ю  партнера, а его руки с талии соскальзывают  к
ее  подмышкам, после  чего  он  переступает через нее и элегантно ставит  на
ноги...
   Маргарита так легко слушалась моих рук, что  я совершенно забыл о своих
опасениях, и мы до конца отдались  танцу.  Мы даже не слышали подбадривающих
аплодисментов,  не  видели, что  именно возле  нас  собралось  больше  всего
зрителей,  -  мы просто  танцевали...  Когда музыка  закончилась, именно нам
аплодировали  зрители, аплодировали  даже  наши  соперники. После  небольшой
паузы объявили, что в финал вышли мы с Маргаритой и Эсамбаев с партнершей.
   После  недолгого  отдыха объявили, что танец  финала - медленное танго.
Честно говоря, у меня и в мыслях не было, что мы переиграем, точнее сказать,
перетанцуем самого Эсамбаева. Однако не зря говорят, что аппетит приходит во
время  еды. Отлично  станцевав  рок-н-ролл, я подумал: чем черт  не шутит? И
вдруг слышу, что танцевать придется танго.  Я люблю танго  и был уверен, что
мы  с Маргаритой  прекрасно  станцуем, но...  Пытаться перетанцевать  самого
Эсамбаева  в   вальсе  или  танго  может  рискнуть  либо  сумасшедший,  либо
отчаянный. И мы махнули рукой: будь что будет!
   Я с огромной радостью услышал, что  зазвучали  аккорды одного  из самых
любимых моих танго:  Аргентинского,  весьма популярного в годы  моей юности.
Забыв,  что  мы танцуем  в финале, забыв, что на нас  смотрят  десятки  глаз
членов жюри  и зрителей, мы  слились с Маргаритой в едином  порыве и ничего,
кроме музыки, не слышали и, кроме друг друга, не видели.
   Наконец музыка умолкла, и  грянула бурная  овация. Как жалко, что тогда
не было  видеокамер! Не думаю,  что мы танцевали  лучше, чем пара Эсамбаева,
скорее  всего,  как бы ему в пику,  первое место присудили нам. Тем не менее
Махмуд  Эсамбаев  подошел к нам  и  искренне поздравил с  победой.  А  когда
пожимал мне руку, я поднял его руку, отдавая дань первенства мастеру...
   Незабываемое время света,  теплоты и праздника! Мне и в голову не могло
прийти, что мой праздник закончился...

   Начиная  рассказ о дальнейших страшных событиях, я  предупреждаю, что я
НАМЕРЕННО не буду называть имена погибших на моих глазах воинов, как и имена
тех, чью гибель сам негласно расследовал. Тому две причины: во-первых, боюсь
случайно напутать  - вы понимаете, записывать что-либо  ТАМ, за Речкой, было
нельзя, а память о страшных моментах может подвести,  во-вторых, и это самое
главное, чтобы не бередить старые раны матерей, отцов и родственников. Имена
же своих друзей я не  забуду  до самой смерти, и в  любой компании, поднимая
третий тост, я выпиваю  молча,  не чокаясь, думая  об  ушедших друзьях и обо
всех погибших в Афгане...
   Узнав  о  гибели  друзей, я попросил  Михаила Петровича  Еремина, моего
тестя, представить меня крупному военачальнику. Не раскрывая истиной причины
просьбы, сказал, что собираю материал для сценария. (Эта святая ложь,  как я
тогда думал,  впоследствии  оказалась  правдой, и  я  действительно  написал
сценарий, а потом и книгу, где говорилось об Афгане.)
   Вскоре Михаил Петрович дал мне телефон и заметил, что уже созвонился со
своим знакомым и тот обещал всяческое содействие. С Генералом мы встретились
на  следующий день. Чтобы  не подставлять  Михаила  Петровича, я  достаточно
много уделил внимания историческим событиям, в которых пришлось  участвовать
и моему собеседнику. Постепенно подвел разговор к современности, а потом как
бы  в  качестве  совета  спросил и  об  Афганистане.  Нужно  отдать  должное
Генералу:  он  не  стал  юлить, ссылаться  на  незнание. Генерал  откровенно
говорил о многих вещах,  а  если не мог, то  так  прямо  и заявлял: об  этом
рассказывать  не  имею  права.  Наконец  я спросил:  может ли он помочь  мне
встретить и  проводить в последний  путь  моих друзей? К тому  времени я уже
знал, что их вот-вот должны перевезти в Термез.
   Я очень боялся, что он откажет, но неожиданно Генерал сказал:
   - Это святое дело, мой мальчик!..
   На  следующий  день,  получив  соответствующие документы, я  оказался в
Термезе.  Генерал  не только снабдил меня  документами, но и  лично позвонил
своему  приятелю, полковнику  спецотдела, который и  встречал меня  у  трапа
самолета. Через несколько часов он отвел меня в морг военного госпиталя, где
меня, благодаря только этому полковнику, пропустили к моим погибшим друзьям.
Несмотря на мои слезные  просьбы, мне не позволили в последний раз взглянуть
на погибших:  "не положено" и "нельзя" - единственные два ответа,  которые я
слышал.  Все попытки узнать  "почему?"  наталкивались  на стену  враждебного
молчания.
   Сделав вид, что смирился,  я пригласил этого Полковника на "рюмку чая",
и после обильных возлияний мне все-таки удалось услышать правду.
   - Нравишься  ты  мне, парень! Иди  ко мне  служить!  - с трудом ворочая
языком, говорил Полковник.
   - Обязательно! - с задором отвечал я, потом, воспользовавшись небольшой
паузой, спросил: - И все-таки, почему  мне не дали  попрощаться,  хотя  бы с
одним из друзей?
   - Не понимаешь,  да? - удивленно спросил мой  собеседник и пьяно икнул,
потом наклонился ко мне и прошептал, - Да их просто нет в гробах!
   - Как? - изумленный, воскликнул я. - А что же там?
   - Тс-с! - Он прижал  палец к губам.  - Не  могу... - Казалось,  он даже
чуть-чуть протрезвел.
   - Не можешь - значит, не можешь! - согласился я. - Давай выпьем!
   - Наливай! - кивнул Полковник.
   Доведя его до "полной кондиции", я снова вернулся к "теме":
   - А мне кажется, Вадик, - так он попросил называть его, - что ты просто
не знаешь,  что  в  этих  гробах.  -  Я  от-кровенно  попытался  задеть  его
самолюбие, что сыграло.
   - Я не знаю? - обидчиво воскликнул он и поманил к  себе пальцем,  потом
приблизился к  моему уху и прошептал: - Я думал, ты догадался... контрабанда
там... Только - никому! - Он снова приставил палец к губам.
   - Даю слово!
   Слово свое  я  сдержал:  никому  не  рассказал  о  случайном  признании
Полковника до тех пор, пока об этом не заговорили другие.
   Истина  так шокировала  меня,  что  я долгое время ходил словно в  воду
опущенный.  Кто  смел  так  подло предать  защитников  Родины,  жертвовавших
здоровьем, жизнью! От  бессилия хотелось выть. Я находился на грани нервного
срыва. Постепенно  пришло осознание  того, что своим  друзьям я уже ничем не
смогу помочь. Но я должен что-то сделать. Но что? Неожиданно пришло решение:
я должен что-нибудь сделать  в память о  них. Конечно, очень хотелось  снять
фильм, но... где  взять столько  денег? Что  ж, коль  нет  возможности снять
фильм, то напишу в их честь книгу!
   Стал собирать материал. И чем  больше узнавал, чем больше встречался  с
первыми  увечными солдатами из  Афганистана, тем  острее понимал, как мне не
хватает  знаний об Афганистане. Во что  бы то ни  стало  мне требовалось все
увидеть  собственными глазами,  естественно, не в  качестве  военного,  а  в
качестве журналиста. К кому только не обращался, с кем только не встречался,
однако моя настырность дала плоды.  Вскоре по рекомендации  знакомых Михаила
Петровича  и знакомых  моих знакомых, а также  и моих откровенных намеков на
личное  знакомство с  самим  Андроповым  мне  удалось заинтересовать  одного
сотрудника  КГБ, который после более чем часового разговора решил пойти  мне
навстречу, но при одном условии: в Афганистан я поеду под другой фамилией.
   Несколько  дней ушло на оформление документов, и вскоре этот  сотрудник
вызвал  меня к  себе,  вручил  документы  вместе  с  предписанием  оказывать
всяческое  содействие "независимому  журналисту  Ивану Петровичу  Сидорову".
Срок  командировки: шесть месяцев. А  еще  через  пару  дней я  уже летел  в
Афганистан на самолете военно-транспортной  авиации.  Сначала  Кабул,  потом
Урузган, а затем на бронетранспортере меня привезли в часть, расположенную в
нескольких  десятках   километров  от  Урузгана.   Внимательно   изучив  мои
документы,  замполит   части,  усталый  седоватый  полковник,  поморщился  и
попытался отговорить меня, обещая все интересующие меня сведения переслать в
Москву, но я - ни в какую: хочу все увидеть собственными глазами.
   - Что  ж, воля ваша, товарищ журналист! Только вам лучше переодеться  в
камуфляж, - вздохнул он и  пояснил:  -  Чтобы не выделяться среди военных. -
После чего принялся  долго и нудно рассказывать о том, как  мне следует себя
вести в различных ситуациях.
   Думая, что это просто "правила  техники безопасности", я заставлял себя
слушать   внимательно,   но   когда   собрался  кое-что  записать,  замполит
категорически заявил:
   - Никаких записей  и никаких съемок,  товарищ журналист! Старайтесь все
запоминать и держать все "свои записи" в голове!
   - Почему, товарищ полковник? - удивился я.
   - А если вас убьют или, еще ХУЖЕ, в плен попадете? - неожиданно услышал
я.
   Эти страшные слова, сказанные простым будничным тоном,  значили гораздо
больше, чем  если бы он поведал мне об ужасах войны. Именно тогда я и понял,
что здесь  не улица Горького, а место,  где  действительно идет война,  а он
знакомит  меня не с  правилами техники безопасности, а учит, как  выжить  на
этой войне.
   Мое  открытие подтвердилось  буквально  через  несколько  дней.  Взамен
раненного  шальной  пулей хирурга в  часть прислали из московского  военного
госпиталя майора медицинской  службы. Это был добродушный улыбчивый мужчина
лет сорока. Этакий веселый добрячок, никогда не нюхавший пороха и  так  и не
успевший осознать, куда он  попал.  В первую же ночь майор  отправился  один
справить  нужду. А туалет  находился в самом углу  периметра колючего забора
части...
   Несчастного  хирурга  обнаружили  ранним утром: его лицо  было  страшно
изуродовано, живот разрезан, а кишки вырваны и брошены рядом. Судя по  кляпу
и сохранившейся страшной гримасе на лице, над ним, живым, измывались...
   На все просьбы к  командиру части -  взять меня хотя  бы на одну боевую
вылазку или в дозор - ответ был один:
   - Ни в коем случае!
   От  вынужденного  безделья  мне  хотелось  бросаться  на  стенку  своей
комнатушки.  И только редкие  приглашения  на  "рюмку чая",  где  постепенно
развязывались  языки, хоть  как-то  скрашивали мое одиночество.  Около  двух
недель  находясь в части, я еще  ни разу, точнее  сказать, почти ни  разу не
оказался за ее забором. Как-то один из помощников командира части, с которым
я постарался сблизиться,  шепнул, что из Москвы  приехал  некто в штатском и
долго разговаривал  с руководством части.  А  через день  собирается куда-то
лететь с инспекцией.
   Я сразу сообразил, что "некто в штатском" скорее всего сотрудник КГБ, и
стал  кругами  ходить  у начальственного домика,  изображая  на  лице полное
безразличие.  Как  же  я  был  удивлен,  увидев  того самого Полковника КГБ,
который делал мне документы. Уже  двинулся  к нему, но,  перехватив его  еле
заметный предупреждающий жест, удержался и понял почему: следом за ним вышли
еще  двое офицеров. Мне очень хотелось поговорить с  Полковником, но как это
сделать? Он сам пришел мне на помощь:
   - А  это  кто? - спросил Полковник, кивнув  в мою сторону.  - Что-то не
вижу нашивок...
   Замполит что-то тихо ответил, потом повернулся ко мне и представил:
   - Журналист из Москвы, Иван Сидоров!
   - А  меня зовут  Федор Федорович! -  Он тоже назвался другим именем.  -
Земляк, значит, - улыбнулся полковник. - Вечером, если хотите, поговорим!
   - Спасибо, с большим удовольствием! - воскликнул я.
   Полковник  не обманул  и около  девяти  часов  вечера  вошел  ко  мне в
комнатку с потертым портфелем в руке.
   - Ну, как, удается собирать материал? - участливо спросил  он, доставая
из портфеля бутылку армянского коньяка, лимон и банку крабов.
   - Как же, соберешь здесь материал... -  уныло протянул я и сообщил, что
еще ни разу не выходил за территорию части.
   Я немного лукавил. Где-то за  неделю до его  приезда,  воспользовавшись
тем, что командование  части отсутствовало, "наехал",  потрясая документами,
на  дежурного офицера,  и тот, поколебавшись,  согласился отпустить  меня  с
патрульной  группой,  посчитав,  вероятно,  что в дневное  время, да  еще на
"спокойном участке", мне ничего не грозит.
   В  патруле из  пяти  человек, возглавляемом  угрюмым старшим  сержантом
(угрюмым, похоже,  оттого, что ему навязали какого-то штатского,  за которым
только  и  следи),  я шел  в  самой середине,  стараясь  не  быть помехой  и
выполнять любые приказания  быстро и четко. Пару часов все было спокойно. Мы
прошли несколько километров под палящим  солнцем, радуясь, когда оказывались
в  тени  скал.  Дойдя до  определенной  высоты,  остановились понаблюдать за
дорогой, серпантином вилявшей среди гор. Все казалось  пустынным и  скучным.
Неожиданно  я  заметил  небольшую   легковую   машину,   довольно   медленно
двигавшуюся по дороге.
   - Господи, хоть одна живая душа! - обрадовался я.
   Но обратил  внимание, как старший  сержант  нахмурился и сосредоточенно
бросил ребятам:
   -  Сержант  Ильин со мной,  остальным занять  выгодную  позицию и  быть
наготове: действовать по обстановке! - повернулся  ко  мне и чуть  грубовато
сказал: - А тебе, журналист, сидеть тихо и не высовываться! Понял?
   - Есть не высовываться! - усмехнулся я, не понимая,  чем так встревожен
старший сержант, но решил пошире раскрыть глаза и уши.
   Старший сержант и сержант  Ильин быстро и уверенно спустились к дороге,
до которой было метров тридцать. На том участке, куда они спустились, дорога
резко  поворачивала, и  увидеть  их  можно  было,  только подъехав вплотную.
Старший сержант укрылся за огромным камнем, а  Ильин  вышел на дорогу, держа
автомат  наготове.  Появилась машина.  Сержант  поднял руку, и водитель стал
снижать скорость. Когда до сержанта оставалось метра три, машина вдруг резко
газанула, и  если бы не реакция Ильина, отскочившего в сторону, быть ему под
машиной.
   Старший сержант  дал длинную  очередь,  и  автомобиль, резко  свернув в
сторону горы, проехал несколько метров по склону, заглох и медленно скатился
обратно на дорогу. Ругаясь на чем свет стоит, сержант приказал всем выйти из
машины,  подкрепляя слова стуком приклада автомата по  капоту. В машине было
трое: за  рулем парень  лет тридцати, он был  убит. Придерживая левой  рукой
правую руку, с трудом  вылезла из  машины  довольно молодая женщина-афганка:
она была ранена в плечо. С ненавистью глядя на  сержанта, подняла левую руку
-  правая висела плетью. С заднего сиденья вылез старик афганец. Одной рукой
он придерживал другую: видно, его тоже задело.
   В тот момент у меня даже промелькнуло, что это афган-ская семья.
   - Осмотри машину! - приказал старший сержант.
   Сержант открыл багажник: забит продовольствием, осмотрев салон, нашел в
бардачке толстую пачку долларов.
   - Только продовольствие и деньги, товарищ командир! - доложил он.
   -  Клумба! Клумба! Я Колючка! Я Колючка! Прием!  - достав рацию,  начал
вызывать старший сержант.
   - Колючка! Колючка! Клумба слушает! Прием! - отозвался голос из рации.
   -  Встретил трех знакомых  в коробушке... Один  уснул, двое плохо  себя
чувствуют... Прием!
   - Колючка! Клумба слушает! Знакомых проводить с почетом!.. Прием!
   - Клумба, вас понял: проводить с почетом! Прием!
   - Ждем! Отбой!..
   - Слышал, сержант?
   -  Слышал! - зло ответил  тот и  повернулся  к  афганцам.  -  В машину,
быстро! - крикнул он, указывая автоматом.
   Молодая афганка вдруг принялась плевать в его сторону.
   -  В  машину...  твою мать!  -  рявкнул  сержант,  передергивая  затвор
автомата.
   Глядя с ненавистью, старик полез спиной  на свое  сиденье, афганка тоже
подчинилась.
   -  Может, отпустим,  товарищ  командир?  - неуверенно  проговорил вдруг
Ильин, поворачиваясь к старшему сержанту.
   И буквально в тот же миг старший сержант дал короткую очередь в сторону
Ильина. Тот  испуганно дернулся  и мгновенно побелел как  снег, а из  задней
дверцы машины  на пыльную дорогу вывалился старик афганец: в его  руках  был
израильский "узи", из которого он так и не успел выстрелить.
   - Вот  сука! - выкрикнул  сержант и со злостью пнул  безжизненное  тело
старика. - В спину мне хотел, падаль!
   Старший сержант как ни  в  чем не бывало подошел к машине, посмотрел на
убитого водителя,  потом  на  афганку:  очередь задела и  ее, прошив  грудь,
вздохнул тяжело:
   - Помоги, сержант! - попросил он, уперевшись в переднюю дверцу машины.
   Машина  полетела  в  пропасть,  а через минуту  прогремел  внушительный
взрыв.
   -  Видно,  там не  только продовольствие  было...  -  спокойно  заметил
старший сержант.
   Этот  случай заставил меня всерьез задуматься. Мои спутники,  провоевав
чуть более полугода, уже постигли азбуку афганской  войны. Позднее  я узнал,
что для старшего сержанта афганская война не была первой...
   Этот случай, свидетелем которого я был, вошел  в мой первый роман "Срок
для Бешеного"...
   Мы  выпили  с  Полковником,  поговорили  о Москве.  Снова  выпили,  и я
напросился к нему  в компанию на завтра. Уговаривать пришлось долго, пока не
прикончили  и  вторую  бутылку,  которую  он  специально  привез для  своего
коллеги.
   - Ладно, Бог с тобой:  возьму, но  учти: ослушаешься - сам пристрелю! -
вполне серьезно заметил он.
   Рано утром на двадцать третий день моего пребывания в Афгане я забрался
в боевой вертолет. Кроме Полковника и меня, там были пилот и бортинженер, по
совместительству  и  стрелок. Благополучно  взлетели  и  примерно через  час
оказались  в горах Кандагара.  Ничто  не  предвещало трагедии: мы  о  чем-то
разговаривали, помнится, даже шутили. Неожиданно послышались какие-то  удары
по  корпусу  вертолета,  и я  не  сразу  сообразил, что  по  нам стреляют из
пулемета. Вертолет дернулся: видно, зацепило пилота,  я встал, чтобы  помочь
ему, и, вероятно, это спасло мне жизнь.  Через мгновение  увидел, как  лицом
вниз упал бортинженер, а меня, словно ломом, ударило в живот. Помнится, даже
подумал: чего это Полковник дерется, и... потерял сознание.
   Пришел в себя на земле. Как мы сели? Пилот неподвижно лежал у подбитого
вертолета рядом с убитым бортинженером.
   -  Клумба!  Клумба!  Я  Тюльпан! Я Тюльпан!  Прием! - услышал  я  голос
Полковника.
   - Тюльпан! Тюльпан! Я Клумба! Я Клумба! Прием!
   - Пошлите "вертушку" в квадрат...
   Больше я  ничего  не  услышал: снова  потерял сознание.  Следующий  раз
пришел в себя, когда рядом шумели винты другого вертолета и словно откуда-то
с небес слышался голос Полковника:
   - Посмотрите:  он,  кажется,  еще  жив... -  И  через  мгновение кто-то
подхватил меня на руки и понес, а я вновь потерялся...
   Не буду описывать свое исцеление: ничего запоминающегося, замечу  лишь,
что хирург, сделавший мне операцию, сказал:
   - Ты, парень, видно, в рубашке родился: чуть выше - и...

   Двадцать три  дня...  Много это или мало?.. За  эти дни я даже не успел
толком  запомнить  свою  фамилию и  имя:  Иван  Петрович,  Петр  Михайлович,
Сидоров, а  может,  Петров: важно ли это?  Для  меня  -  нет!  Потом пытался
разыскать Полковника, спасшего мне жизнь: не прикажи он проверить, жив ли я,
остался бы на том плато в горах Кандагара, как остались тысячи наших парней,
как остались тот пилот и тот бортинженер...
   Мир праху их, сложивших голову на чужой земле!..
   Двадцати  трех   дней  "моего  Афгана"  мне  наверняка  хватит  на  всю
оставшуюся  жизнь. До сих пор  иногда снятся светящиеся ненавистью глаза той
афганки и  изуродованное лицо хирурга. Как бы хотелось стереть эти кошмарные
видения  из  своей  памяти,  но...  Вполне  возможно, что  эти  впечатления,
полученные мною не только в Афгане, а также печально-трагический опыт тюрьмы
придают  мне силы,  заставляют  писать мои романы...  Оставшись  в живых,  я
словно в долгу  перед тысячами захороненных в  чужой земле, чьи могилы так и
остались безымянными. Пусть мои романы, главным героем которых я сознат