Еще!..  -
Она  с  таким  остервенением  подбрасывала  меня  над  собой,  что мне  было
непонятно, откуда берутся силы у столь хрупкой женщины, а когда ее состояние
доходило до критической точки, она вдруг замирала на мгновение, потом из нее
выплескивался дикий вопль: "А-а-а!!!" - который меня просто напугал в первый
раз настолько, что я с испугом остановился и взглянул на нее.
   -  Нет,  продолжи!  -  воскликнула  Сильвия.  - Да!..  Да!..  Быстро!..
Быстро!.. А-а-а!!!
   Короче  говоря,  Сильвия была настоящая  умелица, а я столь молод,  что
ночные  свидания с  ней  доставляли  мне  большое  удовольствие:  я  приехал
погостить на неделю, а уехал лишь через три и нисколько не жалел об этом.
   Единственное,  о  чем я жалею до  сих  пор,  так это о своей глупости и
беспечности, проявленных мною тогда. Дело в том, что бабушка Лайма незадолго
до  моего  отъезда  в  Москву шепотом рассказала мне,  где она спрятала свой
дневник, который я должен  буду  взять, когда она умрет. Она  заставила меня
несколько  раз  повторить,  что я  и выполнил без  особой охоты  и, конечно,
ничего не  запомнил. А  что,  если  в  ее  записях были рецепты  тех  вин  и
бальзамов, за которыми столько лет  охотились иностранцы? Не зря  же бабушка
Лайма позвала меня к себе среди ночи, чтобы рассказать о том дневнике?..
   Но  теперь  уже никто  об этом  не  узнает,  если только  в память  мне
неожиданно  не  вернутся  слова, которые заставляла меня  повторять  бабушка
Лайма в ту далекую августовскую ночь...

   Пока я жил в Риге, мама с отцом и Санькой в Омске более года переезжали
от одних родственников к другим, все время чувствуя, что "пора бы им и честь
знать". Это длилось до  тех пор, пока нашей семье в конце концов не выделили
две  комнаты  в  трехкомнатной  квартире,  расположенной  на   первом  этаже
двухэтажного дома.  Меня привезли в Омск незадолго до  нашего вселения в эту
квартиру.
   В  третьей  комнате проживал  одинокий  молодой  парень  лет  тридцати,
который  работал  инженером  на омском  заводе  имени Баранова.  Звали парня
достаточно редким именем - Эдик. В те времена понятие "сосед" было не совсем
таким, как  сейчас,  и Эдик носил вполне понятное  тогда звание квартиранта.
Это был очень  начитанный, интеллигентный,  но весьма тихий парень, и только
этим он мне и запомнился. Прожили мы вместе с ним  года  три, никак не более
того.
   Из всех  впечатлений за годы проживания в этой квартире самыми сильными
были те, что запомнились в  самом  начале. Прежде всего день, когда мы  туда
переехали. Мебели, естественно, у нас никакой не было, и все легло на плечи,
точнее сказать, на руки  отца.  Помню,  как  из  свежевыструганных  досок он
соорудил то ли люльку, то ли кроватку  для Саньки. Мне же достался матрас  в
углу.  Мать с  отцом  тоже спали на  полу, и  единственным  отличием от моей
"половой" жизни  было то, что они, после стольких мытарств,  обосновались  в
своей собственной, отдельной от детей, комнате.
   Запомнился и наш первый  семейный ужин. Отец раздобыл  где-то небольшой
пенек, который  установил  посередине  комнаты,  а  маме  кто-то  из соседей
подарил несколько  алюминиевых  ложек и огромную сковороду, на которой она и
нажарила  на  настоящем  подсолнечном масле, да  еще и с лучком,  картошки с
золотистой  корочкой  и водрузила эту  вкуснятину  на пенек. Мы  сели вокруг
импровизированного стола на корточки, Санька у мамы на коленях, и с огромным
аппетитом стали уплетать жареную картошку с черным хлебом.
   Несколько недель  этот пенек  оставался  нашим  единственным  предметом
обстановки. И вероятно,  с той  детской поры жареная картошка остается самым
любимым моим блюдом.
   Постепенно наша квартира стала обживаться,  обустраиваться, наполняться
уютом, а мы наконец-то стали по-настоящему ощущать себя с е м ь е й...
   Тем   не  менее   эта  квартира  запомнилась  мне  и  вполне  ощутимыми
неприятностями.
   Кто  из советских мальчишек не играл  в  ту пору в "казаки-разбойники"?
Или  в  "царь-горы"?  Или в  "войну"?  Или  в "пятнашки", как сейчас говорят
"догонялки", в которые играют и в настоящее время? Да мало ли было еще  игр,
в которых каждого могла подстерегать опасность травмы?
   Трудно теперь сказать, из-за чего конкретно, но  однажды поспорил  я  с
пацаном  из  соседнего двора.  Его звали Костя. Конфликт произошел  во время
игры в "войну".
   Мои сверстники наверняка помнят сантехников того времени. У них не было
кислородных и газовых  баллонов,  при помощи которых производились сварочные
работы.  Ацетиленовый  газ  вырабатывало  устройство, напоминавшее  железную
бочку,  в  которое   загружался  карбид   и  заливался  водой.   Все  пацаны
подворовывали кусочки карбида, совали  их в  стеклянные  пузырьки  с водой и
закрывали пробкой. Через некоторой время эта самодельная бомба под давлением
выделяемого из карбида газа взрывалась.
   Разделившись на две "армии", мы начали  "воевать" между  собой.  Костя,
натурально,  оказался  в "армии"  противника.  "Солдатам" и  первой и второй
"армий" было известно  о ремонтных работах в  соседнем доме, а  главное - об
ацетиленовом  устройстве,  что  означало  наличие карбида.  Конечно,  многие
пацаны не преминули воспользоваться этим и смастерили карбидные бомбы. Вышло
так, что  одна  из моих  "бомб" разорвалась прямо перед  Костей,  и  тот так
здорово испугался, бросившись ничком на  землю и закрыв голову руками, что я
не выдержал и  громко рассмеялся. Этот смех  подхватили не  только ребята из
моей  "армии", но  и  те, кто был в  одних  рядах с  виновником неожиданного
веселья, то есть с Костей.
   Почему-то  этот беззлобный смех  настолько  обидел его, что он принялся
оскорблять  меня,  поливая  всеми  известными  в  то  время  ругательствами.
Конечно,  и я не  остался  в  долгу,  и после бурной словесной  перепалки, в
которой, понятно, не оказалось  победителя, всеобщими усилиями обеих "армий"
было  принято   решение  -   нам  честно  побороться:  кто   победит,   тот,
следовательно,  и прав.  Иными  словами,  провести  между  нами своего  рода
честную дуэль.
   Костя был  гораздо старше  меня и потому считал, что  справится со мной
"одной левой". А я с детства  был заводной и очень упрямый. И  мой характер,
как говорили те, кто  меня  знал достаточно близко, был отнюдь не  подарок к
Восьмому марта.
   Для понимания степени упрямства моего характера  приведу  один типичный
пример из дошкольной поры...
   Стоял жаркий июль. На улице так парило, что выходить  из дому совсем не
тянуло.  В один из таких дней мама принесла с работы в обеденный перерыв две
банки хрена, подкрашенного свеклой. Санька находился с детским садом на даче
в  Чернолучье,  в пригороде Омска,  а я целыми днями был предоставлен самому
себе: в пионерлагерь я должен был поехать лишь на следующую смену, то есть в
августе. Благодаря  маме, умевшей ладить  с профкомовским руководством,  мне
почти каждый год удавалось отдыхать по путевке в пионерлагерях Чернолучья. А
Чернолучье было  отличным  местом  для отдыха:  сосновый  бор,  чистые  воды
Иртыша... Можно ли желать лучшего? Не хватало разве только моря, но это в то
время было лишь сладкой, несбыточной мечтой...
   Увидев в руках мамы банки, я спросил:
   - А что это, мама?
   -  Варенье, - не  очень обдуманно,  как выяснилось чуть позже, пошутила
мама.
   Не успела  она оглянуться, как я  уже открыл банку, сунул  в нее ложку,
подцепил побольше и  отправил в рот. Именно в это мгновение мама повернулась
ко мне. Мой рот, конечно же, дико обожгло, но я, изобразив на лице блаженное
удовольствие, преспокойненько  набрал еще, словно  хотел  снова отправить  в
рот.  Тут мама не  выдержала. Уверенная, что ошиблась и действительно купила
варенье вместо хрена, она выхватила у меня ложку и сунула себе в рот.
   Думаю, вы догадались, что последовало за  этим. Когда  ее рот  обожгло,
мама со странным выражением на лице взглянула на меня. К этому времени я уже
был  не в силах терпеть, и на моих глазах от ядреного хрена появились слезы.
Мать  все поняла,  бросилась  к раковине, наклонилась  и  прямо из-под крана
сделала  несколько  глотков,  чтобы  промыть  пылающий   рот.   После   чего
выпрямилась, немного  отдышалась  и залепила мне крепкий подзатыльник.  Я  с
достоинством выдержал затрещину и никогда не спрашивал, за что...
   Мой  соперник Костя был не только старше меня, но едва ли не на  голову
выше.  Но  поединок закончился моей победой достаточно быстро:  не успели мы
как  следует обхватить  друг друга, толкаясь  руками  и  плечами, как  вдруг
Костя, конечно,  не  без  моей помощи, поскользнулся  и  повалился  на  бок,
увлекая меня  за собой. Как только мы приземлились, Костя громко закричал от
боли. Оказалось,  он упал  и сломал голень,  попав ногой прямо на камень. Мы
подхватили  его  на  руки и быстро  донесли  до  дверей  его  квартиры,  где
потерпевшего приняла охавшая от испуга его мать.
   Ясно, что после этого случая стало не до игр, и все разошлись по домам,
опечаленные столь трагической развязкой нашего  поединка. Вернулся с  работы
отец, а мама  задерживалась,  как и наш "квартирант Эдик". Отец отправился в
ванную умыться  после  работы,  а  я  засел  за уроки.  Тут  в  дверь кто-то
позвонил. Не задумываясь о том, кто бы это мог быть, я открыл дверь и увидел
на  пороге отца Костика.  Я  узнал  его,  поскольку  он однажды, недовольный
опозданием  своего  сына к  ужину,  пришел  за ним и  грозным голосом позвал
домой.
   Это был  довольно внушительных габаритов мужчина с объемным животом, но
на  этот раз он  выглядел  еще и страшным.  В  руке он держал  окровавленное
полотенце, а его глаза  сверкали  от гнева.  Ни слова не говоря, он принялся
хлестать меня по лицу этим полотенцем.  Чувствуя  себя виноватым  в том, что
приключилось  с Костиком,  я терпеливо и молча  сносил  удары, но только  до
того, пока очередной  удар не  причинил действительно острую боль,  едва  не
выбив  глаз:  я  громко  завопил.  Из ванной  на  мой  крик  выскочил  отец,
моментально  оценил  ситуацию,  перехватил  руку  моего   истязателя  и  так
засандалил ему кулаком в лицо, что тот кулем соскользнул на пол.
   - Ты чего бьешь моего сына? - зло спросил отец, наклонившись  над ним и
ухватив его за грудки.
   - Он сломал ногу моему  сыну! - выплевывая на  пол выбитый зуб, ответил
тот.
   - Сломал?  А ты пришел  ему ноги  ломать? Ну подрались пацаны, с кем не
бывает? Ты, что ли, не дрался?  Или ты только мальцов бьешь? Если виноват  -
скажи мне, я  сам его накажу, понял? А если еще хоть раз сына моего ударишь,
руки тебе оторву!
   - Да,  но он... - попытался возразить  тот, но отец  резко поднял его с
пола и поставил на ноги.
   -  Ничего ты  не понял!  - брезгливо усмехнулся  он, открывая дверь.  -
Пошел отсюда, гнида! -  пинком вытолкнул отца  Костика за порог, швырнул ему
вслед окровавленное полотенце, ругнулся вдогонку и, захлопнув  за ним дверь,
повернулся ко мне. - Ну, рассказывай, как было на самом деле?
   Внимательно  выслушав мой  рассказ и  не прервав ни разу, он вздохнул и
покачал головой:
   - Я так и думал, что ты ненарочно, - прошептал он, после чего  пошел на
кухню,  но  остановился  на  полпути  и сказал: - Хотя  и  нет твоей  вины в
случившемся,  но тебе все равно  бы  досталось  от меня, если бы его отец не
поднял на тебя руку! - откровенно признался он.
   - Но  почему,  папа,  если  я  был совсем  не виноват? -  чуть подумав,
спросил я.
   Никак не мог взять в толк, в чем моя вина, но, наверное, мне не хватало
жизненного опыта.
   - Почему? А представь: каково было бы матери и мне, если бы не он, а ты
в такой  ситуации сломал себе  ногу? Должен же кто-то  понести наказание? Не
наказывать же того, кто и так пострадал?
   Отец   придерживался   простой  народной  мудрости,   таящей   глубокое
философско-правовое суждение: "Нельзя наказывать того, кто уже наказан..."
   Мне кажется, что и второй, почти  трагический, случай,  произошедший со
мной в то время, подтверждает правоту подобного подхода...
   Стояла мягкая снежная  зима.  Думаю,  я учился  в тот  год  в четвертом
классе. Был у меня приятель  Володя Акимов, с которым  мы крепко подружились
со второго класса и, представьте, продолжаем дружить по сей день, хотя нас и
разделяет огромное пространство - он живет в  Омске, а я в Москве.  Так вот,
тогда  на нас произвел глубокое  впечатление исторический фильм  "Подгалье в
огне", и мы решили всерьез освоить метание  копья.  Но постольку  настоящего
копья  у  нас, естественно, не  было,  мы  взяли  лыжные  бамбуковые  палки,
предварительно сняв с них кольца.
   Полигоном  для  метания  была  избрана  пешеходная дорожка перед  нашим
домом. Вначале получалось не очень: палка-копье либо взмывала вверх и камнем
падала  вниз,  либо просто тыкалась в снег  в паре метров от  метателя. Но с
каждым  броском палка-копье летела  все более и более плавно. Мне  нравилось
наблюдать  за  полетом  лыжной  палки:  в  тот  момент  для  меня  она  была
действительно самым настоящим копьем.
   Вероятно, возникшее тогда ощущение собственной силы и  полета послужило
одним  из  реальных  толчков,  которые  подвигли  меня впоследствии  всерьез
заняться легкой атлетикой.
   Мы метали свои  копья час чинно и благородно, без каких-либо эксцессов,
но как раз когда мой бросок получился наиболее удачным и дальним, из-за угла
прямо  навстречу  копью  неожиданно  вышел  мужчина  лет  сорока.  Мы   оба,
одновременно ощутив надвигающуюся  беду, застыли  словно парализованные,  не
имея сил  не только криком  предупредить  прохожего  об  опасности,  но даже
что-либо прошептать...
   Произошло самое страшное: металлический наконечник лыжной  палки ударил
мужчину  прямо  в глаз. Тот  громко вскрикнул, зажал глаз рукой,  а его лицо
мгновенно залилось кровью. Он подскочил  ко мне, словно боясь, что я  убегу,
схватил свободной рукой за плечо, и я подумал, что мне  сейчас достанется по
полной программе. От охватившего меня страха я нелепо захлопал глазами, а по
моему телу пробежала нервная дрожь.
   По-видимому,  раненый мужчина заметил ужас в моих глазах и понял, что я
уже наказан своим страхом и вряд ли любое  физическое воздействие станет для
меня большим наказанием, чем то, что я уже пережил.  А может, это был просто
добрый и религиозный  человек. Тихо, словно  боясь испугать меня еще больше,
он наклонился и сказал:
   - Не бойся, мальчик, отведи-ка ты меня к врачу...
   Я  не  помню, как отвел его в  больницу, не  помню, как вернулся домой:
видно,  на нервной почве  у  меня началась настоящая  горячка, и я  пролежал
несколько дней с высокой температурой. Но улучшение  никак не наступало: жар
все  не спадал,  и  врачи в растерянности разводили руками. Тогда  на помощь
пришел мой друг:  ему удалось тайком добраться до моей кровати и сообщить по
секрету,  что  тому  мужчине врачи спасли глаз. На следующий день я пошел на
поправку...
   Представьте себе, до сих пор не знаю, правду ли сказал мне Вованчик, но
тогда мне его слова очень помогли, и я благодарен своему другу...

   Район, в котором мы  получили две комнаты, именовался Советским, но все
его  называли  городком  нефтяников.  Позднее это  название  и вообще  стало
официальным. В  то время  городок  только  что образовался вокруг одного  из
самых  больших в стране  заводов  по  переработке  нефти  -  ОНПЗ -  Омского
нефтеперерабатывающего завода.
   Завод начали  строить сразу после  войны. На строительстве  было  много
военнопленных и заключенных. А  огромнейший его  макет был  создан немецкими
проектировщиками.
   Не могу удержаться, чтобы не заметить, как удивительны и непредсказуемы
жизненные пути! Поистине "пути Господни неисповедимы"!
   Именно этот макет нефтезавода, занимавший площадь больше ста квадратных
метров,  через  четверть  века,  при  моем  самом  деятельном  участии,  был
уничтожен   во   время   съемок   самого   нашумевшего   первого  советского
фильма-катастрофы  -  "Экипаж".  Об  этом  расскажу  подробнее,  когда  буду
описывать те годы...
   Первой школой,  построенной в  Советском  районе, была городская  школа
номер  восемьдесят.  Ее  построили в  пятьдесят втором году,  а в  пятьдесят
третьем я пошел в первый класс этой новой школы.
   Я помню большие светлые классы, огромные коридоры, которые пахли свежей
краской.  Помню, как я  сильно волновался,  гордо  держа  в одной руке букет
полевых  цветов,  которые  специально насобирала  мне мама, в другой  -  мой
первый  портфель-ранец.  Более всего я  гордился  своей  новенькой  школьной
формой.
   В  ней  я  больше  напоминал  маленького  военного,  нежели  школьника:
гимнастерка  была  подпоясана  широким   ремнем  из  кожзаменителя  с  самой
настоящей  пряжкой,  на  голове   красовалась  военного  образца  фуражка  с
настоящей  кокардой, на которой  с трудом  можно было  различить  букву "Ш",
которая была и на пряжке.
   Школьная  форма была достаточно  дорогим удовольствием, но как  же  без
нее?  Несколько  месяцев я  приставал к  отцу и маме, что какой  же я,  мол,
школьник  без  формы? Все это время  изо всех  сил старался быть прилежным и
послушным.  Моя  настойчивость в  конце концов  была  вознаграждена:  первым
сдался отец.
   Отлично зная, что  к  нему нужно подкатываться с просьбами тогда, когда
он чуть-чуть "под мухой", я улучил такой момент и, "надув губы", в очередной
раз завел свою "шарманку":
   - Пап, а пап, а Вовка сказал, что без формы меня в школу не примут... -
с горечью прошептал я,  и мне стало  так себя жалко,  что  казалось, вот-вот
слезы брызнут из глаз.
   -  Мать!  - грозным голосом  позвал  отец,  и как  только  она вошла  в
комнату, недовольно  спросил: - Слушай, Тань, наш сын что, хуже других,  что
ли?
   - О чем ты, Вань? - не поняла мама, подозрительно взглянув на меня.
   - Купи ему школьную форму! - твердо проговорил отец.
   - Купи? - с ужасом воскликнула мама. - А на что? На какие шиши?
   - Возьми из тех, что мы копим на проигрыватель!
   -  Господи!  - всплеснула  руками  мама.  - Тебя  не  поймешь:  то тебе
проигрыватель нужен, то форму сыну покупай: обойдется и без нее...
   Я сразу понял, что на этот  раз мама на моей стороне:  стоило ей начать
возражать отцу, как тот делал наоборот.
   - Ты что, не поняла меня? - недовольно нахмурился он. - Я сказал: форму
Вите купи, значит, купи! А  еще и новые ботинки! - расщедрился отец.  - И не
спорь со мной! - Он вдруг пьяно стукнул кулаком по столу.
   Чисто  интуитивно, понимая,  что  сейчас  может  разгореться  настоящий
скандал, я стремительно бросился отцу на шею и чмокнул его в щеку:
   - Спасибо, папа! Ты такой хороший! Такой добрый! - Не знаю, насколько я
был  искренен в  такие  моменты, но  это всегда  безотказно  действовало: он
мгновенно смягчался и забывал о своем взрыве.
   - Ладно, иди играй, сынок... - тихо говорил  он, гладил меня по голове,
и его глаза, мне казалось, чуть влажнели...

   Свою первую учительницу, я уверен,  буду помнить, как и многие  из вас,
всегда. Галина Ивановна  Таше была симпатичная, очень интеллигентная женщина
с бархатистым голосом и умными, добрыми, но усталыми глазами, уже тогда в ее
волосах были седые пряди.
   Поговаривали, что Галина Ивановна происходила из семьи ссыльных дворян,
что подтвердилось,  когда я  уже учился в  Москве. В ней  воплотились лучшие
черты  русского дворянства  - благородство, достоинство,  интеллигентность и
доброта, но тогда нам этого не было дано понять в силу нашего возраста.
   Мне кажется, все в классе  влюбились в нее с первого взгляда. Во всяком
случае,  в моей памяти Галина  Ивановна сохранилась как человек, на которого
невозможно  было обидеться,  даже если  она тебя и  наказывала.  Потому  что
наказывала-то она только за дело и, поверьте, всегда справедливо.  Если мы и
не  говорили  в открытую, что  она нам как вторая мать, то  в  глубине души,
уверен, мы ощущали это в полной мере.
   Галина Ивановна никогда не повышала