бы пилот и десантник стали друзьями...
   - Он пилот, - отрезал фон Нарбэ.
   - И вы не друзья, - кивнула биолог, - ты хоть не смеешься. А  Зверь  меня
на  смех  поднял.  Так  обидно.  Это  он   тоже   умеет.   Чувствуешь   себя
совершеннейшей дурой и  сказать-то  нечего.  Сейчас  я  понимаю,  почему  он
смеялся. - Ула бросила взгляд на жилой корпус.  -  Но  тогда  я  понятия  не
имела, насколько Зверь может быть опасен. Для него само понятие  дружбы  под
запретом,
   "Оно ему недоступно",
   Объяснять это Уле Гот не собирался. Бесполезно.  Она,  так  же,  как  все
другие, пребывала во власти иллюзий. Пусть. Так, наверное, даже лучше.
   - Ему просто деваться некуда, - немка вздохнула, - вот он  и  выстраивает
отношения с людьми, полностью держа их под контролем. Чтобы пока он человек,
все было хорошо, а как только появляется... то, что сейчас... все оставалось
хорошо. Для него. Только для  тебя  почему-то  сделано  исключение.  Спорим,
случись что, Пуля не сразу решится выстрелить?
   - Полагаешь, это подходящая тема для спора?
   - Да нет. Это я так,  для  наглядности.  А  вот  ты  будешь  стрелять  не
задумываясь. Потому что на тебя магия  не  распространяется.  Странно,  Гот.
Если кто и убьет Зверя, так это единственный  человек,  которого  сам  Зверь
считает неприкосновенным.
   - Ты же понимаешь, - сказал майор как можно мягче, - что в нашей ситуации
его мнение ничего не значит. Он опасен. Он особенно  опасен  именно  потому,
что никто его таковым не считает. Знают, но не верят. Как ты.
   - Я понимаю, - Ула пожала плечами, - но мне  нужно  было  проверить  свои
предположения. Действительно ли  ты  волен  выбирать,  или  это  просто  так
кажется.
   - Проверила?
   - Да. В случае чего буду прятаться за твою широкую спину. - Она хмыкнула,
окинув Гота критическим взглядом. - У Зверя, правда, плечи шире.
   - Но прятаться за него я тебе не советую
   - Разберемся. - Ула грустно улыбнулась.  -  Мне  сейчас,  кроме  тебя  да
Пижона, и поговорить не с кем. С образцами разве что.
   - С ящерятами?
   - Ну да.
   - Я с тобой отдыхаю, - честно признался Гот. - Ты у нас самое независимое
звено. Приказов отдавать не нужно. В рекомендациях ты не нуждаешься.  Работа
твоя  мне  по  большому  счету  непонятна.  Появляется  редкая   возможность
поговорить на отвлеченные темы.
   - Как сегодня?
   - Н-ну... - майор приподнял брови. - Насчет сегодня не знаю.  Мрачноватый
разговор получился.
   - Слушай. - Ула уже встала со скамейки, но присела обратно. -  А  ты  сам
что о Звере думаешь?
   - А я не знаю. - Гот вздохнул. - Двойственное чувство, слышала о таком?
   - Это когда твоя теща разбивается на твоем болиде?
   - Что-то вроде Одно могу сказать, относиться к Зверю "никак"  у  меня  не
получается. Не тот человек. Тебе-то это зачем?
   - Ни зачем. Просто вдруг стало интересно. Спокойной ночи, господин майор.
   - Спокойной ночи, госпожа Экнахталь.
   Ула сделала книксен. Гот щелкнул каблуками.
   Патрульные, Гад  и  восставший  из  мертвых  Петля,  вы  тянулись,  когда
командир проходил мимо. Патрульные.  Хорошие  бойцы,  когда  нужно  отбивать
атаку снаружи. А изнутри? Не хотелось бы оказаться  единственным  человеком,
способным убить Зверя. Не потому, что убивать не хочется, хотя не без  того,
конечно. А потому,  что  неизвестно,  сколько  людей  погибнет,  прежде  чем
получится убить.

***

   Больше всех, как обычно, знал Пижон Думал, что знал. Так же,  как  Зверь,
не вникая в причины, он видел результат. И довольствовался этим.
   Убрать камеру из жилого  отсека  Зверя  Пижон  не  позаботился.  Не  смог
придумать, куда бы ее переставить. И хорошо, что не убрал. Потому что теперь
имел возможность наблюдать массу интереснейших вещей. Он не задумывался пока
над тем, пойдет ли собранный им материал в эфир.  В  смысле,  он  не  думал,
реально ли возвращение на Землю. Он работал. Делал, что должно. А  там  будь
что будет.
   Было  когда-то  кино  по  книжке  Льюиса  Стивенсона.  Про   человека   с
раздвоением личности. Пижон видел этот фильм в глубоком детстве, и  его  еще
тогда потрясли перемены, которые происходили с вполне благопристойным с виду
джентльменом, когда его темная половина выбиралась на свободу. Но что фильм?
Всего лишь актерская игра. А вот узреть такое воочию, да еще и  записать,  -
бесценная находка что для журналиста, что для психиатров.
   Зверь менялся.
   В первый раз просматривая записи, Пижон собирался просто  пролистать.  Ну
что там может быть интересного? Ула не придет. А сам Зверь  спит  себе.  Чем
еще больному человеку заниматься.
   Собирался пролистать.  Но  взглядом  задержался...  что-то  неуловимо  не
правильное было в лице спящего. Не Азамат это был То есть  Азамат,  конечно,
потому что некому больше, но сходства, кроме шевелюры пепельной, ни на грош
   А потом Пижон вздрогнул  Потому  что  бездонно-черные  миндалевидные  очи
глянули ему в душу. Дикий был взгляд. Поблазнилось на секунду, что зрачки  в
глазах вертикальные. Азат дернулся от монитора, как будто Зверь мог схватить
его. И продолжал смотреть. А Зверь хватать не стал. Он скользнул  по  камере
взглядом, не заметив ее. Разумеется, он и не мог заметить. Потом сорвался  с
койки и кругами пошел по узкой комнате,  прикрыв  глаза  и  раздувая  тонкие
ноздри. Он... принюхивался. Прошел мимо двери. Вернулся.
   Положил ладони на темный пластик, склонил голову. Прислушивался к чему-то
там, снаружи. Потом снова повел носом. И снова послушал.
   Потянулся к замку. Вот тогда Пижон похолодел. Если это откроет дверь...
   Нет. Не открыл. Отошел к столу и... свалился на  пол.  Глядя  в  монитор,
Пижон "обтекал". Другого выражения, более литературного, он найти  не  смог.
Капельки холодного пота текли по груди.  Сердце  бухало  так,  что  в  горле
отдавалось. Что с Азаматом? Что за болезнь подхватил он на проклятой Цирцее?
Или не болезнь? Или какая-то тварь нашла пристанище в его  теле?  В  мозгах,
например. Доложить Готу?
   Но Гот спросит, откуда информация Это во-первых, а во-вторых, Гот  сам  и
распорядился запереть  Зверя  в  отсеке.  Да  еще  строго-настрого  запретил
подходить к дверям. Ясно, почему запретил. Последний их  разговор  тоже  был
записан. Разговор непонятный, но пугающий. Если бы Пижон не верил Зверю, как
себе самому, и если бы он  не  был  уверен  в  Готе,  уж  эту-то  беседу  он
предпочел  бы  сделать  общим  достоянием.  Как  прикажете  понимать,  когда
совершенно спокойным тоном один человек спрашивает другого:
   - Чтобы выжить, тебе нужна чужая жизнь?
   И получает в ответ:
   - Боюсь, не одна.
   Это Азамату нужна чужая жизнь7 Чтобы выжить? Или с ним давно  уже  что-то
случилось, но никто, кроме Гота, об этом не знает? Непонятные  слова  насчет
"Мурены". "Мурена" - это ведь вертолет, на котором никто,  кроме  Зверя,  не
летает. Гад рассказывал какие-то странные вещи, но Пижон  не  вникал  тогда.
Зря не вникал. Сейчас бы пригодилось.
   - Хочешь пристрелить меня ради собственного спокойствия - давай.
   Определенно, Готу многое известно. Они со Зверем говорят о  чем-то,  всем
остальным недоступном, и говорят так, словно эта  тема  затрагивается  не  в
первый раз.
   Какая тема? Убийство Азамата? Бред неизысканный.
   А уж дальше и вовсе  не  понятно.  От  этого,  впрочем,  только  страшнее
делается.
   - Стоило мне пластаться, твоих орлов с того света вытягивая, чтобы  потом
стольких же угробить? Да, кстати, если я выйду  раньше,  чем  ты  сам  двери
откроешь... Стрелять надо на поражение. Лучше в голову. То,  что  останется,
сожгите. Для верности. Все иди.
   - Яволь.
   Ничего себе ответ. Впрочем, совет того стоит. А главное, в голове  ничего
не укладывается. И никак не получается отношение к Азаматке  изменить.  Будь
он хоть... хоть кем угодно. Свой ведь.  На  нем  и  на  Готе  все  в  лагере
держится.

***

   И что вынюхивало это? Уж не людей  ли?  Сквозь  стены?  Маловероятно.  Но
тогда что?
   Когда Зверь вновь открыл глаза, взгляд его был вполне осмысленным. И лицо
человеческим. Он огляделся. Выругался. Уцепившись за стол, поднялся на  ноги
и побрел к кровати. Нечто, которое наблюдал Азат получасом раньше, двигалось
легко, плавно, как... ну да, как  Зверь,  когда  был  здоров.  А  настоящему
Азамату два шага до койки дались с трудом.  Он  упал  не  раздеваясь,  прямо
поверх одеяла. И, кажется, заснул.
   Через сорок минут - Пижон засек время - нечто, "демон" вновь  начал  свой
непонятный поиск.

***

   Три дня таких вот невероятных превращений. Пижон забросил  все  остальные
записи. Все равно в них ничего интересного не было. Он проматывал отснятое в
отсеке Зверя, добирался до моментов, когда "демона" вскидывало  на  ноги,  и
смотрел, как в детстве смотрел фильмы ужасов.
   Тварь никак не могла надолго отойти от двери. Активное время  становилось
короче, зато и появлялся "демон" все чаще. Зверь иной раз не успевал  прийти
в себя. Падал, где стоял. И через какое-то время поднимался с пола в  облике
чудовища.
   Три дня. Пижон разрывался между жалостью и любопытством.  Не  нужно  было
медицинского образования, чтобы понять - на создание "демона" у Зверя уходит
страшно много сил и  энергии.  Азамат  теряет  себя.  Но  и  тварь  подыхает
потихоньку. Тварь подыхает, а Зверь-то умирает. Потрясающие выйдут  кадры  -
поминутная запись последних дней. Интересно, кем будет Азамат,  когда  умрет
наконец? Собой? Или "демоном"?
   На третий день, ближе к вечеру, тварь вновь прилипла к дверям. На сей раз
чудовище не тратило  время  на  исследование  комнаты.  "Демон"  проявлялся.
Поднимал себя с пола. И начинал исследовать замок.
   Это уже не пугало Пижона так, как в первый раз. Понятно, что  если  дверь
заблокирована  снаружи,  изнутри  ее  не  открыть.  Смотреть,  однако,  было
интересно.
   Десять минут. Максимум - пятнадцать.
   Все. Снова Зверь. Еще десять минут. И опять "демон". И  опять  тянется  к
замку. Пальцы скользят по пластику. Глаза бешеные... голодные. Еще  бы.  Ему
ведь жизни нужны. Он выйти хочет, чтобы убивать.
   Губы шепчут что-то.
   Пижон никак не мог разобрать слов. Микрофон  был  ни  при  чем.  Качество
записи - отменное. Язык незнакомый. Не  то  бурятский,  не  то  монгольский.
Азамат его не знал. Он  вообще  кроме  татарского,  русского  и  английского
языков не знает. Разве что немецкий, но самую малость. Откуда что взялось?
   Отключится. Очнется. Прилипает к дверям.
   Когда замок щелкнул, Пижона в кресле подбросило. Он потом понял, что все,
что отснято, - днем случилось. И если до сих пор тревоги не подняли, значит,
ничего страшного не произошло. Потом. А тогда от щелчка едва не обмочился
   "Демон" на ноги взвился. Ощерился бешено. Взялся было за ручку дверную...
и тут его скрутило. Дальше было такое - ни в одном фильме ужасов не увидишь.
Не увидишь, потому что фильм - это  фильм,  а  тут  самая  что  ни  на  есть
реальность. Зверь с "демоном" схлестнулся. Да как! Пижон едва не  плакал  от
восторга,  от  восхищения  кадрами  бесценными,  собой   любимым,   карьерой
блистательной... А Зверь... или "демон"? На ноги  поднялся  и  с  размаху  о
дверь грянулся.
   И слезы у Пижона высохли  сразу.  Потому  что  сверхпрочный  пластик,  на
пушечный выстрел, между прочим, рассчитанный, прогнулся, как  фольга.  Ладно
не треснул. Угол двери из пазов  вырвало,  щит  дверной  перекосило,  теперь
замок там или не замок, а заклинило все намертво.
   Не пошевелить.
   Дальше Пижон смотреть не стал. Сразу не  стал.  Он  спать  лег  от  греха
подальше.  Надеялся,  может,  утром  выяснится,  что  ему  все  это  во  сне
привиделось. Да только с утра весь лагерь ни о чем, кроме двери  выбитой,  и
не говорил. А на Гота  смотреть  было  страшно.  Будто  и  вправду  командир
всерьез задумался, а не прислушаться ли к совету Зверя о том,  что  стрелять
надо в голову.
   И то, что останется, сжечь.
   Для верности.
   Пижон бы добавил от себя, что потом имеет смысл еще и пепел развеять. Или
утопить. Лучше утопить, потому что с  небом  Зверь  как-то  повязан.  Он  бы
добавил. Да никак не получалось поверить в то, что Азамат и вправду  опасен.
Он ведь свой. Он лучше всех. И даже если он убивать пойдет, уж кого-кого,  а
Азата Рахматуллина он не тронет.
   Жизнью он был  обязан  Готу  Именно  Гот,  "смотрящий  в  небо",  не  дал
провалиться в тоннель, не позволил  сорваться  в  безоглядное,  убийственное
бегство.
   Жизни той осталось, правда, с воробьиный нос. Хорошо,  если  пара  часов.
Зато сознание не меркнет и пламя  не  ревет  за  спиной.  А  то,  что  стены
качаются и болит все, что может болеть, так это ты, Зверь, сам виноват.  Кто
заставлял двери выламывать? Человек, такое учинив, там же, не сходя с места,
и помер бы. А ты живешь пока. Вот и радуйся.
   Он и радовался.
   Да уж.
   Никогда не думал, что умрет так. Знал, что огонь принесет смерть, но  был
уверен, что огонь этот настоящий.  Не  призрак,  рожденный  воображением,  а
реальное, живое пламя. А, впрочем, не все ли равно, в каком огне сгорать?
   - Я не знала, что ты так легко сдаешься, - сказала она. Голос улыбался. И
Зверь невольно улыбнулся в ответ. Знать, что она  есть.  Слышать  ее...  Она
присела на край постели. Видеть ее...
   - Ты изменилась.
   - Ты тоже. Время идет, а я всего на месяц младше. Забыл?
   - Нет. Но я убил тебя.
   -  Экий  ты,  право,  неделикатный.  -  Она  рассмеялась.  -  Нет,  чтобы
как-нибудь помягче. Ну там: "ты умерла", например.
   Ничего смешного в поправке Зверь не видел. Но снова  не  сдержал  улыбки.
Только потому, что улыбалась она.
   - Я не могла не измениться, Олежка. Ты же сам заставлял  меня  взрослеть.
Не забывал ни на секунду. Ты сам представлял, какой я стала бы в  пятнадцать
лет. И в шестнадцать... Помнишь, на шестнадцатилетие ты в первый раз изменил
мою прическу?
   - У тебя была коса.
   - Да. Как я мечтала от нее избавиться! -  Она  тряхнула  головой,  черные
волосы разлетелись облаком. -  Родители  не  разрешали.  А  ты...  несколько
штрихов карандашом, и готово. Я всегда говорила, что у тебя  есть  вкус.  Во
всяком случае, все твои идеи мне нравились. И платья. -  Она  соблазнительно
выгнулась, выставив грудь, глянула искоса. - У меня гардероб больше,  чем  у
любой живой женщины. Ты мог бы стать художником. Или дизайнером.
   - Или музыкантом. Или программистом. Или пилотом. Или... да кем угодно! -
Зверь поморщился. - Я стал убийцей и начал с тебя.
   - Не жалеешь?
   - О чем? О твоей смерти? Ты сама  знаешь,  что  "жалеть"  -  очень  мягко
сказано. Обо всех других смертях - нет. Ты меня исповедовать пришла?
   - Эх, Олег-Олежка, - укоризненно сказала она.  -  А  имя  мое  тебе  даже
мысленно произнести страшно?
   - Мне не страшно. Я просто не помню, как это делается.
   - У-у, - Маринка  издевательски  сморщила  нос.  -  Убийца,  -  протянула
грозно. - Ты свое-то имя когда в последний раз вспоминал?
   - Меня зовут Зверь.
   - Это ты магистру рассказывай, как тебя зовут. Называют,  я  бы  сказала.
Зверь... - Маринка осторожно погладила его по волосам.  Скользнула  пальцами
по лицу. - Страшный Зверь. Ты, чем двери ломать, лучше бы побрился. Что, сил
нет? Вот то-то же.
   Она смеялась, а Зверь  тихо  таял  под  ее  прикосновениями.  Расплывался
пластилином на солнышке. Маринка не бред. Бредом был огненный тоннель. А она
- настоящая.
   Она была только голосом, когда он сгорал вместе  со  своим  домом.  Одним
только голосом, который заставил встать и идти. Последней жизнью в  резерве,
остатками сил, которых хватило на то, чтобы спастись.
   Сейчас она здесь вся. Ее голос. Ее тело. Ее руки, теплые, тонкие...
   - Ну что, будем умирать? - поинтересовалась Маринка, слегка щелкнув Зверя
по носу.
   - Будем, - с готовностью согласился он. - А надо?
   - Мне  -  нет.  Если  ты  умрешь,  это  будет  пострашнее,  чем  со  мной
получилось.
   - А как получилось с тобой? - он поймал ее руку. - Почему ты... ну...
   - Ты ведь меня убил, - фыркнула она. - Что, не нравится? А нечего было! -
И посерьезнела, глядя сверху вниз. - Ты меня и вправду  убил,  Олег,  но  не
отпустил, понимаешь?
   Он молча покачал головой.
   - Посмертный дар такая странная вещь, - задумчиво произнесла  Маринка,  -
особенно самый первый посмертный дар. Ты ведь не хотел убивать меня.  Ты  не
хотел. Но проснулся тот, кого ты называешь "Зверь".
   - Удобное оправдание.
   - Не перебивай меня. Почему ты не убиваешь детей?
   - Смысла нет. В  них  сила...  рассеяна...  -  Зверь  виновато  шевельнул
плечом. - Не знаю, как объяснить. Слов таких нет.
   - И слава богу, -  вздохнула  Маринка.  -  Если  бы  еще  и  слова  такие
нашлись... Сила в детях похожа на облако, да? Она  вроде  и  есть,  а  взять
почти нечего. Это потому, что ребенок еще не созрел. Не  нашел  себя.  И  со
мной получилось так же. Я в тринадцать лет была по большому счету ничем.
   - Нет.
   - Конечно, нет. - Ласковая улыбка. - Для тебя. Для тебя, Олежка,  во  мне
воплощалась немалая часть мира. Ты себе этого мира без меня не  представлял.
Я сама не знала тогда, кто я, зачем, для чего. А ты знал, что я для тебя.  И
не дал мне уйти. Так что, пока ты живешь, я живу тоже. Не спрашивай, где.  Я
и сама не знаю. Но, как видишь, живу, меняюсь, взрослею. Умнею, может  быть?
Я стала умнее?
   - Ты стала ехидней.
   - И это я слышу вместо искреннего раскаяния  от  человека,  который  меня
буквально разрезал живьем на кусочки...  -  Она  вдруг  осеклась,  прикусила
губу. - Извини.
   - Ты первая жертва, которая передо мной извиняется, - хмыкнул Зверь.
   - Правда, Олег, извини. На самом деле я мертвая и на жизнь смотрю немного
по-своему. То, как ты убил меня, не имеет значения. И даже то, что ты  убил,
не важно. Я не знаю, кем бы стала. Но то, что  есть  сейчас,  мне  нравится.
Боюсь, остальные твои... как ты говоришь, жертвы, не могут сказать  того  же
самого. Но  со  мной  получилось  то,  что  получилось.  Хотя  ты,  конечно,
предпочел бы некую призрачно-идеальную  женщину,  да?  Вместо  вполне  живой
ехидны?
   - Я предпочел бы не убивать тебя.
   - Это дело прошлое. Скажи, ты согласился бы сейчас начать все заново и не
убивать меня и никого больше?
   - Какая разница?
   - Мне понравилась мысль об исповеди. Он ухмыльнулся:
   - Мне исповедоваться не положено. Я не той конфессии.
   - Ты знаешь, почему там, в лесу, во время пожара, мог слышать только  мой
голос, а сейчас и слышишь меня, и видишь... -  она  освободила  руку,  снова
провела ладонью по его лицу, - и осязаешь?
   - Сообщающиеся сосуды. - Зверь едва не мурлыкал под  ее  пальцами,  -  Ты
мертвая, я - почти мертвый. В пожаре у меня было больше шансов выжить. Зачем
ты спрашиваешь?
   - Тест на сообразительность. Я бы с  радостью  оставила  все,  как  есть,
чтобы побыть с тобой подольше, но ты вот-вот умрешь, а умирать тебе  нельзя,
я уже говорила.
   - Почему?
   - От этого всем будет плохо. И тебе, и людям. С  тобой  живым  еще  можно
уживаться, даже польза от тебя есть, а какие силы высвободит твоя смерть,  я
просто не представляю.
   - Бред. Извини, конечно, но безобиднее покойников только белые мыши. И то
не факт. Мыши кусаются.
   - Ну, конечно! - Маринка снисходительно кивнула. -  Кому,  как  не  тебе,
знать толк в мертвых? Я тебя так могу укусить - не то что мыши  -  крокодилы
обзавидуются. Веришь?
   Она широко улыбнулась. Демонстративно сверкнула удлинившимися  вампирьими
клыками:
   - Веришь?
   -  Я  в  сообщающиеся  сосуды  верю,  -  напомнил  Зверь,  нисколько   не
впечатленный демонстрацией. - Меня ты, может, и  укусишь.  А  живой  человек
тебя даже увидеть не может, куда там почувствовать? - Он  поморщился.  -  Не
вздыхай так, еще не хватало, чтобы ты  во  мне  разочаровалась.  Я  не  хочу
умирать, но у меня в  резерве  ничего  не  осталось,  так  что  выбирать  не
приходится.
   - Почему ты не убил кого-нибудь из солдат?
   - Выйти не смог. Забыл, как двери открываются.
   - Почему ты рань