графии, кроме последних двух недель!

- Кто умудрился свалять такого дурака? - еще раз, уже со злостью в голосе,
спросил Сергей. - Что теперь есть? Песок? Или кору с саксаула?

Он держал в вытянутой руке серый бумажный пакет, как будто проверял его на
вес.

- Три килограмма муки вместо манки! Куда глаза глядели! - в его голосе
сквозило почти отчаяние.

Все его рассчитанное на много дней меню летело к черту. Кто дал маху,
сейчас установить было невозможно. Закупки было оптовыми, сбрасывали в
рюкзаки кульки, пакеты, банки не глядя, что внутри. Местное население,
наблюдавшее масштабы нашего "отоваривания", уже напирало на прилавок,
предполагая перебои в снабжении. Мы стали невольными виновниками
опустошения складских помещений магазина. В такой суматохе можно было сахар
с уксусом перепутать, не говоря уже о манке с мукой, которые по внешнему
виду напоминают друг друга. Удивительным лично для меня было то, что мука,
в отличие от десятков наименований других продуктов, сдюжила весь путь.
Выброс был более сорока процентов.

- Сегодня мне претензий насчет обеда прошу не предъявлять, - предупредил
Салифанов, засыпая муку в кипящую морскую воду. Поколебавшись недолго над
открытой банкой, Сергей ухнул всю тушенку в кастрюлю. Это было
расточительством, но хранить мясо было негде, на жаре оно загнивало в
считанные минуты.

Я бродил возле кострища, кося глазами в кастрюлю, испытывая недоверие к
булькающей похлебке. Ни запах, ни внешний вид ее аппетита не вызывали. Во
мне одновременно соседствовали голод и тошнота. Я очень хотел есть, но
очень не хотел есть именно эту болтанку.

- Попробуешь? - спросил Сергей, протягивая мне ложку.

Я отрицательно замотал головой. Сергей уныло посмотрел на суп, подул на
него для порядка и пропихнул ложку в рот. Снимал он пробу лишь по привычке,
следуя выработанному поварскому рефлексу. Пересолить еду он не мог - куда
уж дальше - вода морская. Злоупотреблять специями тем более: их у нас
просто не было.

- Сойдет, - поморщился Сергей. Я видел, что ему очень хочется выплюнуть
супчик в песок, но он, сделав усилие, проглотил его.

- Разбирайте ложки, - пригласил он всех к столу. Но на этот раз, как мы ни
хотели есть, перебороть чувство отвращения не смогли. С трудом осилили на
троих один половник.

- Зажрались? - ворчал Салифанов, вылавливая в супе кусочки мяса. - Мука им
не еда!

Я лениво скоблил передними зубами обеденный сухарик, пытаясь забить
привычным хлебным вкусом тошнотворные ощущения, вызванные мучной болтанкой.
Конечно, не мука была тому виной - морская вода. Она могла нейтрализовать и
более "крепкие" во вкусовых отношениях продукты.

Сергей еще недолго поковырялся в кастрюле и с сожалением выплеснул суп. В
животе было тоскливо. Сухарик растравил желания. В желудке проснулись
здоровые инстинкты. Он требовал калорий.

- Может, попробовать из муки лепешки испечь? - предложил Сергей безумную
идею.

Пропадающая мука не давала ему покоя. Загорелся, его просто обуял
кулинарный зуд.

- А что? Как сковородку используем крышку от кастрюли или плоский камень.

- Без жира лепешек не испечешь, - возразила Татьяна.

- Жир, жир, жир, - забубнил Салифанов, соображая, как разрешить эту
проблему.

Он порой странно поглядывал на нас, наверное, прикидывая в уме, нельзя ли
потопить его из наших тел. Но внешний вид моих и Татьяниных жировых
отложений его не удовлетворил, их просто не было, на костях скелета была
натянута сморщенная, с желтым оттенком кожа и только в некоторых местах под
ней проглядывали мышцы. Организм давно уже пустил в оборот нагулянные за
зиму запасы. Мы походили на дистрофиков в стадии угасания.

- Есть способ! - обрадованно воскликнул Сергей, потирая руки. - Можно
использовать жир из тушенки!

Салифанов азартно принялся за дело. Соорудил импровизированный очаг.
Прикрываясь важностью эксперимента, нацедил в кружку пресной воды. Вскрыл
еще одну, предварительно остуженную в морской воде, банку мясных консервов,
аккуратно соскреб ножом с отогнутой крышки белые кусочки жира. Банку с
остатками тушенки опустил в вырытую у самой воды ямку, прикрыл от солнца
веслом и начал колдовать над импровизированной сковородкой.

Ну вот, я снова о еде. Наверное, уже утомил частыми пищеварительными
описаниями. Нет главы, в которой не упоминалось бы, что, как и в каких
количествах мы едим. Но я ничего не могу с собой поделать. У кого что
болит, тот о том и говорит. Я бы с большим удовольствием живописал
замечательные морские закаты, действительно замечательные, в этом мы
убедились, проявив после плавания слайды. Но боль в желудке, стоящая за
каждым прожитым тогда часом, не позволяет мне сделать этого. Я рассказываю
о действительных событиях и не имею права описывать наши восторги по поводу
необычного вида облака, перекрывающего закатное солнце, когда в
действительности наши взгляды не блуждали по сторонам в поисках эффектных
зрелищ, а были неподвижно уперты во вскрытую банку сгущенного молока. В
конце концов не природа важна в путешествиях, а в первую очередь сам
человек. Для любителей зрелищ существует Айвазовский, "Клуб путешествий" и
наборы слайдов "Красоты моря". И если я утром, днем, вечером, ночью хотел
есть, это не могло не отложить отпечаток на психологию. Если я кому-то
стану рассказывать о том, что застывшая рябь барханного песка при лунном
свете меня волновала больше, чем лишняя кружка чая, не верьте мне, я вру
самым наглым образом! Если можно обвинить в прагматизме, нежелании замечать
отвлеченную красоту, то в том же надо обвинять всякого, кто отправляясь,
лежа на каталке, на серьезную операцию, не интересуется колером больничных
потолков; и всех, кто на похоронах близких родственников не умиляется
красоте лежащих на могиле цветов. Примеры можно было бы продолжить.

Я могу забыть, как выглядел остров на четвертый день волока, но я никогда
не забуду вкус импровизированных салифановских лепешек.

А лепешки тогда удались на славу. Они были чуть толще тетрадного листа и
насыщены песком сверх меры, но они пахли хлебом. Настоящим хлебом, который
мы еще теплым берем утрами в булочных. Даже наиболее сохранившиеся наши
сухари не могли с ними конкурировать. Парадоксально, дома мы, случалось,
воротили носы от позавчерашнего пирожного, а здесь жадно сгрызаем,
подставив под подбородок открытую ладонь, жесткие лепешки, от которых на
зубах противно скрипит песок. И не можем подыскать достойных их вкусу
эпитетов.

А потом мы снова зашагали, складывая тысячи мелких шажков в километры.

Вечером, далеко впереди, на береговой корме, мы заметили черный предмет.
Это не мог быть ни камень, ни дюна, ни куст саксаула. Он был искусственным
- вне всяких сомнений! В море любой посторонний предмет или сооружение
сразу бросается в глаза необычностью формы, цвета. Этот, на который мы
наткнулись, тоже выпал из окружающего пейзажа. Разобрать его точную
конфигурацию издали было невозможно. Мы предполагали пирсы, катера,
метеорологические будки, рыбацкие хижины. В нас жила надежда. Даже если это
сооружение брошенное, мы можем, обследовав руины, попытаться определить
свое местоположение. К тому же, раз есть брошенные строения, значит,
невдалеке могут быть и действующие. Нам бы только до людей доползти. Хоть
до одного человека. Не будут же его оставлять здесь без запасов воды, без
связи с Большой землей.

Мы убыстрили шаг. Уже мнился горячий чай в изобилии, тарелки, наполненные
до краев наваристым домашним борщом, дружественные улыбки хозяев.
Увлекшись, мы видели то, что существовала только в нашем воображении.

Приблизившись, мы разобрались в происхождении неизвестного предмета. Это
была обыкновенная автомобильная камера. Судя по размерам, от автомашины
"ГАЗ-51". Сергей не поленился, отошел в сторону, притащил ее к плоту.

- Камера наша, - заявил он, - вот обрывки веревок.

Я сомневался, слишком это было невероятно. Камера оторвавшаяся еще до
острова Барса-Кельмес, во время ночного шторма, проделала самостоятельно
огромный путь, закончив его в той же точке, куда приплыли мы! Но камера
плыла по ветру и волнам, а мы сопротивлялись им, стараясь удерживать курс.
Как же траектория наших маршрутов могли пересечься?

- Кормовая, запасная камера. Уж я свою вязку всегда распознаю, - уверил
Сергей. Он втащил слегка сдувшуюся камеру на корму, подвязал в том же
месте, где она находилась две недели назад.

- Погуляла и будет, - звонко хлопнул ее по резиновому боку, - земля там,
точно, - указал он на восток. - Все, что плывет, попадает как в воронку и
стягивается в самое узкое место - в горловину. Поэтому камера к нам
вернулась. Не исключено, что и остальные отыщутся.

Объяснение выглядело убедительно.

- Ну что? Двинулись? - спросил Сергей, взявшись за корму. Случайный отдых
закончился.

Глава 17

Пятые сутки волока...

Я бреду, раздирая коленями плотную, как ртуть, воду, и с трудом удерживаю
напирающий на меня плот. Сегодня ветер пошел от востока, и я с трудом
справляюсь со своей работой. Я мог бы с полным правом сказать, что
измотался до предела, если бы не сказал того же четыре часа назад. Тем не
менее я иду до сих пор, упорно переставляя ноги.

Какого дьявола я здесь? Да, да, именно так я и думаю, к чему лукавить,
подыскивая более мягкие выражения. Что заставило меня забраться в такую
даль? Что вынесу я из этого плавания, кроме хронической дистрофии, или того
хуже - развившейся от непомерных нагрузок гипертонии. Вместо плюс сто
процентов (а кое-где и выше) пустынного коэффициента вкупе с безводными,
которые получают нормальные люди, работающие в условиях, минус сто
восемьдесят кровных рублей, уплаченных за питание и дорогу, и опять-таки
минус двадцать четыре дня честно заработанного отпуска. Кто и какими
коврижками меня сюда заманил? Романтикой? Так она кончалась в первый же
день плавания. Романтика - создание нежное, утонченное, бытовизма не любит.
Ей пустые болтанки на морской воде да боль от ожогов по всему телу
противопоказана. Она хороша дома, возле телевизора, когда грелка под ногами
и форточка на запоре. Тогда после второго ужина хоть на Эверест... А здесь
жара да мокрота, и только. Что ж, каждого, кто неделю в мокрых штанах
просидел, романтиком называть? Так тогда, извините, до двух лет мы все
романтики. Какая прелесть в том, что я надрываюсь дни напролет и не могу
быть уверенным, что завтра не будет хуже? Хотя, если честно, я сомневаюсь,
что хуже бывает.

На что замахнулся? На стихию! Что могу противопоставить я, маленький
человечек, состоящий из тонких мышц и четырех литров теплой крови, ее
бесконечной силе и могуществу! Прихлопнет, как разозлившийся конь слепня, и
фамилии не спросит.

Что мною двигало, когда я покупал билет до Аральского моря? Глупость? Нет!
Вернее, не только, в противном случае я бы сошел с дистанции на острове
Барса-Кельмес. Ничто бы меня не удержало. Тогда что? Я не ищу землю
обетованную. Меня не ждет впереди неоткрытый материк, а этот вынырнувший из
глубин остров никого не заинтересует, в любой момент он может вновь
погрузиться в пучину. Меня не увековечат в географических названиях. Я не
разбогатею в конце пути. Я рискую просто исчезнуть из жизни. Кроме
нескольких самых близких мне людей, этого никто не заметит. Во имя чего я
рискую? Я задаю себе этот вопрос и не знаю на него ответа. Может быть, его
просто нет здесь, на острове?

- Смена! - командует Сергей.

Я отхожу назад, вцепляюсь в корму. У меня болят мышцы ног, рук, шеи,
живота. Я смутно знаю, что такое грыжа, но в том, что она скоро вылезет -
уверен! Задыхаясь, подволакиваю ноги по донному ракушечнику.

- Никогда больше я не отойду от дома дальше чем на две трамвайные
остановки, - даю я себе внутренний зарок.

С детскими фантазиями покончено! Мальчишка! Начитался приключенческих
книжек, потянуло на остренькое. Только ведь об это остренькое и порезаться
можно. Не подумал об этом. Ума не хватило! Теперь хлебай эту самую
романтику ложками и не жалуйся! Никто тебя сюда за уши не тянул! Чего бы я
ни дал сейчас, лишь бы оказаться дома, в своем, не таком обширном, как
этот, но зато надежном, понятном до мелочей мирке. Мой дом - моя крепость -
верно во всех отношениях. Там я повелеваю обстоятельствами - здесь они мной
вертят, как хотят.

- Стоп, - уперлись в низкий песчаный островок. На сегодня хватит! Через час
наступит темнота. А еще надо готовить сигнальные костры, бивак.

Втаскиваем плот носом на берег. Валимся тут же на песок и четверть часа
недвижимо лежим, приходя в себя. Перенапряженные мышцы ноют. Я ни о чем не
способен думать, даже о еде! Я опустошен. Во мне живут только боль и страх
перед тем моментом, когда надо будет вставать и снова работать. Если бы не
они, можно было бы подумать, что я умер. Я прикрываю глаза и проваливаюсь в
короткий, но глубокий сон. Но даже в сновидениях присутствуют все те же
боль и страх. На этом проклятом острове мне от них не избавиться.

- Андрей, за дровами, - тронул меня за руку Сергей.

Я оторвал онемевший затылок от песка. Сел на колени. К вискам прилила тупая
боль. Замотал головой - не помогло. Наклонившись, уперся лбом в песок.
Через минуту боль слегка отпустила.

Земля, на которой мы остановились, была махонькая и голая. Ближайшие дрова
можно было обнаружить, лишь пройдя метров четыреста по воде до основного
острова. Сергей пристраивался печь лепешки. Выложил очаг, собирал сухие
веточки, колючую траву, связывал их в пуки, в таком виде горение протекало
более экономно. Запасенных дров могло хватить не более чем на тридцать
минут. За это время мы с Татьяной должны были раздобыть дополнительное
топливо.

Пролив оказался больше и глубже, чем мы предполагали. Кое-где провалились
по пояс. На берегу разошлись в разные стороны. Татьяна обследовала
прибрежные пляжи, я пошел в глубь острова. Под ногами хрустел ракушечник.
Ничего, что могло дать пищу огню, не находилось. Я взошел на ближайший холм
и от неожиданности замер. Впереди было море. Не залив, где мы блуждали
столько дней, настоящее море, синее до черноты. Здесь остров был в ширину
не больше четырех километров. Развернувшись, я побежал навстречу Войцевой,
сообщить радостную весть.

Татьяна возле самой воды пыталась поднять полузанесенный песком телеграфный
столб, который наверняка проделал водное путешествие не меньшее, чем мы.
Мое сообщение Войцева встретила без особого энтузиазма.

- Ну и что? - сказала она. - Близок локоть, да не укусишь! - Татьяна уже не
раз поражала меня своим обычно не свойственным женщинам хладнокровием. Я
представил, как придется тащить здесь плот, и мои восторги поостыли. Неделя
изматывающего труда - это, если пойдет гладко.

Татьяна с кряхтением оторвала от земли один конец бревна и пыталась
подлезть под него плечом.

- Танька, брось! - миром попросил я, сильно сомневаясь, что это бревно,
неизвестно сколько лет пролежавшее у самой воды, способно гореть.

Войцева крякнула, выпрямилась.

- Войцева! - грозно рыкнул я, но она молча продолжала свое глупое дело.
Если Татьяне что-то взбрело в голову, спорить безнадежно, тем более что
сегодня она явно не в духе. У нее хватит терпения простоять вот так,
изображая жертву моей невоспитанности (не мог помочь слабой женщине), и
час, и два. Понося в уме упрямство, я подлез под второй конец бревна. Шли,
шатаясь на нетвердо ступающих ногах. Для наших ослабевших тел нагрузка была
явно велика.

По дороге, не снимая с плеча ноши, я, наклонившись, подобрал два деревца
саксаула. Навлекать на свою голову справедливый гнев Сергея за возвращение
без топлива - бревно за дрова я не считал - не хотелось. Пусть лучше
пострадают мои руки из-за лишнего груза, чем и без того расшатанные нервы
от угроз и витиеватых проклятий Сергея. Татьяна пыхтела сзади, но сдаваться
не намеревалась. Она, не подумав, ухватилась за гуж и теперь пыталась
доказать, что дюжа.

"Пусть кряхтит, - злорадно думал я, - глупость должна вознаграждаться по
заслугам. Жалости она от меня не дождется - дудки!" Еще наддал темп.
Татьяна стала сбиваться с ритма шагов.

- Может, бросим бревно? - внешне миролюбиво предложил я.

Татьяна, не в силах ответить членораздельно из-за частого дыхания,
отрицательно замычала.

"Ну, тогда тащи, шевели ножками", - подумал я. Мне тоже было тяжело, и от
этого я злился больше. Когда шли по воде, оступился, чуть было не обрушил
столб на собственную голову. Хорош бы я был, погибнув от бревна, которое
сам же притащил за полтора километра. Глупее смерти не придумаешь!

Салифанова в лагере, куда мы наконец дотащились, не было. Мы ошарашенно
шарили глазами по сторонам, стоя возле догорающего костровища. На донышке
перевернутой кастрюли было сложены лепешки.

- Сергей! - крикнул я.

Салифанов невнятно ответил мне из-за низеньких прибрежных кустов. Как можно
умудриться спрятаться за ними, непонятно. Я шагнул в сторону, с которой
доносился голос, и сразу увидел Сергея, низко сидящего на коленях. Поэтому
он и был скрыт от наших взоров. Он что-то рассматривал, озабоченно шевеля
пальцами песок. Когда я подошел ближе, он молча ткнул подбородком себе под
ноги. На влажном прибрежном песке были четко отпечатаны следы.

Три ровных черты сходились в пучок, словно три растопыренных пальца.
Поражал не вид следа - его величина. Таких размеров птиц в природе не
существовало.

Я мысленно подрисовывал к тем палочкам следа ногу, потом тело, крылья,
потом шею и голову. Птица вышла ужасающих размеров. Вспомнились мрачные
сказки про злоключения Синдбада-Морехода: железные птицы, утаскивающие
незадачливых моряков в гнезда на пищеварительную потребу своим птенцам. Я
невольно оглянулся, ища на горизонте черный силуэт приближающейся
птицы-монстра. Я не верил сказкам, я жил в век телевизионного вещания и
популярной передачи "В мире животных". Я знал: на земле не существует птиц,
больших по размеру, чем страус, но тот не летает, а скачет по саванне, как
заяц-русак, потому что такую тушу крылья в воздух не поднимут. Прибежать
сюда из Африки страус не мог, его бы остановило море. Но я видел следы. Мои
знания расходились с моими наблюдениями. Я должен был либо верить учебникам
зоологии, либо своим глазам. "Может, здесь какой-нибудь птеродактиль
сохранился в живом виде, как Лох-Несское чудовище? - мелькнула дикая мысль,
но я тут же отказался от нее. - Или просто Салифанов решил по старой памяти
шуткануть?" - заподозрил я подвох. Пальцем или прутиком нацарапал на песке
следы и с наслаждением ждет, когда у меня на голове волосы зашевелятся и
встанут по стойке смирно. Я с подозрением взглянул на Сергея. Но он был
необыкновенно серьезен. Наверное, поняв мои мысли, он показал глазами
вокруг. Следов было множество, они шли к воде, поднимались на ближайший
холмик. Нацарапать столько картинок за короткий срок Сергей не мог, тем
более что следы были очень похожи, просто идентичны. Вид множественности
отпечатков немного успокоил. Ужасы по-настоящему серьезны в единственном
числе. Пугает один леший. Сто леших - это уже ближе к комедии. Я представил
стаю железных птиц, летящих, бренчащих, скрипящих проржавевшим металлом,
капающих с суставов почерневшим машинным маслом. Нет, это совсем не то, что
одна гигантская птица, подкрадывающаяся сзади. Я вновь непроизвольно
оглянулся, неприятно почувствовав кожей, как железные острые когти
смыкаются на моей тонкой шее. Но это уже был страх на излете.

Мистическая эмоциональность предков сменилась присущим современному
человеку нездоровым скептицизмом. Я не фантазировал объяснения, я хотел в
точности знать, кто или что здесь топталось.

- Представляешь, если этот пернатый друг долбанет клювом по темечку, -
присвистнул Салифанов.

Я представил и понял, что мое темечко такой встречи явно не выдержит.

- А что за птица? - спросил, надеясь услышать успокоительный ответ.

- Откуда я знаю, - поморщился Сергей, - но догадываюсь, что нам здесь лучше
не засиживаться.

Я вспомнил рассказы моряков про то, как чайки выклевывали глаза людям,
неосторожно потревожившим их гнездо