чики будут наказаны по статье о злостном хулиганстве.
   Прошла пара  недель, и  вдруг ко  мне на  служебную площадь, выделенную
жэк-7, заявляются трое сотрудников милиции и предъявляют обвинение по статье
"хулиганство",  ст.  206 УК РСФСР,  часть первая (до  года лишения свободы),
после чего арестовывают.
   Вскоре я оказываюсь в Бутырке. Стоял май семьдесят пятого года.
   Мои   первые  впечатления   о  тюрьме   довольно   четко   выражены   в
стихотворении:
   ТЕРПЕНИЮ ПРЕДЕЛ
   Ох, лампы, эти тусклые лампы!
   Не сомкнуть на минуту глаз...
   На подмостки бездушной рампы
   Меня бросил судьбы Указ!..
   И по камере, словно звери в клетке,
   Шагом топчутся вдоль и вширь...
   Волчьи взгляды, зрачки-иголки:
   Сумасбродный, бездушный мир...
   Как охота завыть по-волчьи,
   Перегрызть свои вены вдрызг,
   Чтобы теплой июньской ночью
   Хлынул ливень кровавых брызг!
   Как охота мне, как охота,
   Ощутить автомата дрожь,
   Захлебнуться смертной икотой,
   Поломаться, как в поле рожь!
   Я хотел, чтоб отравленной кровью
   Прохрипело бы горло: "Прощай!"
   Над моею несчастной любовью
   Ты не смейся, веселый май!..

   По сравнению с тем, что сейчас творится в московских тюрьмах, тогдашнее
содержание и обращение можно считать вполне удовлетворительным. В этой книге
воспоминаний  мне  не хотелось бы подробно останавливаться на описании того,
что мне пришлось испытать в тюрьме и лагерях,  - я уверен,  что когда-нибудь
напишу об  этом  отдельную книгу  и, может  быть,  назову ее:  "Мои тюремные
университеты". Однако иногда мне удавалось в тюрьме и пошутить.
   ОДА ТЮРЬМЕ
   Тюрьма для меня - что изгнанье из ада:
   Не скажешь - прямехонько в рай!
   Зато я не буду на улице падать
   И не попаду под трамвай!
   Не надо думать о хлебе насущном,
   Билеты в кино доставать,
   Никто лотерею не всучит,
   А на ночь готова "кровать"!
   Обедом накормят, в бане помоют:
   Такая здесь жизнь - без забот!
   Тюремный порядок, не плох сам собою,
   На пользу здоровью идет...
   Недавно во сне дом отдыха видел:
   Он был всем красив и хорош!
   Теперь понимаю, что, в камере сидя,
   Прекрасней в сто раз отдохнешь!

   Я остановлюсь только на  узловых  моментах моего первого столкновения с
советским правосудием.
   С первых  же дней я начал писать жалобы в прокуратуру. Время от времени
меня навещал дознаватель, тон которого совершенно  изменился.  Теперь он был
уверен, что именно я зачинщик драки, то есть первым ударил "бедного парня" и
нанес урон кафе: разбил посуду, поломал мебель.  Наконец, в ответ на одну из
моих  жалоб об отсутствии  адвоката дознаватель  явился ко мне со  злорадной
улыбкой  и предъявил мне изменение статьи обвинения на часть  вторую: теперь
мне грозило от  двух до  пяти лет,  то есть уже  "по злостному хулиганству в
общественном месте". А об адвокате сказал,  что есть два пути - общественный
защитник и нанятый.
   Я  подумал,  что мне  нужно нанять адвоката,  и он,  по  моей  просьбе,
связался с одной моей знакомой, которая и наняла мне очень милую женщину лет
пятидесяти, мне  запомнилась ее  фамилия -  Седова-Шмелева:  вероятно, из-за
необычности.  Она была допущена ко  мне только  в день  окончания следствия.
Ознакомившись  с  делом  и выслушав  мой рассказ, Лидия  Васильевна заверила
меня, что  на суде мы с якобы  "пострадавшими" поменяемся местами. Она очень
сожалела, что не  встретилась  со  мной  до ареста:  меня бы  не арестовали,
несмотря на то, что мои  обидчики, воспользовавшись  тем, что  я  оказался в
больнице, обвинили во всем меня.
   Рассказала Лидия Васильевна и об  Олеге, который, оказалось, "ничего не
видел и ничего  не слышал". Хотя свидетелей специально  не вызывали во время
следствия,  ей удалось  разыскать  одну  из девушек,  что  сидела  за  нашим
столиком: случайно я запомнил номер ее телефона.
   От своего  адвоката я узнал поразительные подробности следствия.  Видя,
что  дело  мое разваливается,  а отвечать за мой арест придется, дознаватель
сознательно  разогнал  всех свидетелей,  напугал  Олега,  что  может  и  его
привлечь  как  соучастника, без приглашения понятых произвел  обыск  в  моей
комнате. Во время обыска у  меня исчезло много ценных вещей, но  более всего
мне  жалко прижизненного издания пятитомника  Пушкина  и небольшой коллекции
старинных икон,  среди  которых был  и портрет  моего прадеда  -  протоиерея
Зосимы Сергеева.
   По  ходу обыска были найдены и шестьдесят пять долларов  США, а значит,
светило и обвинение в валютных операциях, но оно отпало: я работал  два года
за границей. Нашли у меня шесть комплектов новой хоккейной формы - похоже, я
их  украл. Но я легко  доказал,  что  форму для детской  команды  спортклуба
"Факел" нам  купили  шефы.  Были  попытки  впаять  мне и  другие,  такие  же
смехотворные  обвинения, но не  вышло, поэтому  нашли  "свидетеля",  который
заявил, что будто бы видел, как я ударил пострадавшего бутылкой...
   Не буду  более  утомлять вас всеми  этими глупостями:  перейду  к суду,
шедшему целых два дня. Перед началом второго дня  судебного  заседания Лидия
Васильевна сообщила  мне, что говорила с судьей и сегодня она примет решение
освободить меня из-под стражи прямо в  зале суда  и предъявит обвинение моим
"визави".  Адвокат  ушла в зал  судебного  заседания,  заметив,  что и  меня
приведут минут через  десять. Счастливый и окрыленный, я ждал, когда же меня
поведут. Время тянулось  томительно  и очень медленно. Даже  мои конвоиры  с
удивлением  перешептывались:  почему меня  не  вызывают? Прошло  более часа,
когда меня, вконец измученного ожиданием, привели в зал.
   Встает судья и начинает читать заключительную речь. О Боже!
   "Доценко...  Признать виновным по статье  двести шестой,  части второй,
ВИНОВНЫМ...  Учитывая характеристики... ДВА  ГОДА ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ в  колонии
общего режима!.."
   Казалось, я  ослышался, что  это  мне снится: этого не может  быть! Как
можно осудить пострадавшего?..

   И только когда я  вернулся  в  Москву после двухлетнего  отсутствия,  я
узнал от  Лидии  Васильевны, что произошло. За  полчаса до  начала судебного
заседания  в  судейскую  комнату  вошли  двое в штатском,  что категорически
запрещено  Законом,  и  долго оттуда  не  выходили:  поэтому-то  слушание  и
задержалось  на целый  час.  Лидия Васильевна  встречалась потом  с судьей и
вынудила ее признаться, что  ее  навестили сотрудники КГБ, которые "убедили"
ее  лишить  меня  свободы:  ослушаться  их  она,  конечно  же, не  смогла...
Оказывается,  мне еще повезло:  они просили  дать  мне  срок по максимуму, а
судья дала по минимуму...
   Господи, сколько унижений пришлось мне, невиновному,  пройти. Сидел я в
нескольких  десятках  километров от  городка  Княж-погост, что  в Коми АССР.
Недаром  бывалые  люди  говорят,  что "первоходку"  лучше  сидеть на строгом
режиме. На "общем"  столько беспредела, что  только успевай вертеть головой,
языком да ушами: следи за тем,  что слышишь, что говоришь, куда садишься или
ложишься,  даже куда  встаешь...  Во  всем может открыться  тайный смысл,  и
придется отвечать "за базар"...
   Не  проходило и трех  дней, чтобы  на зоне кого-то  не  убили. Черт  бы
побрал мою память! Написал, что не буду в этой книге ворошить прошлое, но не
могу удержаться и расскажу одну страшную историю, случившуюся со мной.
   Был в моем  отряде молодой  паренек:  сирота из самой  глубинки России.
Звали  его Валентином.  Он был  очень  добрый  и простодушный, безотказный в
работе и честный в дружбе. Обычно про  таких говорят:  обидеть его -  словно
обидеть  ангела.  У  себя  в  деревне   Валентин  работал  конюхом.  Работал
добросовестно  и,  судя по его увлеченным рассказам,  с  детства очень любил
лошадей. Совсем недавно похоронил последнего  близкого человека -  бабушку и
остался совсем один.
   Однажды  ночью его разбудил  пьяный бригадир  и приказал отвести его до
райцентра, чтобы  там  у  одной  товарки  прикупить  пару бутылок  водки.  А
Валентин грипповал и лежал с высокой температурой. И естественно, отказался.
Тогда  тот  отобрал у него  ключи  от  конюшни и  с  матом  удалился.  Утром
выяснилось, что бригадир загнал коня, а свалил все на Валентина.
   Видно,  слово  бригадира-пьяницы,  но  орденоносца перевесило, и  парня
осудили на полтора года. Каким-то чудом  этому застенчивому пареньку удалось
избежать  насилия  и  во время  следствия,  и  во  время  этапа.  Его шконка
оказалась рядом с моей, и я как бы взял над ним шефство.  В  нашем же отряде
был один парень, лет  двадцати,  по кличке Штырь, севший по  "сто  восьмой":
"причинение тяжких  телесных повреждений при помощи ножа". В его голове было
мало извилин,  но  злость лилась через край.  В отряде его побаивались, и не
потому, что он был здоровячок и просто отмороженный, а потому, что прозрачно
намекал,  что  корешится  со  Смотрящим  на  зоне. Смотрящий -  это  как  бы
предпоследняя ступенька перед коронованием на "вора в законе".
   Почему-то Штырь с первого дня  невзлюбил Валентина и при каждом удобном
случае шпынял  его.  Делать это  он старался  в  мое отсутствие, а  Валентин
терпеливо  сносил  его издевательства и ничего мне не говорил. Но  однажды я
увидел на его теле синяки и выпытал,  что  над  ним издевается  эта сволочь.
Увидев  Штыря  перед  отбоем, я  подошел к нему  и,  стараясь не  привлекать
внимание других, тихо проговорил:
   - Штырь, оставь парня в покое!
   - А то что? - с вызовом спросил он.
   - Увидишь что! - во мне уже закипало.
   - Ты, москвач! - заревел  он, явно желая показать свою наглость и силу.
- Ты что, угрожаешь мне? Мне наплевать, что ты в кино снимался! - Он с рыком
бросился на меня, выкинув вперед кулак.
   Я  успел увернуться, но его кулак задел  мне ухо, которое  словно огнем
обожгло. Этого я уже не мог стерпеть: меня просто клинит, если кто-то ударит
меня в лицо или в голову. Двумя ударами я  сбил его с  ног  и пнул  в ребра.
Может, я и продолжил  бы свою экзекуцию,  но подскочил завхоз с  ребятами, и
они оттащили меня. Писать докладную  завхоз не стал, да и остальные очевидцы
схватки сделали вид, что ничего не произошло. Но я  прекрасно  понимал,  что
этот инцидент так просто  окончиться не  может.  Да  и в отряде ожидали, что
известная близость Штыря к Смотрящему наверняка выйдет мне боком.
   Прошло  несколько  дней,  а  Штырь  вел  себя  так,  словно  ничего  не
случилось. Но  однажды во время  работы на  промзоне, а наш отряд трудился в
механическом цехе,  бригадир  отправил  меня  за  какими-то инструментами  в
инструменталку. Она была  закрыта, что  было необычно  для рабочего  дня,  и
пришлось ждать парня, который ею заведовал. Прошло более получаса, а тот все
не  появлялся:  такого никогда не  было! И  я,  словно что-то  почувствовав,
бросился назад в цех. Ни Валентина, ни Штыря я не обнаружил.
   Поспрашивав  некоторых,  я  ничего  не  выяснил:  или  не  видели,  или
притворились, что не видели.  Но один парень,  с которым я поделился однажды
чифирем, чуть слышно шепнул, чтобы я шел на стройку. Рядом с цехом возводили
новое  двухэтажное  здание,   в  котором  на   первом   этаже  планировалось
изготовление  сувениров, а  на втором -  швейное производство.  Пока стройку
заморозили: что-то напутали в чертежах или расчетах, и там никто не работал.
   Предчувствуя беду, я  устремился на стройку. На первом  этаже никого не
было. Я прислушался, и до меня донесся какой-то сдавленный голос.  В секунды
я оказался на втором этаже, и передо мной открылась страшная картина.
   Недалеко  от  пролета,  где в  будущем  должна  быть  лестница,  Штырь,
привязав голого Валентина за руки к какой-то  перекладине и засунув ему кляп
в рот, то бил его по ребрам  черенком от лопаты, то засовывал его в анальное
отверстие, приговаривая:
   - Теперь ты стал Валентиной, дурашка мой! И скоро придет черед и твоему
защитничку:  был москвач  - станет  москвачкой!  Гы-гы-гы!  - зашелся  он  в
злорадном смехе.
   Штырь тоже был без  штанов  и, судя  по его окровавленной плоти,  успел
изнасиловать беднягу.
   -  Что ты  сказал, сучонок? -  От увиденного  я просто  озверел,  а  от
услышанного и  вообще  потерял  голову:  подскочив  к  нему,  я пнул  его  в
промежность.
   Штырь от  боли  буквально сложился пополам  и завизжал,  как  свинья на
бойне:
   - А-а-а!  Не  жить тебе, москвач, бля  буду,  не жить!  -  Он  взмахнул
черенком, целясь мне в голову.
   Но  лучше  бы он  этого  не  делал: увернувшись  от  грозной  палки,  я
выпрыгнул и  обеими ногами ударил его в грудь. До  лестничного  проема  было
метров  пять, но удар был таким сильным,  что Штыря откинуло до  самого края
проема. Замахав руками, он попытался удержать равновесие и балансировал, как
мне показалось, с полминуты. Но на этот раз удача была не на его стороне. Он
сорвался и полетел спиной вниз, и оттуда донесся такой рев, что у  меня даже
промелькнуло: человек так кричать не может...
   Но  мне  было на него наплевать.  Я  развязал Валентину руки, его  тело
безжизненно скользнуло на бетонное  перекрытие,  и я с трудом успел помешать
ему  удариться головой. Валентин был без памяти: видно, черенок лопаты нанес
тяжелые внутренние повреждения. Я едва надел  ему штаны, куртку и  подхватил
на  руки,  как  к  нам  уже  бежал  дежурный  офицер  в  сопровождении  двух
прапорщиков.
   - Что здесь случилось? - грозно спросил капитан.
   - Не знаю! - буркнул я и добавил: - Ему к врачу нужно...
   -  Ладно, неси  его вниз:  потом разберемся!  - В его  голосе слышалась
явная угроза...
   На первом этаже  я увидел ребят, столпившихся  у тела Штыря: свалившись
со  второго  этажа, он угодил  прямо на торчащие  прутья  арматуры,  которые
прошили его насквозь.
   Меня  довольно долго терзал  "кум",  пытаясь  навесить на меня  если не
гибель Штыря, то хотя бы изнасилование  Валентина, даже  несмотря на то, что
сам Валентин, едва придя  в  сознание,  заявил,  что  все это проделал с ним
Штырь.  Но и от бесштанного  вида Штыря, как и от крови на его плоти, просто
так отмахнуться было нельзя:  слишком много свидетелей.  Кроме того, видимо,
администрации зоны  не  очень  хотелось пристального  внимания прокурорского
надзора: кто знает, какие знакомства есть у этого "москвача"? Короче говоря,
дело  Штыря прикрыли с  формулировкой:  "смерть  наступила  из-за  нарушения
правил техники безопасности при работе на высоте".
   Долго решали, как быть с Валентином, но тот сам поставил точки над "i":
немного  оклемавшись,  он  повесился  прямо  в  больничном  изоляторе.  Этот
деревенский паренек,  понимая,  что  его статус  в зоне круто изменился,  не
выдержал   позора   и  подумал,  что   благоразумнее  покончить   с   собою.
Администрация  облегченно  вздохнула и  быстренько  закрыла  дело  по той же
причине, что и у Штыря.
   Но для  меня  это  злодейство  имело  продолжение.  Кто-то из  немногих
близких к  Штырю решил набрать себе  очки,  сообщив  Смотрящему,  что  с его
"кентом" расправился  "москвач".  Естественно,  Смотрящий  выдернул меня  на
разборку. Глядя ему в глаза, я задал только один вопрос:
   - Знаешь ли ты, что Штырь, прикрываясь дружбой с тобой, беспредельничал
в отряде, а  бедного Валентина зверски  изнасиловал ни за что, ссылаясь, что
ты его прикроешь?
   - Кому он говорил? - недовольно нахмурился Смотрящий.
   - Мне... - вымолвил я, а потом добавил: - Да об этом все знали...
   Здесь я немного схитрил: все действительно знали, что Штырь прикрывался
дружбой с ним, но это было единственное, о чем знали.
   Тем не  менее  хитрость сработала:  он  повернулся к одному из тех, кто
сопровождал меня:
   - Это правда? - спросил он, не уточняя, что именно.
   - Да...
   - Вот сучара позорный! - сплюнул он. - Знал бы раньше -  сам бы завалил
паскуду... - И повернулся ко мне. - Ладно, москвач, живи...

   Через  пару месяцев вышел какой-то Указ, по которому меня отпустили  на
"химию". Для тех, кто не знает, что такое "химия", поясню. Как бы в качестве
поощрения  или амнистии заключенного направляют  отбывать оставшийся срок на
стройки народного хозяйства под надзор "спецкомендатуры". В месте назначения
бывший  зек должен жить  и  работать,  отчисляя  из своей  зарплаты двадцать
процентов в пользу государства.
   Меня отправили в городок Княж-погост, расположенный, как я уже писал, в
нескольких  десятках километров  от колонии. Оттуда меня перевели в Ухту, но
со  всеми  подробностями  об испытаниях,  которые  мне  пришлось  пройти  на
"стройках народного хозяйства", я когда-нибудь напишу в отдельной книге...

   Отбыв до "звонка"  свой срок, я вернулся в Москву. Пребывая на "химии",
я заслужил благосклонность  коменданта  (наверное  потому, что  ему очень уж
хотелось поесть москов-ской колбаски), и он выписал мне отпуск для поездки в
Москву.   Во   время   отпуска   я   и   познакомился   с   одной   приятной
матерью-одиночкой. Между нами завязались близкие отношения, а когда мой срок
закончился, мы решили пожениться.
   Чтобы  не привлекать  ненужного  внимания  к  ним  теперь,  назовем  ее
Мариной, а  ее восьмилетнюю дочку - Эльвирой. Бывший муж Марины тоже отбывал
наказание, а они  жили  в  одной  комнатке  огромной коммунальной  квартиры.
Марина, работавшая учительницей,  стояла  в  очереди  на  улучшение жилищных
условий,  но получить отдельную квартиру ей светило лишь в  очень отдаленном
будущем: более  радужные перспективы имелись у тех родителей, у которых  был
ребенок другого пола.  Но в тот момент я как-то не задумался о том, что меня
могут  использовать именно для получения  квартиры. С другой стороны, я ведь
тоже  как бы  использовал Марину для получения законной московской прописки.
Хотя,  признаюсь  откровенно,  я  был по-настоящему увлечен  этой женщиной и
вполне серьезно намеревался создать семью.
   Возможности Наробраза  были  ограниченны, и нам  смогли  выделить  лишь
однокомнатную квартиру. Я подключил все возможные связи, обил многочисленные
пороги что-то могущих людей и  выбил двухкомнатную  квартиру в  новом доме в
районе Павелецкого вокзала.
   Какое это было счастье! Мое первое собственное жилье. Боже, сколько сил
и трудов,  а  также и денег я вложил в  эту квартиру! Несколько раз покрывал
лаком паркет, мастерил многочисленные встроенные шкафы в коридорах и ванной,
сам облицевал плиткой и кухню, и ванную...
   С Эльвирой у меня  сложились прекрасные отношения, и она стала называть
меня папой. Девочка росла слабой,  болезненной, и потому я много занимался с
нею физкультурой.
   Казалось  бы,  что  еще нужно  человеку? Живи и  радуйся!  Однако когда
квартира превратилась в настоящую "конфетку", тут-то все  и началось. Марину
словно подменили: она  повела себя  как  настоящая  фурия.  Стала  склочной,
мелочной.  Придиралась  по  любому  поводу.  Место  нормальной  жизни  занял
настоящий ад. Однажды в сердцах она бросила мне в лицо:
   - Ты получил прописку, я - квартиру: уйди по-хорошему!
   А куда я мог уйти?  Кроме того, мне  действительно было жаль любви да и
вложенных в квартиру сил. Мы стали жить в разных комнатах: я, естественно, в
маленькой, они - в большой. Я еще надеялся, что она образумится и все войдет
в колею.  Но я  плохо  знал  Марину.  Как  изобретательна  была  она,  чтобы
избавиться от меня! Вряд ли интересно читать о  семейных скандалах, да и мне
не очень  приятно делиться нашим "мусором". Лишь замечу, что предпринимались
попытки меня посадить! И  однажды очередной следователь, занимающийся нашими
семейными  "разборками" -  к тому  времени мы  уже развелись,  -  откровенно
сказал мне:
   - Слушай, Доценко, любой ценой беги от нее, а то она тебя действительно
посадит...
   - Да мне бежать некуда...
   - Проживи как-нибудь, пока не разменяете квартиру...
   - Так она не хочет менять: она хочет в ней жить!
   -  А  в этом я  тебе помогу!  - сказал  капитан. - Найди  три  варианта
размена, отдай  ей  в моем присутствии и, если  она не согласится,  напишешь
заявлен