вья. Может, нам, как говорит Серега,
"свистели в уши", но проверять правильность полученных сведений на себе я
не желал. Береженого бог бережет!

- Наверное, это фламинго или пеликаны, - предположила Войцева, - у всех
водоплавающих лапы непропорциональны телу.

Я изменил нарисованный в воображении портрет птицы согласно новым
масштабам, пересмотрев соотношение голова-тело-ноги. Получилось вполне
приемлемо. Теперь, когда страх быть склеванным приглушился, во мне
проснулись другие насущные заботы.

- Это еще кто кого съест! - расхрабрился я, подчиняясь нахлынувшим
инстинктам. Коль убежал от хищника, думай, кого можешь слопать сам.

- В этом цыпленке, - показал Сергей на следы, - килограммов шесть
натурального мяса!

Похоже, мы мыслили параллельно и в одном направлении.

- Водоплавающие птицы воняют рыбой! - остерегла Войцева.

- Хоть тухлыми мухоморами, - не испугался Сергей.

Интересно, откуда он может знать, как пахнут тухлые мухоморы?

- Я бы сейчас не побрезговал любой божьей тварью - хоть летающей, хоть
плавающей, - заверил он Татьяну.

Салифанову можно было верить. Раз он сказал, что съест, значит, съест!

Уже заметно стемнело. Вернулись в лагерь, разобрали уже почти холодные
лепешки. Когда устраивались спать, Сергей, подгребая под голову песок
вместо отсутствующей подушки, вспомнил:

- Прилетит под утро такая штучка и склюет нас, как навозных червяков.

Всю ночь в снах я талантливо развивал сюжет, предложенный Салифановым. Я
бегал от птиц. Возле меня в землю с грохотом врубались железные клювы. Меня
несколько раз отлавливали, утаскивали в гнездо, где жизнерадостные птенцы
тянули вверх свои бездонные пасти. Я многократно просыпался, тревожно
слушал ночь и все ждал каких-нибудь происшествий.

Глава 18

Шестые сутки волока...

Все бредем и бредем. Ничего не меняется. Каждый новый шаг похож на
предыдущий. А предыдущий ничем не отличается от десятков тысяч пройденных
вчера. Правую ногу вперед, преодолевая вязкое сопротивление воды. Носок
находит дно, упирается. Ступня вжимается, зарывается в песок. Толчок. Левая
нога вперед... Правая нога вперед... Без конца. Без надежды. Как автомат, с
утра до вечера. Все тот же берег, все то же море, все та же боль...

Сегодня ходовой день завершили раньше обычного. Конца острова не
предвидится, пора проводить в жизнь запасной вариант - устройство
долговременного лагеря с обеспечением водой на месте. Для начала решили
опробовать практически идею с дистилляцией морской воды. Насобирали
внушительную гору дров. Согнули дугой запасную каркасную трубу. Остальные
работы Сергей взял на себя. Я, чтобы не терять попусту время, решил
провести основательную пешеходную разведку. Далеко на юге, в глубине
острова, возвышалась гряда холмов. Имело смысл, взобравшись на высшую точку
рельефа, обозреть местность.

Я зашагал по направлению к холмам. Сухой барханный песок скоро сменился
густым ракушечником. Он хрустко ломался под ногами. Я шел по недавнему дну
моря. Кое-где встречались высохшие, выбеленные на солнце кости рыб. Земная
растительность еще не пустила здесь корни. Во все стороны на многие
километры простиралась идеально ровная, удивительно однообразная равнина.
На ней не росло ничего. Лунный пейзаж.

Я брел, и мне становилось не по себе. Мертвая долина - непроизвольно пришло
определение окружающей местности. Мне казалось, что кто-то пристально
наблюдает за мной и вот-вот, незаметно подкравшись сзади, нападет, нанесет
смертельный удар между лопатками. Я даже несколько раз оглянулся. Но,
конечно, ничего не увидел. Все это было только воображение, хотя нет, не
только. Была еще атмосфера кладбищенского покоя. Не слышно птиц, не видно
животных, даже не летали вездесущие комары-мухи. Ни жучка, ни паучка!
Ничего шевелящегося, передвигающегося. Один живой организм на десятки
квадратных километров - мой организм, лишний, раздражающий движениями и
производимым шумом. Я чувствовал, что выпадаю из здешней покойной
атмосферы. Все, что я вижу вокруг, стремится низвести меня до своего
неживого уровня. Не нужен я живым, не принято это здесь...

Я пробовал говорить сам с собой, но голос казался неестественным, он только
подчеркивал мое одиночество. Хотелось повернуться и бежать к морю, к плоту.

Уже в двух километрах от берега стало жарко. В четырех - невыносимо жарко.
Раскаленный воздух волнами поднимался от почвы. Одежда, которую я намочил
перед уходом, давно высохла. В этом месте существовал какой-то свой,
особенный микроклимат. Даже ветер, дующий в спину, был горячим, в нем не
чувствовалось ни прохлады, ни запахов моря, только сухой, иссушающий жар.

Выдерживать направление приходилось исключительно по компасу и собственной
тени. Как только я спустился вниз, гряду холмов стало не видно. Она
погрузилась в серую муть, похожую на туман, но туманом это быть не могло.
Здесь, в воздухе, я уверен, не осталось и одного процента влаги - нечему
было конденсироваться. Утомленный жарой и пройденными километрами, я не
гадал без толку, тащился дальше. Дойду - разберусь.

Скоро усилился ветер, зашевелил песок, погнал его над землей. Это
напоминало низовую метель, когда поземка гудит, вьется у ног, не
дотягиваясь даже до груди.

Та дорога была ни на что не похожа - фантастическая и страшная. Не видно,
что впереди, что сзади, только над головой ясное, безоблачное небо,
упирающееся прямо в космос. Злобный шепот перекатывающегося ракушечника под
ногами и еще жара, горячими пальцами вцепившаяся в глазницы, губы, ноздри,
отчего нежная кожа стала трескаться и кровить. В одном месте я наткнулся на
гигантский скелет рыбы. Голова ее была не меньше моей. Хребет тянулся метра
полтора и уходил в глубь песка, на сколько - можно было только
догадываться. В кости звонко бился песок. Еще дальше я обнаружил высушенный
череп животного, нашедшего здесь свой конец. Похоже, долина не выпускала
свои жертвы живыми.

Когда в километре от меня возникли, точно выросли из-под земли, барханные
цепи, я обрадовался. Это был знакомый пейзаж, привычный глазу. От него даже
повеяло чем-то родным. Я бегом стал взбираться на ближайший бархан. Он был
метров пятнадцать в высоту. Песок выскакивал из-под моих подошв, скатывался
вниз тонкими струями. На месте шагов образовывались полукруглые ямки. Я
помогал себе руками. Кое-где полз на четвереньках.

Что мне было заботиться о красоте своих движений, зрителей здесь не было. Я
оглянулся в последний раз на долину, погруженную в непроницаемую серость
песчаной вьюги, обогнул пышные кусты саксаула, венчающие седловину бархана,
и чуть не вскрикнул от неожиданности. Передо мной был цветущий сад! Я мог
поклясться в этом. Обилие цвета, растительных форм оглушило меня. Я видел
траву, низкую, но зеленую. Она казалась мне мягкой, сочной и, наверное,
прохладной на ощупь, как на лесной опушке. Такой травы я в пустыне не
видел.

Деревья были высоки и стояли не поодиночке, а целыми группами, кое-где
образуя сплошные заросли! Это была волшебная сказка!

Оазис среди мертвых песков! Хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что
это не сон и не мираж.

Не способный двигаться дальше, я сел на бархан, мне нужно было время для
того, чтобы прийти в себя, поверить в открывшийся вид. Я был абсолютно
уверен - здесь есть пресная вода и, может, даже дикие плоды. Наверняка
есть! Если возможна такая сказка, то персики или инжир в ней быть обязаны!
Я сидел и блаженно улыбался.

"Теперь все будет хорошо, - подумал я, - мы сможем есть и пить вволю!"

Но воды там не было. Вообще ничего не было. Я ходил между барханами и
убеждался, что увидел все же мираж, который создал себе сам. Не
существовало травы - рос мелкий, правда, действительно зеленый, колкий
кустарник. Были деревья, но лишь тот же саксаул. Не было оазиса - был кусок
песчаной пустыни с типичной для этих мест флорой. Просто переход от
подавляющего однообразия "долины смерти" к этим саксауловым лесам был столь
неожидан и разителен, что я увидел то, чего не существовало в
действительности. Когда много часов подряд наблюдаешь беловато-серую
поверхность, даже полдюжины оттенков зелени любой человек воспринимает как
буйство красок. Я до сих пор помню свое восторженное удивление, близкое к
шоку, при виде растительности, в сравнении с которой любая роща средней
полосы - сад Семирамиды. Кто сомневается, что верблюжью колючку можно
спутать с кустом роз, пусть попробует дней десять посидеть в наглухо
затемненной комнате. После этого, я уверен, и настольная лампа покажется
ему солнцем.

Я пробирался среди барханов, оттягивая момент, когда надо будет
возвращаться назад. Ничего нового я не увидел. Барханная цепь тянулась
неширокой полосой, направленной с востока на запад. Собственно, это и был
остров, а все остальное лишь мель, местами обжитая пустынной
растительностью. За обрывающимся саксауловым лесом вновь был знакомый
донный ракушечник, уходящий за горизонт.

Я стал подозревать, что мы совершили еще одну ошибку, не начав
перетаскиваться через остров в том месте, где я увидел море. Барханы в обе
стороны уходили за пределы видимости, но теперь сокрушаться было поздно.

Солнце упало за дюны. Надо было спешить. Повторять свой путь в обратном
направлении не хотелось. Страшно было думать о зловещей долине,
погружающейся в темноту. Я выбрал более длинный и совсем неизвестный, но
зато выводящий к морю путь. По барханам я выйду к берегу и по мелководью
приду в лагерь. Я спешил, как слаломист, поочередно огибая кусты и деревья
то с правой, то с левой стороны, чтобы не сбиться с курса. Я смотрел только
под ноги, боясь оступиться или потревожить змею, которых здесь наверняка
было великое множество. Поэтому, когда рядом захрустели кусты, я
инстинктивно отпрыгнул назад.

В десяти шагах от меня стояла лошадь. Обыкновенная, на каких вывозят на
огороды навоз. Сегодня определенно был день сюрпризов. Лошадь косила на
меня крупным глазом, настороженно замерев повернутой набок головой. Откуда
она здесь?

Я уже боялся делать благополучные выводы - все равно не сбудутся Но ведь
что-то эта лошадь должна была есть, не может же она жевать колючки,
твердые, как дюпель. И на дикую не похожа, не убегает от меня, даже
отвернулась, успокоилась, щиплет себе травку... "Какую травку?! - обалдел я
от собственной мысли. - Здесь нет травы!"

Лошадь, видимо, не зная, что здешние растения несъедобны, методично жевала
что-то очень похожее на верблюжью колючку. С ума сойти! Я подошел ближе.
Лошадь вновь подняла голову, уставилась на меня, не переставая совершать
жевательные движения. Я был ей безынтересен. "Какая-то она странная", -
отметил я. Во-первых, низенькая, почти как пони, широкомордая, шерсть
непонятная - весь облик пустынный, не лошадь, не ишак, гибрид какой-то.
"Может, кулан?" - подумал я и тут же утвердился в своем предположении.
Именно кулан! Но ведь на Барсаке работники заповедника утверждали, что их
остались в Средней Азии единицы - все на учете. И человека они близко не
подпускают, а этот рядом, в нескольких шагах. Что за ерунда? Может, он
одомашнен?

Кулан сделал шаг в мою сторону. Перестал перемалывать челюстями колючку.
Что-то ему понравилось то ли во мне самом, то ли в цвете моей одежды. Я
поспешно ретировался на ближайший бархан. Близкое знакомство с такой
лошадкой не предвещало ничего хорошего. Наши весовые категории явно не
совпадали. Кулан остановился, видно обидевшись, что я его игнорирую.
Представитель "Красной книги", с которым столь уважительно обходятся
ученые, мог рассчитывать и на большее внимание. Он, наверное, не видел еще
человека, догадался я. Ни одного за всю жизнь! Он просто не знает, что нас
нужно бояться. Вот это номер! Напоролись на естественный заповедник. На
необитаемый остров. Не для красного словца - на остров, по которому еще не
ступала нога человека! Здесь, на этом месте, еще никто не стоял. Я взглянул
на свои разваливающиеся кеды, зашнурованные синей проволокой.

Обувка явно не подходила к торжественности момента. Я топнул ногой, как
будто застолбил свое право на первооткрывательство. Неужели такое возможно
в наше время? И не где-то на краю света, а на внутреннем море. Расскажу -
не поверят!

Я переживал новые, обычные во времена Великих географических открытий, но
почти невозможные сегодня чувства. Хотя по идее я должен был
расстраиваться. Теперь было очевидным, что в пределах острова на помощь
рассчитывать не приходится. От произведенных мною резких движений кулан
забеспокоился и, сохраняя чувство собственного достоинства, как и положено
представителю исчезающего вида - он же не какая-нибудь буренка, - отошел в
сторону. Я продолжал свой путь, по-новому оценивая каждый шаг. Я не шел -
покорял новые земли!

К воде вышел уже в полной темноте. Далеко на горизонте светящейся точкой
выделялся костер. Подсветив спичкой, я снял со шкалы компаса градусы курса
и двинулся прямым путем. Расстояние, отделявшее меня от лагеря, оказалось
большим, чем я предположил. Добрался лишь к полуночи. Вблизи понял, почему
ошибся. Костер был огромен.

- Тебе сигнал подавали, - объяснил Сергей, раскатывая в стороны головешки.

Татьяна протянула кружку с водой. Пайка.

- Дистиллированная! - похвастался Салифанов. - Полтора литра нагнали.

Это было много меньше, чем мы рассчитывали добыть. Идея с резиновыми
мешками, надетыми па концы испаряющей трубы, не оправдалась. Надувались они
паром мгновенно, становились круглыми, как дирижабли. Но горячий пар
растворял слой резины, и добытая вода становилась совершенно неудобоварима.
Пришлось на импровизированный змеевик навешивать две кастрюли. Пар
охлаждался на металлических поверхностях и капал в стоящие внизу кружки.
Новый способ был крайне неэкономичен - девяносто процентов пара уходило в
атмосферу и лишь ничтожная часть превращалась в воду. Успокаивало одно -
лучше мало, чем ничего.

Я кратко изложил результаты разведки. Ребята помрачнели. Так же, как и я
перед уходом, они надеялись на лучшее - что море рядом. Насчет того, что
остров людьми не посещался, Сергей сильно сомневался. В доказательство
продемонстрировал мне найденную на берегу доску с явными признаками
деятельности человека. - Но доску могло прибить волной, - возразил я.
Сергей спорить не стал, отправил доску в огонь. Долго сидели возле
догорающего костра, с тоской думали о завтрашнем дне...

Глава 19

Седьмые сутки волока...

В середине дня далеко на востоке заметили темную полоску земли. Сергей
слазил на мачту, хотя и так было ясно, что худшие его прогнозы оправдались.
Где-то впереди два острова соединялись. Мы продолжали идти, подозревая, что
совершаем не только пустую, но и вредную работу, все глубже забираясь в
ловушку. Наверное, придется демонтировать плот, и пока мы с Сергеем частями
будем перетаскивать его на противоположный берег, Татьяна начнет гнать
пресную воду. Дистилляторов из оставшихся труб можно сделать и десяток,
надо только придумать, что использовать как конденсаторы: кастрюль ведь
только две штуки. Подкопим воду, смонтируем малый плот, отчалим в море.
Может, повезет, и нас сразу не утопит. Море невелико, к какому-нибудь
берегу рано или поздно прибьет.

Я уговаривал себя, как страховой агент мнительного клиента. Я понимал, ходу
назад нет. Мы не повернем даже при абсолютной уверенности, что идем в
тупик. Повторить в обратном направлении шестисуточный волок немыслимо!
Легче погибнуть, не насилуя свои измученные тела в отпущенные судьбой
последние часы. Но идя вперед, мне необходимо было хоть немного верить в
то, что не все возможности спасения исчерпаны. Не мог я продолжать
невыносимо тяжелую работу, не веря в ее полезность. Я сознательно строил
иллюзорные планы близкого спасения, ища в них стимул движения.

За шесть предыдущих дней накопилась усталость. На мелях, подобных которым
еще недавно мы проскакивали с ходу, единым усилием разогнав плот, теперь
приходилось задерживаться, перетаскиваться долго, с длинными перекурами.
Потом запрыгивать на плот и некоторое время, пока он свободно относился к
берегу, недвижимо лежать, не имея сил даже поменять позу, какой бы
неудобной она ни была. И мечтать о том, чтобы эти короткие мгновения
продлились.

Миновали барханные цепи, по которым я вчера вечером бродил. Снова потянулся
однообразный ракушечный пляж. Порой мне казалось, что наши трепыхания
лишены смысла, нужно бросить плот, перестать истязать свою плоть, лечь в
тень саксаулового дерева, в мягкий бархатистый песок, и будь что будет!
Возможность смерти уже не пугала. Она вошла в наш быт, стала привычной, как
солнце, песок, море. Когда это произошло - день назад или два, я не
заметил. Мы уподобились тяжелобольному, знающему, что он обречен, но тем не
менее не ломающему привычный образ жизни. Невозможно бояться каждоминутно,
от этого сойдешь с ума раньше, чем погибнешь от недуга. Надо либо
добровольно избавляться от жизни и вместе с ней от моральных и физических
страданий, либо приспосабливаться к новым обстоятельствам.

Однажды, давно, я пришел проведать своего школьного товарища. Он уже
выписался из больницы. Возможности медицины были исчерпаны. Все, в том
числе и он, знали, что остались дни, в лучшем случае недели до
закономерного конца. Мы сидели друг против друга. Беседа не шла. Нам мешало
знание! О чем говорить? О его болезни - это тема запретная. О моих
неурядицах? Но самые злополучные из них означали одно - жизнь! Было бы
высшей бестактностью вытребовать сострадание к себе человека в его
положении. У нас не осталось точек соприкосновения. Любые, предложенные
мною темы подразумевали развитие во времени, которого он был лишен.
Разговор склеивали из дурацких, ничего не значащих фраз. Я ненавидел себя,
когда спрашивал: "Ну как жизнь, в общем?" Он мычал невнятные ответы.
Зависали томительные паузы. Я мечтал об одном - скорее уйти. Моя благая
цель - отвлечь товарища от мрачных мыслей, выразить свое участие
оборачивалась издевательством над ним. Даже мой вид, розовенькая, пышущая
здоровьем физиономия доставляли ему страдание, рождали безответный вопрос:
"Почему именно я?"

Мой товарищ все чаще поглядывал на часы, проявляя заметное беспокойство.
Наконец отбросив вежливость, сказал:

- Пойду включу телевизор, сейчас хоккей будет.

Зрелищные виды спорта всегда были его коньком. Я был поражен. Он опасался
пропустить игру! Его волновал счет заброшенных и пропущенных шайб, хотя
конца турнира увидеть ему было не суждено! Мой товарищ ожидал конца, но
продолжал жить как всегда. Хватаясь за привычные мелочи, отодвигал ужас
действительности Тогда я понял, привычка сильнее смерти, и не ее в общем-то
мы боимся - знаем, все там будем, ничего не поделаешь Мы боимся самого
процесса умирания - той зыбкой границы, когда осознаешь не разумом, но всем
существом своим, что следующей минуты для тебя уже не будет. Вот этот,
краткий, в общем-то, миг нас и ужасает! Именно он и есть смерть! Когда до
роковой границы день, или неделя, даже час - это все еще жизнь, и действует
в ней закон жизни. А закон ее один - вера в собственное бессмертие.

Тогда на острове, мы думали, что предпочтем умереть, чем идти дальше.
Наступил момент, когда нагрузки стали невыносимыми и гибель казалась
избавлением, ведь прежде чем умереть, можно было полежать неподвижно.
Утомление пересиливало страх! Главное было - отдохнуть любой, даже столь
дорогой ценой. Я отвечаю за свои слова, утверждая, что тогда был способен
прекратить движение - пасть на песок и тем окончить изнурительную борьбу за
свое существование. Это не бравада - ах, я ничего не боялся - это слабость,
а ей не хвастаются. Сегодня, подвергая те далекие события хладнокровному
анализу, я вижу - это во многом игра. Я не знал доподлинно, что обречен.
Смерть завтра иди послезавтра - это не смерть. Один шанс на спасение из ста
- это возможность надеяться. Человек всегда верит в лучшее. Мы уверены, что
вытянем счастливый билет. Один процент "за" заслоняет девяносто девять
процентов "против". Мысль "Авось пронесет" - равнозначна утверждению
"Про