евать, тупо  глядя  на  экран
монитора. Если бы поблизости была другая  харчевня,  я  бы  пошел  туда,  но
другой харчевни поблизости не было.
   Задвигая за собой дверь, я увидел удаляющееся в кухню хозяйкино платье  и
обрадовался, что могу обойтись без непосредственного разговора.  Написав  на
табличке  номер  столика  и  заказ,  я   уселся,   разглядывая   в   зеркало
немногочисленную публику. Несмотря на мой хитрый прием, уже через  полминуты
меня засекла симпатичная, похожая на овечку блондинка и  сделала  в  том  же
зеркале  призывный  жест.  Я  покачал  головой  и,  отвернувшись,  обнаружил
хозяйку, спешащую ко мне с большим двухэтажным подносом.
   Верхний этаж подноса занимал заказ для соседнего  столика,  но,  выставив
мне  жаркое  из  кривуши,  хозяйка  не   торопилась   уйти.   Она   смахнула
несуществующие крошки, посмотрела в  зеркало,  поправила  прическу,  сердито
махнула продолжающей делать знаки овечке и, наконец, решилась.
   - Гира в тот раз  выпил  семь  порций  скруша,  -  сообщила  она,  словно
продолжая прерванный пять минут назад разговор. - Иначе бы он  не  позволил'
себе беспокойство.
   Я поднял голову и молча воззрился на нее.
   - Вообще он хороший, - продолжала хозяйка. - Но только не любит, когда  с
ним спорят.
   Поскольку я продолжал молчать, она решила пояснить.
   - Гира - мой первый мужчина, - сказала она, расплываясь в дурацкой для ее
возраста улыбке, и, выдержав  приличную  паузу,  добавила:  -  Он  воевал  у
Пролива.
   Дальше молчать было просто невежливо.
   - Я воевал в горах, - сообщил я о себе. - Седьмой специальный.
   - Да, - сказала хозяйка. - Конечно. Хорошо, что война закончилась. Мы все
так много пережили.
   - Война нас многому научила.
   - Гира был слишком настойчив, - сказала  хозяйка.  -  Но  он  любит  нашу
страну. Он - настоящий патриот.
   Я хотел было спросить ее, с каких пор патриотам прощается хамство, но тут
же понял всю бессмысленность этой затеи.
   - Я был бы рад, если бы кто-нибудь передал ему от меня привет.
   - Ах! - Хозяйка всплеснула руками. - Как это здорово! Серьезный рик  тоже
патриот! Я так и знала.
   - А как же, - сказал я. - Разве в такое время можно не быть патриотом?!
   Однако сарказм мой пролетел мимо. Хозяйка расцвела  красными  пятнами  и,
поинтересовавшись, не хочу ли я скруша, двинулась со своим подносом  дальше.
Я же остался размышлять над очередными парадоксами этого удивительного мира,
стараясь не глядеть в зеркало, где  после  ухода  хозяйки  снова  объявилась
кудрявая блондинка.
   Скруша я не хотел. Мне надо было сбросить напряжение, и  я  понимал,  что
лучше алкоголя это не сделают никакие препараты.
   Я даже зажмурился, представив  себе  бокал  настоящего  мятного  джулепа,
такой, какой лишь однажды я пил на вашингтонском вокзале - с молотым,  а  не
дробленым льдом, мятыми листьями на  дне  и  веточкой,  торчащей  над  краем
стакана.
   "Сам сметаю", - думал я, чувствуя, как мягко накатывает усталость, и  уже
видя себя в постели с бокалом в руке и криэйтором, плавающим перед  глазами.
Такой отдых я вполне заслужил.
   Улыбаясь от мысли, что сделал сегодня Кору национальным героем, я сдвинул
дверь гостиницы, пересек холл и машинально подошел к конторке, чтобы забрать
газеты. Большая табличка  красного  цвета,  лежащая  сверху,  привлекла  мое
внимание. Я взял ее в  руку  и  какое-то  время  бессмысленно  держал  перед
глазами, продолжая думать о Коре. Наконец зрачки сфокусировались, и я прочел
выведенное крупными корявыми буквами послание:  "Если  ты  не  исчезнешь  из
города, мы тебя убьем".
   Какое-то время я просто стоял,  осмысливая  прочитанное.  Потом  до  меня
дошло. Я резко развернулся, но холл был пуст. Тот, кто оставил табличку,  не
стал дожидаться моего прихода. Однако теперь я  знал:  меня  ведут  и  ведут
жестко.
   Продолжая машинально сжимать табличку, я шел коридором, думая о том,  что
смерть Чары не вывела меня из-под  удара,  а,  кажется,  наоборот,  ускорила
развязку. В то, что меня убьют, по крайней мере  в  ближайшее  время,  я  не
верил. Вряд ли в таком случае они стали  б  меня  предупреждать.  Однако  на
хвосте они сидели плотно и были настроены, судя по всему, весьма решительно.
   Проходя мимо двери Оклахомы, я заметил, что она приоткрыта. Похоже  было,
что этот отброс не захотел прислушаться к моей рекомендации. Конечно, он был
единственным постояльцем, и других  в  ближайшее  время  "не  ожидалось.  Да
только я не настолько нуждался в  деньгах,  чтобы  позволить  ему  и  дальше
топтать ковры  моей  гостиницы.  Швырнув  табличку  на  стоявшую  неподалеку
банкетку, я решительно толкнул дверь, шагнул за порог и  остановился,  сунув
руки в карманы шорт.
   Оклахома снова притащил к себе какую-то девку и в данную минуту занимался
с ней любовью. Наливаясь гневом, я смотрел, как ходит, мерно вгоняя огромный
поршень, мускулистый, покрытый синими  прыщами  зад  и  вздрагивают  в  такт
стонам над мокрой от пота спиной красивые стройные ноги.
   Услышав меня, Оклахома обернулся и, не прекращая трудиться, осклабился  в
ехидной усмешке.
   -  Ну  что,  рулевой,  -  отрывисто  втягивая  воздух,  прохрипел  он,  -
извиняться пришел? Иди сюда, я сегодня добрый, уступлю.
   Я сжал кулаки, но в последнюю минуту сумел  удержаться.  Заявка  Оклахомы
кончилась неделю назад. Будучи в своем праве, я мог  просто  без  объяснений
вызвать ему шлюпку. А кроме того, мы были не одни.
   - Я тебе вчера уже... - начал я.
   И окаменел.
   Девушка, лежащая под Оклахомой, подняла голову над его плечом, и я увидел
прозрачные глаза и короткую стрижку Таш.
   Чувство непоправимой беды захлестнуло меня, сдавило горло, и  тело  стало
ватным, врастая в пол. Я знал, что, пока не поздно, надо бежать  отсюда,  но
не в силах был даже пошевелиться. Этого просто не могло  быть!  Что  угодно,
только не это!
   Не менее чем полминуты мы молча смотрели друг на друга. Потом она  издала
невнятный  звук,  гибко  вывернулась  из-под  Оклахомы  и,  быстро   схватив
валяющуюся на полу одежду, тенью шмыгнула мимо меня в дверь.
   Теперь я продолжал глядеть на Оклахому, не отводя глаз от постели.  Я  бы
отдал все, что у меня было, лишь бы никогда не видеть этого. Но я это видел.
   - Что случилось, рулевой? - холодно осведомился  Оклахома,  выпрастываясь
из простыней и медленно направляясь  ко  мне.  -  Ты  испугал  мою  девушку,
недоносок. Кто тебя звал сюда, а? Ты что, правил не знаешь, обслуга?!
   Обслуга?!
   Спальня  Оклахомы  закачалась,  и  пол  дрогнул,  как   палуба   рейдера,
начинающего разворот.
   Обслуга!
   Плечо, которое мне сегодня терзали  машинкой,  немилосердно  жгло  огнем.
Краем сознания я зафиксировал нервный тик, пробивший правое  веко,  и  успел
еще понять,  что  сейчас  у  меня  полетят  ограничители.  Последняя,  слабо
шевельнувшаяся мысль была о сердце, однако изменить я  уже  ничего  не  мог.
Оклахома протянул руку, намереваясь схватить меня за горло, в голове у  меня
взорвалась  яркая  лампочка  -  и  я  ухнул  со  страшной  высоты  в  добела
раскаленные подвалы своей ярости.
   Спустя какое-то время я начал выныривать из омута,  смутно  понимая,  что
мешок на полу, который я добиваю ногами, - мой постоялец. Бессмысленно  было
даже гадать, что происходило до этого. Сейчас Оклахома, скорчившись, лежал у
моих ног и слабо постанывал, закрыв окровавленную голову  руками.  Весь  пол
вокруг кровати был буквально залит кровью, но  меня  кровь  Оклахомы  только
возбуждала. Я знал, чего я хочу. Я должен был увидеть, как она выльется вся.
Однако сперва Оклахоме полагалось получить то, что я ему задолжал.
   Прошло еще несколько минут, прежде чем я до конца осознал, что  делаю.  Я
бил его  так,  как  учили  меня  когда-то  кондоры  в  катакомбах  Исарки  и
безволосые  пинчранеды  на  одном  из  спутников  Кориолы.  Я  бил  его   пo
взрывавшимся острой болью нервным узлам, по костям, надеясь,  что  он  будет
просыпаться и отчаянно выть ночами, по почкам и печени, чтобы, вернувшись  в
констабуларий, он еще долго расписывался на унитазе кровью. При этом  я  бил
его очень расчетливо, следя, чтобы он  не  вырубился  от  болевого  шока,  а
оставался в уме и при памяти, глубоко впитывая в себя  каждый  удар.  Именно
эта расчетливость и остановила меня в конце концов.
   Оклахома всегда казался мне законченным подонком, мерзавцем и негодяем. Я
ненавидел его больше,  чем  всех  пиратов  и  опущенных,  вместе  взятых.  И
все-таки я бил его слишком расчетливо. Я мало что соображал, но этот  расчет
я твердо держал в голове. И заключался он в том,  что  Оклахома  должен  был
испытать как можно  больше  боли.  И  когда  я  понял  это,  я  остановился.
Сваленного человека так бить нельзя. Этому меня учили  еще  в  школе.  Иначе
можно самому стать подонком.
   Сквозь красный туман в глазах я смотрел на голого, раздавленного Оклахому
и не испытывал никакой радости. Это был очень плохой  поединок.  Я  даже  не
знал, могу ли я засчитать себе очко. Единственный плюс заключался в том, что
на этот раз Оклахома в любом случае покинет гостиницу.
   Нагнувшись, я схватил  его  за  предплечье  руки,  которой  он  прикрывал
голову, и, рывком отодрав от пола, привалил  к  кровати.  Теперь  он  сидел,
закрыв глаза, опираясь на деревянную резную спинку.  Кровь,  вытекавшая  изо
рта, ушей и носа, бурой коркой покрывала его шею и  лицо,  грязными  пятнами
высыхала на поросшем длинными,  густыми  волосами  теле.  Похоже  было,  что
досталось ему сполна. Конечно, в констабуларий ему вправят нос и приведут  в
порядок все остальное. Однако это займет немало времени. Так что я мог  быть
спокоен: Керст Оклахома запомнит навсегда.
   Левая щека Оклахомы дернулась, и он с трудом разлепил один глаз. С минуту
глаз пусто глядел на меня, потом в нем появилось осмысленное выражение.
   - Ты за это ответишь, - выдавил Оклахома, тяжело ворочая языком.
   Я  мельком  взглянул  на  свои  кисти,  потом  снова  перевел  взгляд  на
постояльца. Руки, конечно, слегка опухли,  но  были  вполне  работоспособны,
поскольку в кость я всегда предпочитал бить ногой.
   - Не советую, - хмуро  сказал  я.  -  Контроллер  покажет,  как  ты  меня
доставал. Радуйся, что остался жив.
   - Дерьмовый скунс, - сказал Оклахома и сплюнул кровью. - Я  с  тобой  еще
посчитаюсь.
   - Опять не советую. - Я почувствовал, что завожусь снова. -  В  следующий
раз я тебя обязательно убью.
   - Это тебе так не пройдет, - не унимался Оклахома.  -  Сперва  подпускает
шлюху, потом бьет...
   - Какой ты нудный, - сказал я, поворачиваясь и собираясь уходить.  -  Даю
тебе час. Через час будет бот.
   Я был уже почти у порога, как вдруг до меня дошло, что он сказал. Я резко
обернулся.
   - Кого я тебе подпускал?
   - Да эту же...
   - Не понял! - Одним прыжком преодолев расстояние до кровати, я  склонился
над вжавшимся в спинку Оклахомой. - Я ее подпускал?!
   - Она так сказала... Она сказала, что ты посоветовал ей зайти ко мне... И
потом все расспрашивала, как я к тебе отношусь.
   - Как ты ко мне относишься?! - Ну да... Что ты за человек... И как  давно
мы знакомы... И еще - что ты больше всего любишь... Жаль, блок стоит,  я  бы
ей про тебя выдал...
   Что я за человек?
   Вызвав шлюпку, я сидел у компьютера,  и  мозг  мой  отказывался  вместить
происшедшее.
   - Сука! - шептал я, облизывая пересохшие губы. - Сука поганая! Как  же  я
так попался? Сука...
   Глаза жгло, и во рту было мерзко, словно я наелся сухой травы.
   Я понимал, что Таш выросла на Керсте и ничего другого от нее нельзя  было
ждать. Но все равно чьи-то жестокие пальцы продолжали терзать мое сердце.
   "Почему это  надо  было  делать  так  больно?  -  думал  я,  не  в  силах
остановиться. - В моей же  гостинице.  И  с  кем?!  С  Оклахомой!  Именно  с
Оклахомой! Хотя, впрочем, дело не в Оклахоме. Тебе в любом  случае  было  бы
больно. Зачем ты впустил ее в себя? Никто ведь не заставлял - ты сам  открыл
дверь. Ты разве не знал,  что  стоит  открыть  дверь,  как  в  щель  тут  же
просовывается концентратор? Чем ты так недоволен? Ты хотел  сегодня  увидеть
Таш? Твое желание исполнилось. Радуйся!"
   Все это было так мучительно, что, не в силах сдержаться, я уткнулся лицом
в ладонь и застонал. Скрипя  зубами,  я  тер  лоб,  надеясь  хоть  ненадолго
вернуть способность ясно соображать. Пора уже было лететь к  камерам,  но  я
знал, что нельзя отправляться в таком состоянии. Поэтому я запрокинул голову
и, закрыв глаза", принялся приводить себя в порядок.
   Контроллер тихо пискнул, привлекая внимание, и на левом  экране  монитора
высветился ведущий  к  уже  открытому  гипертоннелю  коридор.  По  коридору,
держась  за  стену,  с  трудом  ковылял   Оклахома.   Сзади   катились   два
киберносилыцика с его пожитками.
   Я смотрел в спину Оклахоме и все время, пока он шел  по  коридору,  видел
лицо Таш, выглядывающее из-за лоснящегося от пота плеча  Я  вспомнил  звуки,
которые она издавала, когда я открыл дверь,  и  меня  передернуло.  Судя  по
всему, ей с Оклахомой было совсем неплохо. Интересно, сказала б она  ему  на
прощание, что хочет снова и снова умирать под ним?
   Самое отвратительное заключалось в том, что  Таш  при  этом  не  забывала
интересоваться еще и мной...
   Я чувствовал себя, наверное, даже хуже Оклахомы Вместе с ощущением потери
ко мне медленно возвращалась пустота одиночества.  Сейчас  больше  всего  на
свете хотелось натянуть на голову  дриммер  и  провалиться  в  безумный  мир
расторможенной подкорки. Но я не имел права. Наверное, когда-то  вечный  бой
засосал и меня Теперь у меня был долг, и я понимал, что обязан выполнить его
даже в коматозном состоянии. База еще утром могла ответить Чаре, и тогда  на
индикаторах уже светились ее координаты. Поэтому я через силу выдрал себя из
кресла и двинулся к выходу
   В глазах все качалось, пол предательски ускользал из-под  ног,  и  больше
всего хотелось так же опереться на стену, как только что опирался отбывающий
в лучшую жизнь Оклахома. Не обращая внимания на возможный хвост, я  брел  по
парку, и голова была словно набита пропитанной жиром травой. Потом я кое-как
взлетел и минут десять сидел  на  одном  из  верхних  сочленений  ближайшего
дерева, вслушиваясь в переругивающиеся подо мной грубые голоса Я  так  и  не
понял, а может, просто не расслышал, кто меня ведет, но  за  это  время  мне
стало немного полегче. На душе было все так же мерзко, но по крайней мере  я
начал соображать. Выждав, пока  затихнут  шаги  следаков,  я  нацепил  очки,
соскользнул с насеста и, поднявшись над туманом, взял курс на Драный Угол.
   Осатанев от бешенства и отчаяния, я шел на полной тяге, и серые в  слабом
свете малой  луны  ошметки  облаков  беззвучно  резали  мрак  вокруг.  Ветер
наждаком обдирал тело и в клочья рвал разлетайку. Но холода я не чувствовал.
Мир, в котором я жил еще час назад, внезапно треснул и разлетелся вдребезги.
Судьба вновь обманула меня. Время терять не кончилось, я зря раскатал  губы.
Не стоило даже надеяться на это. Тогда сейчас я, может быть, не сходил бы  с
ума. Все вернулось на свои старые круги, но только сделалось еще страшнее. И
пустота, образовавшаяся внутри, была похожа теперь на  черную  дыру,  сквозь
которую в жуткое инферно  высвистывались  последние  капли  с  таким  трудом
накопленного желания жить.
   Сгоряча я проскочил камеру на дороге, но, решив проверить ее на  обратном
пути, не стал возвращаться.
   "Ты сам во всем виноват, - продолжал  увещевать  я  себя,  приближаясь  к
поселку. - Кто защитит тебя, если ты сам себя не защитишь? Нет никого,  кому
можно верить, и нет ничего, чему можно поклоняться. Ты  должен  был  выучить
это, как лоцию внутренних линий. Когда у тебя нет святилища, никто не  может
его осквернить. Мало тебя били, ты так ничего и не понял. Если даже Марта не
выжгла тебе душу, ты должен был спалить ее сам".
   Горошина  в  ухе  стала  мелодично  позвякивать,  и  я,  заложив   вираж,
спланировал прямо на крышу  Дома,  где  вот  уже  вторые  сутки  стояли  мои
микрофоны. Однако на этот раз дом выглядел абсолютно нежилым. Его постоянные
жильцы покинули этот неуютный мир, а кроме них, поселок, похоже,  никого  не
привлекал.
   Убедившись, что дом пуст, я спустился на землю и разыскал здешнюю камеру.
Сперва я решил прослушать, что происходило в доме утром Теперь голоса Чары и
его подружки были записаны хорошо,  но  ничего  существенного  я  так  и  не
уловил. Чара в основном командовал: "Дай разлетайку!" или "Иди, я догоню", -
а девушка все напоминала, чтоб он не забыл о ее просьбе,  когда  приедет  во
дворец. Насколько я понял, все девушки старались что-то выклянчить  у  Чары.
Теперь, к  сожалению,  им  придется  искать  другие  способы  решения  своих
проблем.
   Внешняя запись тоже не показала мне ничего интересного. Приехавший  утром
шофер подогнал электромобиль вплотную к дому, и я даже  не  смог  разглядеть
лицо подружки Чары, когда она появилась  в  дверях.  Впрочем,  меня  это  не
сильно раздосадовало. Существо, которое за всю ночь, кроме стонов, не выжало
из себя и ста слов, вряд ли могло  оказаться  связником  роя.  Главное  было
тщательно отследить самого министра. Я ждал, что, когда его спутница  выйдет
к машине, он снова свяжется с  базой.  Однако  Чара  не  оправдал  ожиданий,
появившись из домика буквально следом за ней. Я услышал, как  проскрипела  в
сухих пазах дверца, потом заработал мотор, и электромобиль плавно тронулся в
свой последний путь к заброшенной площадке на старом арконском шоссе.
   Я выключил запись  и  стал  шарить  по  земле,  разыскивая  маскировочный
футляр. То, что Чара не говорил с базой, еще ничего не значило.  База  вовсе
не должна  была  тут  же  отвечать  ему.  База  вообще  могла  послать  Чаре
одностороннее сообщение, исключающее диалог. Последнюю  версию  я  собирался
проверить, просмотрев камеру  на  шоссе.  Дорожные  рекордеры  были  гораздо
мощнее и брали ретрансляторы со склонов. Так что,  если  база  действительно
наконец проявила активность, я буду знать ее  точные  координаты  уже  через
четверть периода.
   Заторопившись, я уложил камеру на место  и  поднялся  в  воздух.  У  меня
оставались еще обе камеры на дорогах, а я хотел перед завтрашними событиями
   успеть выспаться. Раньше по нужде я мог запросто не спать несколько дней.
Однако за последние три месяца я растерял все, что умел,  и  теперь  боялся,
что надолго меня при таком режиме не хватит.
   Пока я занимался прослушкой, тоска  немного  утихла,  сменившись  осевшей
куда-то на диафрагму досадой. Но когда я взлетел, я снова  вспомнил  о  Таш.
Пора было смириться с очевидным. Таш двигалась по своим  путям,  и  было  бы
наивным  полагать,  что  наши  дороги  хоть  какое-то   время   могут   идти
параллельно. Если смотреть на ситуацию трезво, то, кроме иллюзий,  я  ничего
не потерял. Я был не более одинок, чем три дня назад. Я не истратил  на  Таш
ни одного эрга кредитов, не завалил  из-за  нее  никакого  дела  и  даже  не
пострадал физически, несмотря на драку с Оклахомой. Более  того,  я  наконец
избавился от этого ублюдка, который в ближайшие дни мог мне только мешать. В
целом баланс был целиком в мою  пользу,  если,  конечно,  не  считать  такой
эфемерной вещи, как измученная и отчаявшаяся душа.
   До камеры я долетел минут за пятнадцать и, спланировав на открытую сверху
дорогу, быстро зашагал на сигнал по колено в мокрой траве. Трава была теплая
и мягкая, как и вообще все на Керсте, но идти по ней ночью  было  неприятно,
поскольку даже в инфракрасных очках я не видел, куда ставить  ногу.  Тем  не
менее за несколько метров до дерева я не выдержал и побежал. Нетерпение  мое
было так велико, что я вскрыл футляр стоя, едва достав его из дупла.
   И как только я поднял верхнюю часть лопнувшего булыжника, я сразу  увидел
мерцание, от которого меня пробил нервный озноб. Мерцал один из воткнутых  в
боковые гнезда индикаторов. Я хорошо знал стандартный пакет ка