, и они отстанут. Клянусь самым
дорогим для меня на свете, что даже на миг не  посетила мысль махнуть рукой,
подписать, чтобы закончить этот кошмар: "Нет, не для этого я на планете..."
   Наконец  загремели  затворы,  и я  вновь  оказался  перед  следователем
Истоминым.
   - Ну что, подумали?
   - Подумал...
   - И?..
   - Да!
   - Что - да? Подпишите заявление?
   - Нет, НАПИШУ заявление!
   - Сами напишете?
   - Да, на имя прокурора о творимом со мной беззаконии!
   - Та-а-ак! - разочарованно протянул он. - Значит, ты ничего не понял? -
Его тон резко изменился, и он перешел на "ты".
   -  Почему же,  я  ВСЕ понял,  и  меня это не  устраивает!  - Я старался
сдерживаться изо всех сил.
   -  Хорошо,  спрашиваю в последний раз: ты что, хочешь сесть в тюрьму...
лет этак на пять или семь?
   - За что?
   - За изнасилование гражданки Ивановой!
   - Повторяю: я понятия не имею, о какой Ивановой идет речь!
   - О той самой Ивановой, которую ты обманом заманил к себе  и, пользуясь
тем, что она физически намного слабее тебя, изнасиловал!
   - Когда же это произошло?
   - Сегодня в девять часов тридцать минут утра!
   Только сейчас до меня  дошло,  что следователь имеет в виду незнакомку,
которая попросилась позвонить.
   -  К той,  что  зашла позвонить, даже  не прикасался, а  через  две-три
минуты после звонка она вообще удалилась...
   - А она говорит иначе!
   - Требую очной ставки  с этой  обманщицей! - Наивный: я был уверен, что
меня берут на испуг и все выяснится, стоит только взглянуть ей в глаза,  - я
все еще был уверен, что меня не могли так подставить.
   - Очной  так  очной!  -  Истомин  подошел, открыл  дверь.  -  Приведите
потерпевшую Иванову.
   И вот мы сидим с утренней незнакомкой друг против друга. Эта "актриса",
натурально   изображая   горе  и   постоянно   промокая   глаза   платочком,
рассказывает,  как  сегодня  к  ней на  остановке  подошел  я,  представился
художником, стал  говорить,  что никогда не видел  такого красивого лица,  и
попросил зайти минут на пятнадцать, чтобы сделать  с нее наброски. Она долго
отказывалась, но  я так уговаривал, что она согласилась. Как только мы вошли
в мою  комнату, я  сразу набросился на нее,  стал  целовать,  тискать, потом
повалил на  кровать. Она  попыталась сопротивляться, кричать, но я зажал  ей
рот и руки, поднял подол, сдвинул трусики в сторону и вошел в  нее. Закончив
свое черное дело, отпустил.
   По просьбе следователя она  потом очень подробно описала и расположение
мебели  и назвала одежду,  виденную  в  комнате. Рассказывая, она  постоянно
всхлипывала.
   Я  заявил, что это  наглая ложь,  и  поведал, как  было на самом  деле.
Протокол очной  ставки она  подписала, а  я  отказался,  на  что следователь
заявил, что это и не требуется. Когда "пострадавшая" вышла, Истомин сказал:
   - Видишь, все более чем серьезно и твои дела совсем плохи.
   -  А экспертиза?  Подрочите меня, чтобы  взять  мою сперму и накапать в
трусы  вашей  ментовской  потаскухе?  -  Я  так  разозлился,  что  с  трудом
сдержался, чтобы не броситься на него.
   -  Ты  зенками-то не сверкай!  В  твоей  сперме  нужды  нет:  документы
экспертизы уже готовы, и на Ивановой найдены  следы твоей  спермы,  как и ее
следы на твоих трусах! - Он нагло усмехнулся.
   - Ну ты и подонок! И как такую сволочь земля носит?
   Не  знаю,  как  вас, уважаемый  читатель, но меня  подобные оскорбления
задели бы, а с него как с гуся вода.
   -  А ты как думал? Ты порочишь советский строй, а тебя за это должны по
головке гладить? Откажешься с нами сотрудничать - сядешь  за решетку и так и
сгниешь в тюрьме!
   Этот  холеный хлыщ  настолько  вывел  меня из  себя,  что  я уже не мог
сдерживаться.
   - И не надейся, мразь, я еще поссать успею на твою могилу! - со злостью
воскликнул я.
   На этот раз не выдержал Истомин:
   - Что ж, сам напросился! - зло процедил он и кого-то позвал.
   Через  минуту  вваливаются  трое  здоровяков:  в  Бутырке  их  называют
"веселые  мальчики". Ни слова не говоря, они начинают очень  профессионально
молотить меня по корпусу.  Несколько минут я  стоически держался,  но понял,
что они запросто могут отбить мои внутренности.  Какой выход? Соглашаться на
условия  этого ублюдка и  навсегда потерять уважение к самому себе? Никогда!
Вдруг пришло озарение:  прикусив губу, я поднакопил во рту  крови и картинно
упал, будто потеряв сознание и пуская кровь из угла рта.
   - Пока  хватит! - приказал Истомин. -  Кажется, перестарались...  Он не
окочурится здесь?
   - Не беспокойтесь: выживет, хотя и  будет харкать  кровью, - с усмешкой
заметил один из них...
   - Отвезите его в КПЗ!..
   Меня  подхватили,  усадили в  милицейский  "уазик" и  вскоре  бросили в
небольшую камеру, кажется, седьмого отделения милиции. Почти сутки никуда не
дергали, никого ко мне не подсаживали, а я с надеждой ждал, что меня вот-вот
освободят, как только соседи дозвонятся П. А. Олейнику или моей приятельнице
Виктории Стенберг, которая наверняка что-нибудь придумает.
   Откуда мне было знать, что Олейнику вовсе не до меня: сначала похоронил
жену,  а потом его отправили в отставку.  С Викторией и того хуже: услышав о
моем аресте,  она  действительно  собралась  помочь  и попала к  следователю
Истомину, который издевательски расхохотался ей в лицо:
   - Вы уже не первая,  кто  мечтает вытащить этого  насильника из  ямы, в
которую он попал! Ну и  ну! -  вволю веселился Истомин.  - Изнасиловал  одну
бедную девушку, и  три другие бросаются ему на помощь! Интересно, чем это он
вас к себе привязал? Видно, трахал от души...
   И с издевкой рассказал о двух других моих приятельницах: Наташе и Лиле,
которые,   узнав  от  соседей   о  моем   аресте,   кинулись  меня  спасать.
Представляете,  каково было  услышать  это каждой  из них?  Чего  Истомин  и
добивался! Вряд  ли кто  из  них, прекрасно зная меня,  поверил в историю  с
изнасилованием: скорее всего разозлились, что  не стали единственными в моей
жизни. В конце концов, как в каком-то дешевом водевиле, они перезнакомились,
подружились  и  позднее,  получая  от  меня   письма,   вволю  повеселились,
пересказывая  друг другу их содержание.  Да, понимаю, в них говорили обида и
ревность,  однако мне кажется, что коль  скоро каждой из  них было хорошо со
мной, то почему не помочь человеку в столь трудную минуту жизни?  Хотя  бы в
память  о  всем  том  хорошем,  что  связывало  нас! Помочь, а  потом  уже и
высказать свои претензии, а может быть, и презирать.
   Доброты хватило только у  одной, названной именем, которое всегда  было
для меня святым, Наташа!  Именно Наташа  ответила на несколько моих писем  и
хотя бы  морально поддержала меня. Именно она,  видно пожалев меня, описала,
как они от души веселятся, перечитывая вместе мои письма из зоны...
   Если кому-то из них случайно попадется эта книга, они, надеюсь, поймут,
как  хитроумно их вывел из игры и даже натравил на меня следователь Истомин.
И, вновь пообщавшись друг с другом, им не захочется больше веселиться и хотя
бы  немного станет стыдно за  прошлое.  Единственной виной человека, который
искренне  был влюблен в каждую из  них, была боязнь обидеть! Если не поймут,
Бог им судья... Во всяком случае, сейчас я уже не держу на них зла...

   Тогда, сидя в КПЗ и не имея никакой информации, я ломал голову до боли.
И все надеялся и ждал, что  вот-вот кончится этот кошмар.  Но ближе к вечеру
появился мой мучитель.
   - Ну что,  одумался? - спросил  он и  участливо  добавил:  - Согласись,
подпиши и свободен как птичка! Разве тебе здоровья не жалко?
   -  Да пошел  ты  на...  и соси  болт  пожилого зайца!  - Я  с  огромным
удовольствием перешел на  уличный лексикон,  добавляя из  прошлого тюремного
опыта.
   На этот раз меня били более основательно, не слишком заботясь о внешнем
виде... Через день снова,  потом еще и  еще... В какой-то  момент понял, что
больше не  выдержу, и решил покончить с собой. Но как? Отобрали даже шнурки.
И  тут  я вспомнил,  как один зек в прошлый раз  рассказывал,  что один  его
приятель проглотил заостренную ложку, его увезли на больничку, где он и умер
на   операционном   столе:   ложка   повредила  желудок,   вызвав   обильное
кровотечение...
   Чудом  мне удалось заныкать  алюминиевую  ложку  и ночью, заточив  ее о
каменный пол, я попытался ее  проглотить, но влезал только черенок, а дальше
получался  такой  кашель,  что  запросто  мог  привлечь  внимание  вертухая.
Ограничился  черенком,  отломав  черпак.  Во  время  очередного избиения  на
следующий  день так резануло  в  животе, что  я  от  болевого  шока  потерял
сознание.  Очнулся  в  машине  "Скорой  помощи".  Позднее   выяснилось,  что
начальник КПЗ испугался ответственности и вызвал "скорую".
   Меня отвезли  в больницу,  в которой было  тюремное отделение:  везти в
"гражданскую" больницу  они просто побоялись.  Сделали  рентген и обнаружили
"посторонний предмет". От постоянной ноющей боли я находился в прострации, а
апатия  была вызвана принятым решением умереть. Хотелось умереть  побыстрее,
чтобы  избавиться  от  боли.  Позднее,  вспоминая свои больничные  ощущения,
написал стихи:

   Тусклых пятен кафель -
   Словно плитки вафель,
   Белой рамы пройма на стене.
   Со стеною споря,
   Бьется жизни море...
   Мне ж комочек горя
   В белой простыне...
   Койка в белой краске,
   Лиц чужие маски
   И колпак стеклянный по моей вине.
   А в окне - распятье,
   Белое, как платье...
   Только помолиться и осталось мне...

   Мне  кололи  обезболивающие,  давали лекарства и  готовили,  по  словам
врачей, к  операции.  Постепенно я  пришел в себя  и  даже  обрадовался, что
остался жив. На  окнах  палаты были  решетки, но не такие, как в  Бутырке, -
сквозь эти при большом желании можно было видеть идущих людей.
   Уныло   глядя   на   спешащих   мимо  людей,   я  подумал,  что   нужно
воспользоваться  этой возможностью и выбросить  из окна послание к Виктории,
но если  бумагу  можно  использовать  туалетную, то найти, чем  пишут,  было
сложнее:  карандаш   или  ручка  выдавалась  исключительно  для  официальных
заявлений, которые обязательно писались в присутствии надзирателя.  Но и тут
мне повезло:  однажды  медсестра, делавшая мне  укол, чуть  отвлеклась,  и я
"уронил" на  пол ее карандаш,  но, как воспитанный  человек, тут  же поднял,
успев затырить между пальцами  кусочек грифеля. Поискав его  на полу, сестра
махнула рукой: куда-то закатился, и ушла.
   Дождавшись, когда  все  уснут, сторожко прислушиваясь, чтобы  никто  не
застукал, я быстро написал довольно объемное обращение к Виктории с просьбой
прийти  в  больницу,  где  допускались  посещения,  а  также  написал номера
телефонов тех людей,  которые могли мне помочь, свернул послание в трубочку,
обернул  другим  клочком  бумаги,  где  обратился  с  просьбой  к  нашедшему
отправить это послание по ее адресу.
   Проблема состояла  в том, что  незадолго до моего  ареста  мы  с  Викой
поссорились  и несколько дней не  разговаривали. Я  это очень переживал  и в
пасхальную  ночь пошел  в  церковь  Николы  в  Хамовниках  на  Комсомольском
проспекте. Там  пришло очищение и снизошло озарение отдаться на волю Бога. Я
купил  букет цветов, зажег  у  алтаря  свечку  и  задумал:  если  донесу  ее
зажженной до дверей квартиры Вики, то все у нас  будет хорошо. Вечер тот был
сильно  ветреный,  и  чуть-чуть  моросил  дождь.  Сунув  цветы  под мышку  и
прикрывая  от ветра  ладонью  трепетный  огонек,  шел от церкви по  Садовому
кольцу до Зубовской площади, где жила Вика. Я сумел донести огонь, зажженный
у алтаря, до  Вики, вручил ей свечу и цветы, все  рассказав. Вика не пустила
меня в эту ночь к себе, однако обещала подумать...

   Постигла паренька с любимой ссора:
   Им овладела грусть, тоска, печаль...
   Он в ночь пасхальную решил с раздора
   Идти в неведомую даль...
   Пришел он в церковь: около амвона
   Сверкающая ряса сияет у попа...
   Хоть паренек был далеко от дома,
   Он удивился и повеселел слегка...
   И набожная речь доходит до сознанья,
   И Божий взор не сводит с него глаз...
   Еще такого не слыхал сказанья,
   Однако огнь священный парнишку спас!..
   Свечу горящую он взял руками,
   Дорогой дальнею направился домой...
   Дул сильный ветер, парень шел полями,
   Огонь свечи той унося с собой!..

   Однако все красиво лишь в мечтах...
   На следующее  утро,  дождавшись наибольшего  потока  людей, спешащих на
работу,  я  незаметно  выкинул  свое  "письмо"  в щель  решетки, с  тревогой
наблюдая за тем, как оно падает. Я боялся, что оно упадет под стену здания и
его никто не заметит. К счастью, на этот раз Бог был  на моей стороне: ветер
подхватил мое тревожное  послание  и  опустил  прямо на  пешеходную дорожку.
Везение на этом не кончилось: проходящая  мимо молодая женщина  заметила его
падение.  Я  видел,  как  она  подняла бумажку, вопросительно посмотрела  на
зарешеченные  окна,  развернула,   прочитала,   вновь   взглянула  вверх   и
демонстративно сунула послание в карман, давая понять, что все поняла. В тот
день я просто летал по палате  от счастья: я  был уверен, что  теперь  Вика,
получив мое послание,  обязательно  откликнется.  Я был  в таком приподнятом
состоянии, что захотелось жить...

   Проснулся я другим сегодня утром ранним,
   Увидел этот мир совсем в иных тонах,
   Увидел я весну, простую прелесть мая,
   И словно в первый раз услышал певчих птах!
   Я знаю, что со мной: я заново родился!
   Моей душе судьба дала родиться вновь!
   Я не убил себя, на жизнь не разозлился,
   Я знаю, что со мной: Я ПОЛЮБИЛ ЛЮБОВЬ!
   Я полюбил ЛЮБОВЬ, надеясь на НАДЕЖДУ,
   И верю, что живет в моей душе весна!
   Как будто жизнь моя вдруг скинула одежду
   И стала красотой: вот предо мной она!
   Я полюбил ЛЮБОВЬ, и я поверил в ВЕРУ!
   Почувствовал и то, что ЧУВСТВОМ назову!
   Никак не надышусь весенней атмосферой:
   В ней чувствую ЛЮБОВЬ, а значит, я ЖИВУ!..

   Уверенный,  что предстоит операция,  стал к ней всерьез готовиться,  но
доктор,  который  меня  принимал,  уже  сталкивался  с  подобными  попытками
самоубийства арестованных  и потому прежде, чем  делать операцию, попробовал
обойтись  без  нее.  Он  прописал  мне  лекарства,   которые  способствовали
выделению  в  желудке  то ли желчи, то ли кислоты.  Во всяком случае,  через
три-четыре  дня  мне вновь сделали  рентген, и  "постороннего  предмета"  не
оказалось: к моему изумлению, черенок ложки полностью  растворился. Все же в
моем деле поставили "СКС" - "склонность к самоубийству". Эта пометка здорово
осложняет существование в заключении...
   Легко представить ярость моего  мучителя,  когда  ему  сообщили о  моей
попытке! Узнав,  что со  мной уже  все в порядке,  он явился в сопровождении
двух "веселых  мальчиков",  и  на этот  раз они  не  остерегались  оставлять
следы...  Меня лупили  кулаками, пинали ногами,  били по голове наручниками.
Экзекуция была такой жестокой и ее результаты были  настолько "на лице", что
когда меня привезли в Бутырскую тюрьму, там, увидев следы  избиения, даже не
приняли  без медицин-ского  освидетельствования  и  повезли  в  травмпункт у
кинотеатра "Спорт",  где я честно все рассказал обследовавшему меня доктору,
и он все  подробно внес в мою  медицинскую  карту.  Только после этого  меня
приняли в Бутырку.
   Следствие  продолжалось,  и меня  почти  ежедневно  избивали  во  время
допросов. Но, ничего не  добившись, отправили на экспертизу в Институт имени
Сербского -  или "Серпы" - "высшую инстанцию дураков", так прозвали институт
зеки. По удивительному совпадению  я около месяца  пробыл в камере-палате, в
которой в свое время обследовался Владимир Высоцкий.
   Изо  всех  сил старался  держаться и написал в  "Серпах"  эпиграмму  на
самого себя:

   Я гениален дважды, даже трижды:
   Я - режиссер, прозаик и поэт!
   Одна беда: в котлетах много хлеба
   И острая нехватка сигарет!
   Ах, если бы Париж! Вот это дело!!!
   Рассказ, поэма и... Париж у ног!
   А если подключиться к киноделу,
   То я уж не Доценко - Полубог!
   Париж, Ривьера, Княжество Монако,
   И яхта, и рулетка по ночам...
   Тончайшие духи, колье, и фраки,
   И множество чертовски пьяных дам...
   А по утрам приятная истома
   За чашечкой кофе и рюмочкой "Камю"...
   Ах, что? Опять? Куда? Какого черта?
   Ах да - обед... Иду хлебать бурду...
   Слеза течет - ее не вытираю:
   С ней щи вкусней...
   А в мыслях выпиваю:
   "Камю", "Аи", "Клико"...
   Все это будет - лишь вырваться
   Из этих чертовых "Серпов"!
   Я "Экипаж" снимал - так берегитесь!
   Сниму "Дурдом" - вам не сносить голов!
   Как и обещал,  не буду  в  этой книге описывать десять с лишним месяцев
Бутырки,  месяц пересыльной  Краснопресненской  тюрьмы и  более  четырех лет
зоны: когда-нибудь опишу свою жизнь за колючей проволокой в отдельной книге.
Да-да, следак  не  обманул: мне  отмерили шесть лет лишения свободы строгого
режима. Во время следствия меня  столько  били и довели до такого состояния,
что тюремный врач вынужден был написать в истории болезни: "частичная потеря
памяти и потеря ориентации во времени и пространстве", забыв добавить, что я
к тому же лишился дара  речи... Потом насильно взяли пункцию спинного мозга,
и у  меня  отнялась  правая  рука  и  левая  нога.  Такого  меня  и  судили:
бессловесного калеку. Этот суд почти зеркально повторил первый  суд. Когда я
вышел на свободу и встретился с адвокатом, она рассказала мне, что за час до
вынесения приговора,  когда  все  были уверены,  что меня освободят  из зала
суда, в  комнату судьи заходили  двое в штатском и  вышли только минут через
сорок. И, несмотря  на то,  что прокурор запросил для меня пять  лет лишения
свободы, судья дал мне  шесть!!! Такое  случилось первый и последний  раз  в
истории советского правосудия...
   Должен  заметить,   что   вышло  не   по   судейскому  желанию,   а  по
прокурорскому: одно  из  моих многочисленных посланий добралось до адресата,
до моего литературного  наставника  писателя Бориса Васильева, ставшего в то
время депутатом  Верховного Совета  СССР. И по его депутатскому запросу меня
реабилитировали на год и девять дней раньше определенного судом срока.
   Низкий поклон  вам, Борис Львович!..  Сократив  мой срок  на  зоне, вы,
вполне возможно, спасли мне жизнь, но об этом - в другой книге...
   Хочу  рассказать об одной встрече в Бутырке, когда я оказался на спецу.
Эта встреча помогла мне не только  выжить, но и сохранить все  доброе, что я
получил от матери и природы.
   Камеры  на  спецу отличаются  от общих тем, что  там  содержатся  особо
опасные подследственные, и сидят они не более четырех-пяти человек в камере.
А некоторые и по одному.
   Меня  кинули  в  камеру,  где находился  лишь  один  человек - довольно
тщедушный очень пожилой мужчина. На вид  ему  было  за семьдесят  точно.  Он
никак не  отреагировал  на мое появление, даже  не взглянул в  мою  сторону.
Каждый день  меня забирали  из камеры и часа через два-три возвращали  назад
едва  живого,  избитого иногда  до  потери сознания. Не знаю,  на какой день
после  очередной  встречи   со  своими  мучителями,  когда  я  не  мог  даже
шевелиться, неожиданно ко мне подошел мой пожилой сокамерник, склонился надо
мной и вставил в зубы зажженную сигарету.
   - Закури, режиссер! - сказал он участливо.
   - Кто ты?
   - Для тебя - Бриллиант!
   -  Бриллиант?  -  с удивлением  переспросил я: меня  даже и  на миг  не
посетила  мысль,  что передо  мной один из самых известных в стране "воров в
законе", старой закваски, как говорится, последний из могикан.
   - Давай, затянись!
   - Я не курю... - с трудом шевеля опухшими от побоев губами, ответил я.
   - Ничего, затянись, легче станет...
   Я  глубоко затянулся  и тут  же закашлялся:  это действительно была моя
первая сигарета в жизни.  И вдруг  почувствовал  такую легкость в  теле, что
показалось: взлетаю над полом, а голова моя неп