бы Зверь научился чувствовать так же, как  умеют  люди,  он  мог  бы
сравняться и с этим светлоглазым пилотом. Сравняться,  а  потом,  уничтожив,
превзойти его.
   Гот опасен. Гот сейчас опаснее всех. Что бы он ни выбрал  -  "жизнь"  или
"смерть", - он останется единственным, кто знает кусочек правды.  Уничтожить
Гота? Предположить,  что  силы  стали  равны,  что  нет  больше  собственной
Ущербности, что правом решать обладают оба. Ну?
   Нельзя.
   Шарик в лабиринте  взрывается  каменной  крошкой,  разбрызгивает  глазурь
чужой души.
   Нельзя.
   Почему же нельзя? Объясни себе это, Зверь. Объясни, как привык.  Словами.
Ведь чувствам верить опасно.
   Он умеет летать.
   Это не ответ.
   Гот сказал, что будет смотреть в небо. Он тебе это сказал,  тебе,  Зверь,
убийце, выродку. Пообещал, что будет смотреть в небо, даже если  все  вокруг
начнут кричать: убей. И там, в кратере, возле двигателя, он  не  задумываясь
заявил: отобьемся. Вдвоем отобьемся. Бесшабашная уверенность в своих  силах.
В том, что он - лучший. А если лучших двое, то им сам черт не брат...
   Никогда такого не было. Всегда Зверь и жертва. Или Зверь и охотники.  Или
Зверь и Хозяин.
   Как это - вдвоем?
   Никак. Гот - человек. Значит, он жертва, охотник или Хозяин. И то, что он
умеет летать, - не ответ на вопрос, почему нельзя его убить.
   Я верю ему.
   А это и  вовсе  дополнительный  вопрос.  Из  тех,  что  задают  неугодным
студентикам злые профессора. Чтобы сказать сухо: вы не знаете  темы.  Вы  не
знаете темы, палач. Вы верите человеку, который не  может  решить,  оставить
вам жизнь или убить. Как это говорил магистр перед  тем,  как  умереть:  "ты
всегда мыслил рационально... Зверь. Что с тобой случилось?"
   Да ничего не  случилось.  И  память  пока  не  подводит.  Фразу  магистра
вспомнил дословно, даже с той самой заминкой перед именем...
   Было еще одно имя. Человечье.
   Нет, ничего не случилось.
   Гот умеет летать. Других таких пока не попадалось.  Его  нельзя  убивать,
потому что, если он умрет, умеющих летать
   Не останется.
   Зверь? Зверь не в счет. Зверь никогда никого не сможет научить.
   Вот и рациональное объяснение. Рациональность в нем,  конечно,  очень  уж
своеобразная. Но другой не держим. Другая  -  у  людей.  Что,  стало  легче,
убийца? Определенно. Только шарик так и не докатился до развилки. Что же там
все-таки?
   Что там?
   Жизнь или смерть?
   Гот не выберет сам. Так и будет  колебаться  между  верой  и  недоверием,
будет винить себя за собственные подозрения,  будет  склоняться  то  в  одну
сторону, то в  другую,  будет...  Он  умеет  выбирать.  Он  умеет  принимать
решения. Но сейчас ему тяжело. Романтик. Он романтик. Душа его хочет одного,
а разум диктует другое. Разум надежнее чувств. Нужно сделать так, чтобы  Гот
понял это. Иначе, не осознав своей правоты, он просто  не  сможет  взлететь.
Небо не терпит лжи. Разум надежнее.
   Тебе это надо, Зверь?
   Надо, наверное. Иначе Гот погибнет. И черт бы с ним, с Готом,  но  нельзя
упускать единственный шанс вернуться на Землю. Ведь не убьет же он, в  самом
деле. Относиться начнет иначе...
   Именно так, как нужно, Зверь. Не расслабляйся. Другого  отношения  ты  не
заслуживаешь...  Нет.  Неверно.  Следует  сказать:  ты   не   опустился   до
человеческого уровня, палач, и люди все еще боятся тебя. Это правильно.  Это
хорошо. Это... разумно.

Глава 4
ЛЕЧИТЬ И КАЛЕЧИТЬ

   Человек - извечная жертва своих же истин.
   Шота Руставели

   Паутина  креплений  должна  была  стать  защитой  для  шлейфов,   которые
подключали двигатель к бортовому компьютеру болида. Компьютер,  правда,  был
предназначен совсем Для других  целей.  Его  пришлось  собирать  практически
заново. Но и эта работа входила в указанный Зверем срок.
   Жизнь в лагере текла теперь по двум колеям,  между  которыми  происходило
постоянное, на первый взгляд  абсолютно  беспорядочное  сообщение.  С  одной
стороны, продолжалась работа по обустройству людей на Цирцее. С другой, днем
и ночью готовили к старту боевой болид. Ни для кого не  было  секретом,  что
Гот попробует добраться до Земли. И все прекрасно понимали, что  вероятность
успеха этой затеи стремится к нулю. Нужно было  жить  дальше.  И  невозможно
было не думать: а вдруг...
   Зверь произвольно выдергивал людей из разных смен. Днем он  почти  всегда
работал с Пенделем и тремя бойцами, оставшимися в отделении. Вечером,  ночью
и утром брал тех, до кого дотягивался:
   - Сегодня нападений не будет.
   И двое из четверых часовых отправляются в ремонтный цех.
   Гот запретил. Попытался  запретить.  В  короткой  и  злой  стычке,  почти
безмолвной, но наэлектризовавшей весь лагерь, майору пришлось уступить.
   - Ты хочешь успеть? - поинтересовался Зверь, не дослушав командира.
   Вопрос подразумевал ответ. Либо да, либо нет.
   Зверь, впрочем, настаивать на ответе не стал. И так все ясно.
   - Позволь мне решать, кто и как будет работать.
   Он снова изменился. Пендель утверждал, что именно таким  был  сержант  на
строительстве нефтяной вышки. С ней управились за семь  недель.  Но  буровую
собирали из готовых деталей. А здесь приходится использовать  то,  что  есть
под рукой. Жуткий конструктор. Если бы  за  это  взялся  кто-то  другой,  не
Зверь, Гот, пожалуй, не рискнул бы довериться.
   А Зверю ты веришь?
   Сложный вопрос. Но этот, по крайней мере,  знает,  что  делает.  И  снова
становится понятно, что же подтолкнуло тогда, еще в самом начале,  дать  ему
именно такое прозвище.
   Ведь Зверь же. Не назовешь иначе.
   Ула права, люди его любят. А сейчас, не слыша в свой адрес ничего,  кроме
ругани, непрерывно понукаемые, работающие на износ люди его не то что  любят
- боготворят. По-собачьи. Без рассуждений. Ночью или  днем,  в  любое  время
суток, каждый готов сделать все, что прикажет этот...
   Интересно, если он прикажет прыгать со скалы, головой о камни. Прыгнут?
   Сложный вопрос.
   - Ты слушай, Гот, слушай!  -  наставительно  советовал  Азат,  когда  ему
случалось пересечься с майором в одной  точке  пространства.  -  Пендель  со
Зверем говорят на чистейшем русском.  Только  на  русском!  И  ведь  все  их
понимают.
   Дитрих не стал бы с  полной  определенностью  утверждать,  что  язык,  на
котором общались в  ремонтном  цехе,  был  русским.  Уж  во  всяком  случае,
литературным русским  он  не  был.  Это  был,  если  можно  так  выразиться,
международный русский.
   Да хоть китайский, не все ли равно? Главное, что работали.
   Четыре дня. Отдельные  детали  паутины  готовы  к  сборке.  Пришло  время
отправляться к двигателю и заканчивать работу уже там. На месте. Заканчивать
работу по монтажу креплений. Дело за бортовым компьютером  болида.  Что  там
говорил Зверь?
   Прыжки невесть куда, да еще на чужой машине меня не прельщают.
   На чужой - конечно. Но дайте ему возможность... пообщаться? Да,  пожалуй,
именно так, дайте ему возможность пообщаться  с  болидом,  и  машина  вполне
может перестать быть чужой для Зверя. Это более чем вероятно.
   Однако кроме него некому. Если бы Кинг был здоров!
   - Ах, если бы Кинг был  здоров,  -  Мягкий,  сочувствующий  голос,  такой
сочувствующий, что злость брала.
   В последние дни эта его привычка стала раздражать Гота. Зверь  исчезал  и
появлялся слишком неожиданно. И незаметно. Тенью из глубоких  ночных  теней.
Призраком - в сумерках. Слепящим маревом в самый разгар дня.  Вот  и  сейчас
соткался из полутьмы и яркого света в дверях ангара.
   Гот вдруг услышал тишину.  Снаружи  доносились  голоса,  там  снаряжались
грузовые  вертолеты,  которые  должны  были  доставить  детали   паутины   к
двигателю. Там были люди. Там  был  свет.  А  здесь,  в  ангаре,  тихо.  Два
человека и машины.
   Спящие?
   Зверь обошел майора. На миг  солнце  осветило  его  лицо.  Снова  улыбка.
Усмешка.
   Насмешка.
   - Мысль не лишена приятности. От меня будет больше пользы в кратере, а  с
компьютером лучше справится Кинг. Да и  ты  перестанешь  оглядываться  через
плечо: когда же Зверь займется устранением свидетеля?
   Насквозь видит. И вызывающе демонстрирует это. Хотя что там особо видеть?
Мысли  Гота  сейчас  полностью  в  рамки  Зверя  укладываются.  И  это  тоже
раздражает.
   - Кинг болен.
   "И ты прекрасно знаешь об этом. Так  какого  черта?!  Хочешь  лишний  раз
подчеркнуть свою незаменимость? Я прекрасно осознаю ее,  и  тебе  совершенно
незачем портить мне настроение... сержант".
   - Я могу вылечить его. Мне  потребуется  время  на  то,  чтобы  проверить
безопасность ущелья, куда будет перенесен лагерь...
   - Ты можешь... что?
   - Хм, майор, раньше за тобой не водилось привычки перебивать.
   Бешенство доходит до критической точки.  До  предела.  Зверь  знает,  где
предел. Лучше самого Гота знает Он специально делает это: выводит  из  себя.
Зачем?
   - Я могу вылечить Кинга.
   - Но? - вопросительно уточнил Дитрих. Внешне спокойно, хотя мало толку от
напускного спокойствия в разговоре со Зверем.
   - Никаких "но". Я просто пришел сказать тебе, что могу вылечить Кинга.
   - В число твоих способностей входит и эта?
   - Да.
   - Где же ты был раньше?
   Равнодушно пожал плечами.
   - Раньше я об этом не задумывался.
   - Вот как? - И ведь не  врет,  похоже.  С  него  и  вправду  станется  не
подумать о том, что можно напрячься не для себя, а для кого-то другого. -  В
таком случае, может быть, ты и Джокера вылечишь?  Тогда  с  безопасностью  в
ущелье разберется он. У Джокера это лучше получится. Так  же,  как  у  Кинга
лучше получится переделать бортовой компьютер. А ты отправишься в кратер.
   - Джокера? - Зверь прикинул что-то про себя. - Можно и Джокера.
   Гот начал сомневаться в том, что его  выводят  из  себя  намеренно.  Нет,
кажется,  Зверь,   заработавшись,   просто   перестал   подстраиваться   под
собеседника. Если даже  он  и  делает  это  не  задумываясь,  после  четырех
бессонных суток немудрено подрастерять навыки.
   - А Лонга  и  Петлю  оставишь  умирать?  -  поинтересовался  майор,  гася
раздражение. За последнее время этим искусством он овладел  в  совершенстве.
Бешеное напряжение, ощущение собственного  бессилия,  двойственная  ситуация
с... этим. А он, специально или нет, делает все,  чтобы  ситуация  перестала
быть двойственной, разрешившись в одном-единственном направлении.
   - О Костыле речи вообще не идет? - вопросом на вопрос,  в  обычной  своей
манере.
   - Костыля уже никто не вылечит. - Гот на секунду  зацепился  взглядом  за
взгляд. В черных глазах только скука и равнодушная  снисходительность.  -  У
него осталось два, от силы три дня.
   - Быстро он.
   Зверь ведь не знает о том, что Костыль совсем плох. И не знает о том, что
остальные четверо проживут куда меньше. У  них  болезнь  развивается  иначе.
Чуть-чуть иначе. У каждого со своими особенностями. А Зверь не знает. Он все
это время почти безвылазно провел в цехе... И слава  богу,  что  безвылазно,
что не попадался на пути, не... Не напоминал о себе.
   - Тридцать четыре дня. Не так уж быстро.
   Если бы ты раньше вспомнил о том, что умеешь лечить...
   - Десять минут до - это много или мало? - неожиданно  и  вроде  бы  не  к
месту напомнил Зверь. - Много или мало, если их достаточно,  чтобы  убежать,
но недостаточно, чтобы убедить?
   - Мысли читаешь?
   - Бежать имело смысл. Убеждать кого-то было делом  бессмысленным.  Лечить
Кинга нужно. Он полезен. Лечить  Джокера...  в  общем,  тоже  нужно.  Лечить
Костыля - только зря тратить время.
   - А Лонг и Петля?
   - А зачем?
   Вот сейчас бы и ударить. Но, во-первых, давать волю чувствам -  последнее
дело для командира. А  во-вторых...  во-вторых,  подкупающая  искренность  и
"врожденное, мать его, обаяние". Когда он  был  искренен?  Тогда,  во  время
последнего их человеческого разговора? Или сейчас, когда  хочется  вколотить
ему  в  глотку  эту  снисходительную  улыбку?  И  был  ли  он  вообще   хоть
когда-нибудь искренен?
   Нет смысла. Не отслеживается  логика  в  происходящем.  Зверю  бы  сейчас
сторожиться, сейчас доверие завоевывать.  Двойственность  проклятую  в  свою
пользу обернуть пытаться. Ведь он сможет, если захочет. Пока колеблется  все
на грани, еще не склонившись ни в одну, ни  в  другую  сторону,  он  сможет.
Всеобщее обожание тому наглядный пример. Зачем он делает... да что он вообще
делает? О чем думает? Мысли Гота для него как на  ладони  раскрытой.  А  его
собственные мысли, его система мышления, прямолинейная до глупости,  анализу
не поддается.
   И это тоже раздражает.
   -  Зачем?  -  повторил  Дитрих  и   поймал   себя   на   почти   зверской
снисходительности в голосе. - Да затем, что  четверо  лучше,  чем  двое.  От
Кинга больше пользы, чем  от  тебя,  когда  дело  касается  электроники.  От
Джокера - в джунглях, а здесь кругом джунгли. Лонг и Петля ценны тем, что их
больше. Ты, со всеми своими наворотами, не сможешь быть одновременно в  двух
местах.
   - Если ты вернешься, плюс-минус два человека ничего для нас не решат.
   - А если я не вернусь?
   - Значит, ты погибнешь. И не один ли тогда хрен, что тут будет?
   - Для вас - не один. С  точки  зрения  здравого  смысла,  Зверь,  четверо
лучше, чем двое. Чувствам верить нельзя, конечно, но чувства здесь и ни  при
чем. Элементарная математика. Даже, пожалуй, арифметика. Наука самая что  ни
на есть точная. Да что с тобой разговаривать!  -  Гот  отвернулся  к  своему
болиду. - Можешь вылечить - лечи.  Потом  отправляйся  в  кратер.  Отделение
Пенделя все еще под тобой, больше людей я не дам. Выполняй.
   - Слушаюсь.
   Исчез. Вот только что был, и вот уже нету. В воздухе растаял.
   Он доиграется так когда-нибудь. Но  раздражение,  сначала  глухое,  потом
клокочущее, постепенно сходит на нет. Неприязнь к Зверю никуда не делась,  а
вот неприязнь к себе самому, к подвешенности собственной, она проходит. Есть
три вида неприятных состояний:  когда  нужно  принимать  решение;  когда  не
знаешь, как относиться к человеку; и когда знаешь, как, но  не  можешь  себя
заставить.
   С решениями просто: принял  и  успокоился.  С  отношением  так  легко  не
получается. А с третьим вариантом, самым паскудным, довелось  столкнуться  в
первый раз. Что ж, все проходит. И это пройдет. Сейчас уже можно  признаться
себе, что попал, так же, как все другие, под влияние Зверя. Что и  для  тебя
нашлась у него личина. Не особо даже хитрая.
   ...я не притворяюсь
   Для простодушного майора, не лишенного готического  романтизма,  излишняя
хитрость ни к чему.
   Если хочешь, я могу быстренько нацепить личину, которая будет лично  тебе
симпатична до крайности.
   Маска под маской. Сколько их у него? Столько же, сколько улыбок?
   ...я тебе верю
   И непонятно, то ли восхититься этой тварью, которая играет  своими-чужими
образами с непринужденным изяществом, меняет обличья, как меняются  картинки
в калейдоскопе,
   ...в человека, который тебе верит, трудно стрелять...
   То ли устыдиться собственной  доверчивости.  А  Зверю  ведь  уже  незачем
притворяться. Вот они, рамки его мышления. Если Гот доберется до Земли и  на
Цирцею придет помощь, у убийцы будет неделя на  то,  чтобы  снова  скрыться.
Если Гот до Земли не доберется, беспокоиться вообще не о чем. От самого Гота
уже ничего и не зависит. Он пообещал отсрочку, и он свое обещание  выполнит.
Зверь понять этого не может, но знает, что именно так и будет.
   Ладно. Хватит. Если Кинг действительно  каким-то  чудом  поправится,  все
проблемы окажутся решены. Зверь проторчит в кратере вплоть до дня старта.  С
Готом они больше не пересекутся. И это к  лучшему.  Ни  к  чему  лишний  раз
вспоминать собственную глупость и ругать собственную романтичность.
   Черт побери! Насколько же легче стало дышать! Как раньше. Ну,  или  почти
как раньше.

ЗА КАДРОМ

   Если получилось стать  змеей,  пауком,  рысью,  можно  попробовать  стать
"другим". Что для этого нужно?
   Одиночество.
   Жена уехала в долгое путешествие, она собиралась навестить обеих дочерей,
забрать их вместе с внуками к морю - в общем, круиз  обещал  быть  затяжным.
Николай Степанович остался один в огромной квартире, и весь  первый  день  с
утра и до вечера просто слонялся по комнатам, не представляя, чем заняться и
как вести себя.
   Нет никого. Только удавчик в своей вольере да паук, дремлющий  где-то  на
книжном шкафу. И картины.
   Люди где-то далеко.
   Не к месту и не ко  времени  вылезли  воспоминания  о  внуках,  об  обеих
дочках... Отстраниться не получалось. Ну никак.
   У Зверя были те же проблемы, напомнил себе генерал, так  же  держала,  не
отпускала, не позволяла уйти от людей память. Память об убитой  им  девочке.
Может быть, о ее брате, который был когда-то его другом.  Магистр  держал...
Делал все, чтобы Зверь перестал  быть  человеком,  но  самим  фактом  своего
существования не позволял окончательно потерять человечность.
   А из живых людей никого, кроме Смольникова, для  Зверя  не  существовало.
Надо попробовать плясать именно от этого. Что ж, дело за малым: сказать себе
- я другой. И понять, что на всем свете нет ни единого человека, которому ты
был бы нужен.
   Осознание было болезненным. Тем  более  что  пришло  оно  ночью,  а  ночь
Николай Степанович никогда не любил, чувствовал себя неуютно без  солнечного
света.
   Последнее время, с тех пор, как  началась  у  него  поисковая  лихорадка,
генерал старался приучить себя жить вне времени. Он игнорировал смену дня  и
ночи, пользуясь для отдыха лишь моментами "быстрого сна".  Получалось,  надо
заметить. После того как организм окончательно выбился из привычного режима,
Николаи Степанович понял, что  стал  лучше  высыпаться  и  отдыхать  гораздо
качественнее, чем  раньше.  Человеческая  жизнь  летела  теперь  мимо,  лишь
изредка обдавая ветром - как от проходящего рядом поезда.
   Попасть обратно в этот состав  или  тем  паче  -  под  колеса  совсем  не
хотелось. Мир, огромный, бесконечный, живой, был куда ближе. Весин  все  еще
не перешагнул тонкую грань, отделяющую его от Вселенной, но от людской суеты
он отдалился вполне ощутимо.
   И все же, когда пришло знание, стояла ночь. И от этого  стало  еще  хуже.
Страшнее.  Николай  Степанович  сел  на  кровати,  вглядываясь  в   темноту.
Потянулся было включить ночник, но передумал - окно  распахивалось  прямо  в
звезды, тусклые над горящим огнями  городом,  и  не  хотелось  электрическим
светом спугнуть их хрупкую красоту.
   Уж лучше бояться, глядя в глаза ночи, чем прятаться от нее за  иллюзорной
стенкой освещения.
   Собственно, ночь и не была совсем уж темной. Некоторое время назад, Весин
не запомнил когда - с отсчетом дней как-то не очень ладилось, - генерал стал
видеть  в  темноте  достаточно  хорошо,  чтобы  разглядеть,  скажем,  черную
перчатку на темном ковре. Иногда  получалось  даже  различать  цвета.  А  уж
чувствовать кожей - этому Николай Степанович научился в совершенстве. Уроки,
взятые у удавчика, не прошли даром.
   Портрет Зверя со стены смотрел холодно и равнодушно.
   Пусто.
   Одиноко... Было одиноко,  когда  болезненное  осознание  прервало  яркий,
цветной хоровод сновидений. Сейчас генерал одиночества не  ощущал  -  откуда
бы, когда за окном звезды, когда стеклянно звенит замерзшее  небо,  мохнатый
паук спешит по ковру - лапы чуть застревают  в  густом  ворсе.  Стены  дышат
теплом...
   Вот оно... Вот! Так близко, так... недоступно.
   Николай Степанович оделся, как по сигналу тревоги, вылетел  из  квартиры,
захлопнул за собой дверь.
   Поездка по ночному городу, под звонким небом, снег кажется  ярко-белым  в
свете фонарей и автомобильных огней - радостно.  Еще  чуть-чуть  -  и  можно
понять наслаждение  урчащей  мотором  машины...  чуть-чуть.  Не  получалось.
Тонкая, прозрачная стенка прогибалась и упруго  выталкивала  обратно.  Не  к
людям, к людям уже не попасть. К себе самому. В пустоту, едва-едва  согретую
дыханием чужой, неживой жизни.
   Стометровая