башня небоскреба ледяным монолитом выросла вдалеке.
   Весин загнал свою машину в подземный  гараж,  оставил  на  стоянке  и  по
сложному лабиринту лестниц, лифтов и переходов отправился к ангарам. В одном
из них, запертый в  холодной  темноте,  томился  болид.  Их  вообще-то  было
десять. В ангарах при небоскребе - ровно десять. Разных моделей,  с  разными
возможностями, предназначенных для разных целей. Десять  машин  принадлежали
десятку людей Николаю Степановичу нужен был один-единственный  -  капризный,
маневренный,  тесный,  чертовски  сложный  в  управлении  -   живой   болид.
"Тристан-14". Машина, разбуженная Зверем. Машина, которая  видела  небо  так
же, как видел его палач, так же, как  видел  небо  сам  Николай  Степанович.
Машина, брошенная хозяином, машина, которую предали, оставили в одиночестве.
В тяжелом, страшном, горьком одиночестве.
   "Когда на всем  свете  нет  ни  единого  человека,  которому  ты  был  бы
нужен"...
   Двери,  разумеется,  не   открылись.   Электронный   замок   презрительно
игнорировал  карточку,  мигал  брезгливо   красными   огоньками   и   вообще
отказывался признать за своего человека, который сам же и позаботился в свое
время о его установке.
   Правда, тогда, в мае, это было сделано исключительно  для  порядка  -  не
оставлять же в самом деле распахнутым  настежь  ангар  с  дорогущим  болидом
внутри
   "Зверь появлялся здесь?" - Холодные мурашки ссыпались по позвоночнику при
мысли о том, что неуловимый убийца забрал свою машину. Или усыпил ее. Потом,
уже позже, пришла досада на себя: прохлопали! И это при том, что за  ангаром
велось круглосуточное наблюдение, а в замок встроили сигнал тревоги, который
срабатывал при любой попытке открыть его. Карточка с правильным  кодом  была
лишь у самого Весина, но... зная Зверя, проклятие, можно  ли  верить  людям?
Тем более можно ли верить тонкой электронике?
   Николай Степанович до боли  закусил  губу,  заставляя  себя  успокоиться.
Змея. Голодная, но очень и очень  спокойная  змея  Она  двигается  плавно  и
быстро. Она и думает так же. И чувствует... голод. Есть  цель.  Цель  должна
быть достигнута.
   Ведь он не враг Зверю. Ни в коем случае не враг. Он... ученик. Да, именно
так,  талантливый  ученик,  восхищенный  ученик,  влюбленный  ученик.  Найти
учителя - идея фикс, которая овладела  сознанием,  и  нет  уже  ни  сил,  ни
желания думать о чем-то другом. Так много нужно узнать, о стольком спросить,
так хочется понять!
   Войти в роль оказалось неожиданно легко,  даже  убеждать  себя  особо  не
пришлось. По индикаторам замка пробежали  шустрые  зеленые  огоньки,  язычок
клацнул негромко. Откатывая дверь в сторону, Николай  Степанович  уже  знал,
что Зверь не появлялся здесь. Ангар, или машина в нем, или они вместе,  сами
каким-то образом сумели растолковать электронному новичку, что и как следует
делать. Вернее, чего делать не следует. Запретили открываться, и все тут. На
что они надеялись? Вообще, может ли неживое надеяться? Если да, то чего ждал
болид, лишенный неба и брошенный хозяином? Зверя? Не понимал, не мог или  не
хотел понять, что Зверь никогда не  вернется.  Это  человек  легко  верит  в
предательство, потому что человек и  сам  умеет  предавать.  Машины  так  не
могут.
   Вот за что следовало бы убить убийцу, без раздумий о его полезности,  без
сомнений, без колебаний - за тихую тоску оставленного болида,  за  отчаянную
надежду небесной машины, надежду на то, что  человек,  который  был  врагом,
поможет найти хозяина.
   Николай Степанович заставлял себя успокоиться. Тот  факт,  что  он  сумел
услышать чувства неживого, волновал куда меньше, чем страх это самое неживое
спугнуть. Внезапно вспыхнувшая ненависть к Зверю могла испортить все сразу и
навсегда.

***

   Глаза Улы совсем другие. В них нет холода. И неба в них нет. Серые  живые
глаза с чуть заметным зеленоватым ободком вокруг радужки.  Только  злость  в
них тлеет знакомая Нет, другая совсем. Потому что  тлеет.  Во  взгляде  Гота
бешенство леденит. А тут едва заметный, почти угасший огонь. Ей сейчас  хуже
всех, Уле, биологу, самой маленькой, самой слабой. Единственной, кто мог  бы
что-то сделать.
   Другие делают. Если и не стремятся улететь, чтобы вернуться, так хотя  бы
приказы выполняют и видят результаты своей работы. А она бьется  безнадежно,
зная, что все ее старания бесполезны, и все же пытаясь найти выход.
   Вот в чем  они  похожи.  Ула  и  Гот.  Оба  готовы  взяться  за  заведомо
невыполнимое дело.
   Ей хуже. Гот видит, что на него надеются, и знает, что у него  есть  шанс
оправдать надежду.
   Ула знает, что у нее такого шанса нет. Увидела. Вздрогнула.
   Такая же, как другие. Они не видят и не слышат ничего, пока не  подойдешь
вплотную, пока не заговоришь совсем рядом.
   В глубине глаз - угольки злости. А во взгляде отчаяние и усталость.
   Качнулась навстречу.
   Ей труднее всех. Закончились игры в "я круче", вернулось все  к  исходной
точке.  К  ее  слабости,  временной,  обманчивой,  недолгой.  К  его   силе.
Смертельной. Лживой. Вечной.
   - Господи! - Выдохнула. Спрятала лицо у него  на  груди  и  застыла  так.
Говорить ничего не нужно. Сделать ничего нельзя. Такая маленькая женщина.  И
такая сильная. Вот кого стоило бы убить.
   Убивать не надо, но можно забрать страх, забрать боль и усталость. А  это
что? Л-люди, мать их так... и здесь чувство вины! Она-то в чем  провинилась?
В том, что не может вылечить болезнь, от которой нет излечения? Но ведь  Ула
не врач, и все это понимают, и она сама должна это  понимать.  Там,  где  ты
ничего не можешь, не стоит и пытаться. А если уж  попробовал  и  убедился  в
собственном бессилии, стоит ли из-за этого переживать?
   Ладно, возьмем и чувство вины. Нам все сгодится, лишь бы съедобно.
   - Тебя так долго не было. Четыре дня...
   Четыре ночи, если соблюдать точность формулировок. Не так уж и долго.  Но
именно в эти дни она особенно нуждалась в нем. Если бы он знал, что  ей  так
больно... Эмоции не копятся. Ула сейчас хороший  источник  силы,  и  досадно
сознавать, что четыре дня упущено. Да? А чуть глубже, Зверь, чуть-чуть.  Что
там? Злость на себя - о чем ты думал, скотина? Почему не о  том,  что  нужен
этой маленькой, усталой женщине? Как ты посмел оставить ее одну?
   Нет. Нет-нет-нет. Такого быть не может. Откуда это  желание  сделать  для
нее хоть что-нибудь? Чтобы перестала бояться. Чтобы  ожили  глаза.  Чтобы...
бр-р-р, так не бывает. С тобой - не бывает! То есть... не должно быть.
   - Им совсем плохо, Зверь. Совсем.
   - Гот сказал, Костыль вот-вот умрет?
   Покачала головой, по-прежнему прижимаясь к нему:
   - Если бы ты знал... Вчера он начал кричать. Костная  ткань  разлагается,
понимаешь? Они еще живы. И гниют изнутри. И все еще живы. Это  не  затянется
надолго... Господи, Зверь, я рада тому, что это не  затянется  надолго.  Гот
спрашивал, могу ли я приостановить болезнь. Я не могу. А если бы могла, я ни
за что не стала бы этого делать.
   - Эвтаназия?
   - Нельзя. Может быть, к остальным, но за Костылем я  должна  пронаблюдать
до конца. Просто должна. Сегодня он уже не кричит.
   Еще капля силы. И еще. Досуха. До полного и отстраненного безразличия.  И
ни хрена ты больше не можешь, убийца. Превратить человека  в  бесчувственное
бревно, не способное испытывать  боли,  -  это  пожалуйста,  А  оживить  ее,
разбудить, как будишь машины... Да нет же! Не так! В том и проблема,  что  с
людьми все делается как-то иначе.
   Как?
   Не дано тебе. Забудь. Убивать умеешь, вот  и  убивай.  Экзекутор.  Вампир
бездарный.
   Тех, кто на алтаре, нельзя  вычерпывать  совсем,  они  не  должны  терять
интереса к происходящему. А здесь можно. Даже нужно. Особенно сейчас.  Запас
чужих жизней позволяет, конечно,  такую  маленькую  роскошь,  как  исцеление
неизлечимо  больных,  но  даже  жалкие   крохи   силы   могут   когда-нибудь
пригодиться.
   Вот и все. Теперь можно просто усадить ее в кресло.
   Спи, девочка, спи.
   Ей сейчас все равно. Боли нет. И радости тоже  нет.  Вообще  ничего  нет.
Пустота. Хорошее состояние, надо сказать. Непонятно, почему люди так его  не
любят. Чего им не хватает, спрашивается?
   Им? А тебе? Спит.
   Не смотри в глаза Волка, Красная Шапочка. Сожрет волчара. Не подавится.
   Ладно, что  у  нас  там,  в  лазарете?  В  изолированных  друг  от  друга
отсеках-пеналах. Костыль? Где ты, жаль моя? Больно тебе...
   Зверь задохнулся от восхитительного ощущения чужой боли. Такого сладкого.
Такого... забытого.
   Великолепная, изумительная боль. Ему самому удавалось добиться  подобного
эффекта лишь в особо удачных случаях. Когда позволяло время, и не было нужды
заботиться о зрелищности, и жертва не сдавалась слишком рано... Зверь  знал,
что он хороший палач. Может быть, лучший из всех. Но подобные удачи  он  мог
пересчитать по пальцам.
   Костыля нашел безошибочно. С него и начал.
   Бесполезный был человек Костыль. И жизнь  у  него  была  так  себе.  Зато
смерть...  Он  удостоился  прекрасной  смерти.  Немногие  люди  могут  такой
похвастаться.
   Зверь убивал его так, как ему нравилось. Без  оружия.  Без  инструментов.
Одними только словами. И под конец экзекуции у Костыля даже снова прорезался
голос.

***

   Лечить в последний раз приходилось в далеком детстве. Еще живы были  отец
с матерью. Отец и учил. Сначала по мелочи: опухоль между  пальцев  у  Ганги,
одной из цирковых слоних. Сорванный коготь тигра  Барсика.  Смешно  сказать,
несварение желудка у Коли, семиметрового питона. Вообще, питон и  несварение
желудка понятия настолько несовместимые, что до сих пор вместе в  голове  не
укладывались.
   - Стань зверем, - говорил отец. Смешно было. У них фамилия такая:  Зверь,
а отец говорит: стань зверем. - И помни, что это он болен. А ты  здоров.  Ты
сильный. Стань зверем, почувствуй его боль,  вспомни  о  своем  здоровье.  И
замени одно на другое.
   Это совсем несложно было. В первый  раз,  когда  лечил  Гангу,  опухла  и
несколько часов болела ладонь. Отец сказал:
   - Ты недостаточно хорошо  помнил  о  том,  что  здоров.  Больше  подобных
неприятностей не случалось.
   Потом пошли случаи сложнее, болезни серьезнее. Животные, никогда -  люди.
Он научился чувствовать болезни.
   Научился чувствовать боль.
   Чужую.
   Последнее, самое памятное - рак желудка у пони Ромашки. Мама была против.
Помнится, они с отцом даже поругались чуть-чуть по этому поводу.  Но  только
чуть-чуть. Родители никогда не ругались всерьез. Опасное это дело -  всерьез
ругаться двум таким...
   Таким, в общем.
   - Ты здоров, - очень настойчиво повторял отец, пока шли  к  деннику,  где
тихо плакала от боли Ромашка, - ты здоров,  и  даже  когда  ты  заберешь  ее
болезнь, ты все равно останешься здоровым.
   Это было понятно. Непонятно было, почему отец так волнуется.  Ведь  после
того случая с Гангой чужая боль никогда больше не прицеплялась.
   И Ромашку он вылечил очень легко.
   Потом отец сказал, что нужно подождать несколько месяцев.  Никого  больше
не лечить. Даже самые несерьезные болезни.
   - У тебя осталось мало здоровья, Зверь...
   ...нет, другое имя. Там было человечье имя...
   Потом родители погибли. А наука впрок  пошла.  Умение  чувствовать  чужую
боль пригодилось еще не раз. И умение забирать ее пригодилось. Только...  не
для лечения. Нет. Совсем-совсем наоборот.

***

   После Костыля был Кинг. Раз уж с Готом заговорили сначала про него, пусть
он и будет первым. Дрянь, которая заставляет гнить кости в живом человеке, -
это, конечно, не рак желудка у пони. Ну так и Зверю не шесть лет. И здоровье
у него сейчас не только свое. Сколько их там, убитых  и  съеденных?  Человек
пятнадцать, надо полагать, наберется. Это только тех, кто с Земли остался. А
ведь был еще Фюрер, который пусть и умер  быстро,  но  свой  посмертный  дар
отдал. И был Резчик. Он  умирал  намного  дольше  Фюрера.  А  сейчас  еще  и
Костыль. Вот кто умирал долго. По-настоящему долго,  пусть  даже  это  и  не
заняло много времени.
   Непонятно, правда, откуда взялась та слабость, что охватила после посадки
модуля. Хотя, если разобраться, ничего тут нет непонятного.  Огнемет  клятый
выбил из колеи. Огонь вообще не та стихия, с которой хотелось бы столкнуться
в замкнутом пространстве.
   Что ж, Кинг так Кинг.
   Навыки вспоминались сами. Да  и  не  могли  они  забыться.  Зверь  ничего
никогда не забывал.
   Больно Кингу. Ох как больно. Но Костылю было больнее.
   Сначала руку на лоб. Высоколобый ниггер, мастер хренов, ты тоже  летаешь,
когда садишься за компьютер? Или ты называешь это как-то иначе?
   Спи, Кинг. Спи. Тебе все снится.
   Горячо. Кожа горячая. А дальше, глубже - болезнь. Твари  в  крови  живут,
плодятся, умирают. Вот это плохо. То, что они умирают.  Это  еще  болезни...
слово, слово на грани памяти... токсины, да! Не проваливайся  в  знахарство,
Зверь. Ты не шаман какой-нибудь, ты, мать твою, не в том веке живешь.
   Зацепились. Провалились. Больно. Сучий потрох, как же больно!
   Поехали...

***

   Когда все закончилось, Зверь еще какое-то время сидел на краешке Кинговой
койки. Медленно приходил в себя. Заглядывать в чужую душу было не впервой. А
вот срастаться с человеком намертво - этого раньше  делать  не  приходилось.
Понятно, почему отец даже не заговаривал о  том,  чтобы  лечить  людей.  Там
такие лабиринты - просто так не выберешься.
   Однако рано расслабляться. Кто на очереди? По логике вещей - Джокер.
   Зверь ухмыльнулся, поднимаясь на ноги.
   Нет уж. Джокера оставим на сладкое. Сейчас пусть будет Петля.
   Следом за Петлей был Лонг. И он уснул далеко не сразу.  Несколько  секунд
таращился изумленно, пока Зверь не рявкнул мысленно:
   - Спи, скотина!
   Заснул, как отрубили. Десантник, чтоб ему. Ни шагу без команды.
   В голове слегка  звенело.  От  усталости,  надо  думать.  После  короткой
передышки  все  пришло  в  норму.   Правда,   впервые   в   жизни   довелось
почувствовать, как щелкнул счетчик, включая посмертный дар. Видимо, Костыля.
До этого Зверь обходился собственной силой.
   Это что же получается, если бы не было запаса, он бы уже умирал? Забавная
штука человеческие болезни.

***

   А Джокер встретил его, готовый к бою.
   Ему было больно, маленькому солдату, съежившемуся на  слишком  просторной
койке. Ему было очень больно. Не так,  как  Костылю,  но  достаточно.  Зверю
хватило бы насытиться. Только забрать эту боль он  не  мог.  Вообще  не  мог
зайти в отсек. Потому что из рук Джокера с ненавистью таращилась седоволосая
человеческая голова.
   Мертвый взгляд уперся в  грудь,  и  Зверь  остановился  в  дверях.  Назад
шагнуть - пожалуйста. Еще и подтолкнут для скорости. А вперед - никак.
   - Уходи, - тихо сказал Джокер, - ты уже взял жизнь. Уходи.
   - Я не собираюсь тебя убивать. - Зверь  избегал  встречаться  взглядом  с
мертвыми глазами.
   - Уходи, - повторил пигмей.
   Сосредоточиться. Попробовать силы.  Ф-фу,  ну  и  мерзость  эта  высохшая
башка! Сил, однако, хватит, чтобы сломать сопротивление.  Еще  и  останется.
Интересно, Зверь, что ты скажешь о таких  законах  физики?  Какая-то  жуткая
мумия... она что, поле генерирует? Болиды оснащать можно. Затраты  получатся
куда меньше, чем на заводское производство. Покойников на Земле хватает.
   Зверь негромко рассмеялся.
   - Уходи, - голос Джокера чуть надломился, - ты злой.  Большой  прадед  не
пустит тебя.
   - Да ну? - Веселая злость закипела, выплескиваясь в силу. - Не пустит?  -
Губы сами растягиваются не в улыбку, в оскал. - Меня?
   Зверь шагнул в отсек, ломая невидимую преграду. Джокер метнулся в дальний
угол койки, по-прежнему сжимая в руках бесполезную теперь мумию.
   - Спи, дурашка, - рыкнул Зверь.
   И осторожно, чуть брезгливо, вынул мертвую голову  из  ослабевших  черных
пальчиков.
   - Злой, - бормотал он сам себе, легко касаясь лба пигмея, - скажет  тоже.
Разве я злой? Да я просто ужасный. Зацепились. Провалились. Поехали.

***

   Он улетел к "Покровителю" в тот же день. Помчался на "Мурене" вдогонку за
строительной группой. Кинг разберется с бортовым компьютером. Джокер  найдет
безопасное место в горах. Лонг и Петля... ну, они могут быть в  двух  местах
одновременно.
   А двумя днями спустя, когда паутина уже была  на  треть  смонтирована  на
покатой, резной макушке двигателя, перед глазами полыхнуло вдруг пламенем.
   Солнце стояло в зените. Металлическая  поверхность  отбрасывала  слепящие
блики. Зверь потер глаза - слишком яркий свет иногда играет дурные шутки.  И
как-то сразу солнце оказалось гораздо ниже, И Пендель встряхивал за плечи:
   - Азаматка, Азаматка, да что с тобой?! Да проснись же, скотина!
   - Что это было? -  поинтересовался  Зверь,  с  изумлением  чувствуя,  как
начинает  болеть  голова.  Не  потому,  что  добрый  христианский  священник
проломил череп монтировкой, а сама по себе. Просто так. Этого быть не могло.
Но ведь было же.
   Пендель говорил, говорил, то забывая материться,  то,  наоборот,  упуская
все слова, кроме отборного мата.  Зверь  не  слушал  его.  Все,  что  скажет
Пендель, совершенно не важно. Значение имели только его собственные ощущения
А еще дикий, совершенно дикий страх "Мурены".
   Неживое, в отличие от нас,  всегда  знает  о  своем  состоянии  Если  оно
болеет, оно понимает, что  болеет.  И  если  оно  здорово,  оно  знает,  что
здорово, А я умею понимать неживое.
   Все так. Он не сказал тогда Готу, что понимание взаимно. А неживое всегда
знает...
   С позиций здравого смысла ничего страшного  не  случилось.  Работу  здесь
Пендель сможет закончить и самостоятельно. Благо инструкции он получил самые
подробные, да и голова у Пендельки  работает  как  надо.  Пугает  разве  что
неясность. Посмертные дары, чужие жизни,  которых  должно  было  остаться  в
избытке, куда они делись? Ведь не мог же он,  в  самом  деле,  израсходовать
все. Магистра вон в куски разорвало, люстрой  сверху  накрыло,  и  ничего  -
выжил. Хоть и ненадолго. А тут и вовсе ерунда.
   - Тебе в лагерь надо, - Пендель помог подняться на ноги. - Башка отвезет
   - Да иди ты! - Зверь поморщился, глянул на "Мурену". - До лагеря я и  сам
доберусь.
   Второй раз пламя вспыхнуло, когда он садился в пилотское кресло. Но  этот
удар они с "Муреной" приняли на двоих. И огонь  отступил.  На  время,  Зверь
многое бы дал за то, чтобы узнать, сколько же времени у него осталось.

***

   Бегство от огня. Вечное бегство. Сколько еще получится убегать?
   Два часа от кратера до плато он протянул исключительно за счет  "Мурены".
Ее сил хватало на то, чтобы поддерживать своего пилота. Пламя гудело  где-то
далеко и не могло приблизиться. Пока.
   Убить бы кого-нибудь. Забрать жизнь. Спасти себя. Это самый простой выход
сейчас - убийство. Но ведь не хватит сил остановиться. Стоит начать, и одним
трупом дело не ограничится. Придется забирать  минимум  три  жизни,  одну  -
чтобы спастись, и две - про запас. А это нерационально. Бессмысленно спасать
четыре жизни, чтобы забрать потом три. Или  больше?  Возможно,  что  больше,
если не получится убить незаметно, если остальные попытаются остановить.
   Самый простой выход не всегда самый правильный. 'Сейчас  нужно  добраться
до дома. До  того  места,  которое  стало  домом  здесь.  Там  будет  легче.
Забраться в берлогу, залечь, спрятаться. От всех. Один на один с пламенем, и
стены вокруг, не способные защитить, но дающие поддержку. Крохотную.  Однако
это лучше, чем ничего.
   Если приходится выбирать между смертью и  победой,  нужно  побеждать,  не
выбирая. Может, получится? Должно получиться. Нельзя же, в самом деле, взять
и подохнуть из-за собственной глупости.
   Сколько времени осталось? Два, от силы три дня, сказал Гот. Столько  было
у Костыля. У остальных - если и больше, то ненамного. Что  ж,  возьмем  пять
суток для верности. За этот срок все решится так или иначе.
   Легко и четко, как всегда, машина опустилась перед ангаром.
   Расстегивая ремни