ла написана
совершенно другая фамилия и даже другое имя, но об этом в свое время...

   Пускаться  с  новорожденным  в столь далекий  путь  мама  не  рискнула:
нашлись добрые люди - тот самый дежурный по вокзалу, который пристроил нас в
небольшую  каморку,  предназначенную  для хранения орудий  труда вокзального
уборщика,  верно,  решив, что  метла  и швабры  могут  спокойно  храниться в
каком-нибудь углу.
   Найдя  нам место для  проживания, он  сумел уговорить  начальство взять
маму  на работу в привокзальный буфет, с условием, что  на ней будет и мытье
полов вокзала. До  сих пор я пребываю в изумлении: как ей удавалось работать
в буфете, ежедневно мыть полы  дважды в день, да еще  и ухаживать за грудным
младенцем? Просто уму непостижимо!
   Воистину, нет таких испытаний, что сломили бы русскую женщину.
   Да,  маме  пришлось  многое  пережить,  чтобы  не  потерять  меня.  Она
рассказывала,  как часто ей приходилось голодать, как у  нее пропало в конце
концов  молоко и она вскармливала  меня  обыкновенным черным хлебом, который
пережевывала, заворачивала в марлю и давала мне сосать эту "соску".

   Прошло более трех  лет,  прежде чем  мы  с мамой  добрались до  столицы
острова Сахалина города Южно-Сахалинска.
   Но приехали мы туда из  Омска, где сначала жили в доме деда Антона. И в
Омске же через несколько месяцев мама  познакомилась со статным черноволосым
красавцем, и нам  с  ней пришлось отвыкать от  привычной жизни  в большой  и
шумной семье.
   Иван   Чернышев  прошел  всю  войну  танкистом-водителем   и,  судя  по
нескольким боевым наградам, воевал более чем успешно.
   Кстати сказать, получилось так,  что более чем через четыре десятка лет
после окончания войны, ну просто день в день, Ивана с мамой разыскали боевые
ордена - Великой Отечественной войны,  которыми их  наградили  еще во  время
войны за особые заслуги.
   Чистое  совпадение? Мистика? Вполне возможно и то и другое. Они с мамой
даже родились в одном году,  в одном месяце,  и числа их появления на свет в
календаре   рядом.  Во  всяком  случае,   свои  дни  рождения  они  отмечают
одновременно.
   Иван был  дважды  ранен  и дважды возвращался  в  родную  часть. Как  и
следовало  ожидать  от  бывшего  танкиста-водителя,  на  гражданке  он  стал
работать шофером, нашел такую работу и в Южно-Сахалинске.
   Кстати,  он  имел  одну феноменальную особенность:  у него  было  такое
сильное сопротивление  кожи,  что он  мог спокойно  браться голыми руками за
провода  под  напряжением  двести двадцать  вольт и чувствовать  лишь легкое
пощипывание. Не знаю, правда  или нет, но  он говорил, что  мог браться и за
провода под напряжением в триста восемьдесят вольт...
   Сдерживать его настырный любовный натиск маме удавалось не многим более
месяца.  Последним и главным аргументом в пользу Ивана было то, что я  сразу
потянулся к нему и он отлично ладил со мной.
   Вскоре они поженились, и я без колебаний стал звать его папой. И  чтобы
не путаться, я буду так его звать и в этой книге... Однако продолжим...
   Что я могу сказать о городе Южно-Сахалинске в то время? Естественно, не
очень многое, так как черпаю сведения и  впечатления лишь  из  своих детских
воспоминаний. Через  пару лет мы Южно-Сахалинск покинули, и,  увы, более мне
никогда не пришлось бывать в этом городе.
   Мне помнится, он был  тогда  совсем небольшим.  Наш дом  стоял почти на
самом  берегу Охотского  моря.  "Наш  дом"  -  конечно  же,  весьма  сильное
преувеличение: это был обыкновенный  длиннющий барак, где проживало огромное
количество  народу.  Каждая семья занимала одну комнату.  И,  как говорится,
скучать не приходилось.
   Неожиданно мозг вырвал из самых дальних уголков  памяти характерную для
Южно-Сахалинска примету того времени. В городе было  очень  много японцев  -
кто-то  после  плена, кто-то  бежал с  родины в поисках лучшей доли, - но на
нормальную, прилично оплачиваемую должность их, естественно, не брали, и они
в основном занимались самыми непрестижными  работами:  чистили уборные, рыли
траншеи и котлованы.
   Мне больше всего запомнились  те японцы, которые  ходили по  баракам  и
одинаковыми извиняющими голосами задавали один и тот же вопрос:
   - Бутилка есть?
   Признаюсь, в те годы они все мне казались на одно лицо.
   Насобирав некоторое количество посуды, они сдавали ее и  ровно половину
денег честно возвращали тем, от кого получали бутылки. Иногда и мы, ребятня,
пользовались их услугами, так как у детей посуду не принимали.
   В  этой связи вспомнился  трагикомический случай, происшедший со мной в
результате первой и последней попытки  сотрудничать с японцами в  бутылочном
бизнесе.
   Однажды прямо  под  окном нашей  комнаты я увидел соседского мальчишку,
которого,  мягко  говоря,  не  слишком  жаловали  пацаны  нашего  барака. Он
самодовольно облизывал колесико мороженого.
   Читатели  старшего поколения наверняка помнят эти  "колесики". Продавец
мороженого бросал в специальный стаканчик с ручкой вафельный кружочек, потом
доставал  ложкой  из  алюминиевой  капсулы   мороженое,  накладывал  в  этот
стаканчик, сверху  прикрывал  вторым  кружочком вафли,  выталкивал  стержнем
ручки эту стограммовую порцию и вручал покупателю.
   Глядя  на  Смардина  - его имя не помню, помню, что пацаны прозвали его
Смарда, - я, завистливо облизываясь, спросил:
   - Как заработал-то, Смарда?
   Спросил  потому,  что  никто из обитателей барака  не позволил бы  себе
такого  расточительства -  купить своему ребенку мороженое.  "Баловство  все
это,  да и  только"  -  таково было единодушное  мнение соседей  по  данному
поводу.  Зная это, я и предположил,  что купить мороженое  он  мог только  в
одном случае: если выполнил какую-то работу, за которую ему заплатили.
   - Не-е, - гордо протянул  тот.  -  Две  бутылки  япошкам  отдал, а  они
принесли деньги, ну я и купил...
   Не дослушав до конца, я бросился к своему лучшему другу Сереге.
   - Сереж, а Сереж,  - прокричал  я с порога  их  комнаты. - У вас пустые
бутылки есть?
   - Какие бутылки? - не понял он, занятый раскрашиванием картинок.
   - Ну как ты не понимаешь? - взмолился я, жестикулируя. - Бутылки...
   - Счас  посмотрю... - Он  бросился к кухонному столу, но  остановился и
как-то странно взглянул на меня. - А чего это ты такой?
   - Какой?
   - Не знаю...
   Тут-то  я ему  и вывалил  то,  что узнал  от Смардина. Мой рассказ  его
настолько  воодушевил,  что  Сережа  перерыл буквально каждый  сантиметр  их
небольшого жилища, но так-таки отыскал, но лишь одну посудину.
   - Идем к нам, - решительно взмахнул я рукой.
   - А у вас есть? - спросил приятель.
   - Есть, только из нее вылить нужно...
   - Что вылить-то?
   - Не знаю, - беспечно пожал я  плечами и уверенно добавил.  - Но пахнет
противно.
   - Раз противно, тогда ладно, - согласился Серега, и мы бросились в нашу
комнату.
   Я  вытащил  из  тумбочки  бутылку,  половину  емкости которой  занимала
какая-то светлая жидкость, откупорил пробку и сунул Сергею под нос:
   - Понюхай!
   - Так это же водка:  я раз  нюхал  в отцовском стакане... действительно
противно пахнет, - поморщился  Серега, но неуверенно спросил. - А вдруг дяде
Ване она нужна?
   - Зачем? Наверное, она уже прокисла, раз так воняет, пошли к япошкам...
   Через полчаса мы с удовольствием наворачивали такое вкусное  мороженое,
не особо огорчаясь, что оно было одно на двоих. Вечером меня, конечно, ждала
расплата. Можете себе представить  гнев моих родителей, когда они обнаружили
пропажу столь драгоценного продукта.
   Мы уселись ужинать, и отец сказал:
   - Неси-ка, мать, по маленькой: есть что отпраздновать - или забыла?
   - Шутишь, что ли, Ванечка? Как я могла  забыть годовщину нашей свадьбы?
Но разве ты не допил бутылку, что стояла в тумбочке?
   - Нет, - наморщил лоб Иван.
   - Ничего не понимаю, - задумчиво  проговорила мама и взглянула на меня.
- Сынок, ты не трогал бутылку в тумбочке?
   - С водкой, что ли? - беспечно спросил я.
   - Ну да, с  водкой, - встревоженно кивнула она, опасаясь, что мой ответ
ее вряд ли порадует.
   - Она прокисла, и я ее вылил! - Я еще не  чувствовал нависшей над собой
грозы.
   - Что?! - одновременно воскликнули они.
   А когда они услышали от меня правду о том, что "водка прокисла: она так
воняла,  и  я  ее вылил, а бутылку сдал на  мороженое", то  мама  с  большим
азартом  принялась обрабатывать мою  задницу ремнем, приговаривая, что водка
прокиснуть не может, а я испортил им с отцом сегодняшний праздник, поскольку
его нечем отметить.
   Выждав некоторое время, словно предоставляя возможность матери  отвести
душу, а мне получше запомнить урок, отчим положил конец ее усердию.
   -  Хватит, мать! - остановил он ее.  - Что сделано, то сделано. - Потом
повернулся ко  мне.  -  Мороженое-то  хоть вкусное  было?  -  с  добродушной
усмешкой спросил он.
   -  Вкус... вкус... вкусное, - ответил я, всхлипывая не столько от боли,
сколько от обиды, что получил порку за какую-то "протухшую водку".
   Впрочем, из этой  истории я извлек  много  полезной информации, которая
пригодилась  мне  впоследствии:  водка плохо  пахнет,  но  она  необходима и
полезна для  празднования каких-либо важных событий. Закреплению  полученной
информации способствовала одна привычка отца, которая сохранялась у него всю
его  жизнь.  Выпив  стакан  водки,  он  обязательно  довольно  крякал, затем
говорил:
   - Ух, хороша, стерва! Будут деньги, обязательно куплю!..

   Не могу не  вспомнить отца за рулем, причем он превосходно водил машины
или трактора  любых марок. Расскажу только один случай.  В  школу я  еще  не
ходил, то есть мне было лет шесть с хвостиком.
   Отец тогда  работал на "МАЗе" и однажды  поддался  на мои уговоры взять
меня с  собой  на работу. Как  и отцу,  мама завернула и мне мой собственный
"тормозок". Так водители называли еду, которую брали с собой.
   Кабина "МАЗа"  была такой  просторной, что я играл в  ней в любые игры,
что приходили мне в голову. Поездки  были дальними, но  мне никогда не  было
скучно. Последний груз мы отвозили километров за сто от нашего дома. Хозяева
груза,  ждавшие его  как манну небесную, так  обрадовались,  что  немедленно
усадили нас за стол. Свои "тормозки" мы съели несколько часов назад и успели
проголодаться.  Я  с  удовольствием  налег  на курицу, а  отца прежде  всего
угостили  водочкой.  Он выпил один  стакан, потом другой, не забывая обильно
закусывать. Я был спокоен до того, пока отец не потянулся к третьему стакану
водки.
   - Папа, нам же еще домой ехать... - заканючил я, дергая его за рукав.
   - Все нормально, сынок! - заверил он. - Ты что, отца своего не  знаешь?
Доедем как по маслу...
   Короче  говоря,  он  так наклюкался, что с огромным  трудом забрался  в
кабину, когда уже совсем стемнело. На  этот раз  мне было не до игр, и я  со
страхом поглядывал то на дорогу, то на отца, теребя его, когда мне казалось,
что он  спит за баранкой:  отец бурчал в ответ что-то невнятное и  продолжал
вести машину.
   И знаете, что я до сих пор помню с безмерным удивлением?
   Я точно видел,  что  глаза  его закрыты, но  машина останавливалась  на
красный свет, уверенно  объезжала любые препятствия, поворачивалась в нужном
направлении.  Было такое  впечатление, словно машина  едет  сама.  Сейчас бы
сказал, что мы двигались на автопилоте.
   Часа через два мы подъехали  к  нашему дому, отец заглушил двигатель  и
уткнулся лицом  в баранку. Я выскочил из кабины,  оббежал ее и открыл дверцу
водителя: отец тут же вывалился и рухнул на землю...
   То ли  он чувствовал машину, как самого  себя, то ли машина сливалась с
ним в единое целое, но отец, проработав водителем более  сорока лет, никогда
не попадал  в аварию. Один раз авария все-таки случилась, но не по его вине.
Случилась она  с первой и последней машиной в нашей семье. Как-то по дешевке
отец  приобрел  "Москвич"  самой  первой модели.  Он  был в  таком  разбитом
состоянии, что проще его было назвать грудой металлолома.
   Несколько месяцев трудился над ним отец и наконец превратил эту груду в
некое техническое чудо. Поездить на нем удалось всего один летний сезон, а я
и вообще прокатился лишь единожды, когда  отец с  мамой отвозили меня на два
месяца в пионерский лагерь.
   В тот злополучный день родители  везли Саньку, моего младшего братишку,
к  одной из  маминых  сестер. Как  рассказывала  мама, они  остановились  на
светофоре  и спокойно  ждали зеленого света.  Санька  сидел, как  и положено
ребенку, сзади, мама впереди рядом с отцом. Они переговаривались между собой
и не смотрели на встречную полосу. И не успели ничего сообразить, как на них
налетел груженный песком "МАЗ". Передняя часть машины оказалась смята.  Мама
ударилась лицом о переднее стекло,  Санька перелетел через спинку  переднего
сиденья  и врезался головой в лобовое  стекло. Меньше всего  досталось отцу:
спасла реакция.  Он успел упереться руками в баранку руля и лишь разбил себе
лоб. У мамы было сильное сотрясение мозга и все лицо превратилось в сплошную
синюю маску.
   Больше всех досталось  братишке: был разбит лоб, повреждены  губы. Года
через  два мы  извлекли  из его губы четырехмиллиметровый стеклянный  кубик,
который постепенно отторгался Санькиным организмом.
   Однако вернемся в Южно-Сахалинск...

   После  случая с  вылитой  водкой прошло  много месяцев, и он постепенно
забылся...
   Однажды мы с Серегой сидели, трепались, и вдруг он мне и говорит:
   - Ты знаешь, Витек, а мы с тобой год назад познакомились!
   - Ух  ты, и точно! - воскликнул я и совсем по-взрослому добавил: - Надо
бы отметить это дело...
   - Как?
   - Как, как! Не знаешь, что ли? Выпить нужно! - деловито пояснил я.
   - Чего выпить? - не понял приятель.
   - Чего, чего... Водки!
   - Где  ж ее возьмешь? - рассмеялся  тот и добавил, хитро  поглядывая на
меня: - Ты ж тогда вылил ее на землю...
   - Пошли к нам, - подмигнул я и потащил его за собой.
   Дело было  как раз  под  Майские  праздники,  и за  шифоньером я  давно
заприметил две нераскупоренные бутылки "черноголовки". Хотите верьте, хотите
нет,   но   два  четырехлетних   пацана  уговорили   почти  полторы  бутылки
сорокоградусной. Я не знаю, как Серега добрался до своей комнаты,  но сам, а
также из рассказов отца и матери помню следующее...
   Первым, слава Богу, пришел отец. Застав меня распластанным на кровати и
что-то  бессмысленно бормочущим,  он сначала  не на шутку встревожился и уже
хотел бежать за доктором, как почувствовал  исходящий от меня водочный  дух.
Немало  удивившись, он подхватил  меня на  руки и  стал расспрашивать, как я
дошел до жизни такой. Его голос доносился из какого-то далека, а перед моими
глазами болталась свисавшая с  потолка  электрическая лампочка, свет которой
бил мне прямо в лицо, я  ухватился за  нее своей ручонкой  и дернул на себя,
вырывая с корнем скрученный провод с фарфоровых роликов.
   Отец  уложил  меня  на  кровать, а  сам  устремился  за  шифоньер,  где
обнаружил, что выпито почти  полторы бутылки водки,  и расхохотался от этого
зрелища:
   - Это ж надо! Вот шпингалеты:  засосали полторы  бутылки водки! Сколько
вас хоть было? Штук пять? Однако не все выпили: спасибо, хоть отцу оставили!
- уважительно  добавил он  и с удовольствием допил водку прямо  из горлышка,
закусил куском  хлеба  с луковицей  и  снова  подошел ко мне:  я  беспокойно
ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть.
   Думаю, что тот факт,  что мы не все выпили,  а  оставили ему, и  сыграл
положительную роль:  меня даже не  наказали и за пьянку,  и за то, что  я на
себе  "спьяну"  в клочья  изорвал  морскую  тельняшку, сшитую мне  мамой  из
чьей-то старой мужской.
   Можете представить мое самочувствие  на следующий день: я был буквально
желто-зеленого цвета,  дня три-четыре меня выворачивало  наизнанку: типичное
алкогольное отравление. То же самое творилось и с Серегой.
   Надо  заметить, эта история  принесла пользу: на спиртное я не  смотрел
лет до пятнадцати, а перебрав в пятнадцать, не пил лет  до двадцати  пяти. В
рот не брал даже шампанского, но об этом расскажу позднее.
   Не знаю,  стоит  ли уважаемым читателям воспользоваться моим  опытом  в
отношении  своих  детей,  но  своих  сыновей  я  провел через это,  и  пока,
тьфу-тьфу, никто из них к рюмке не тянется и дай Бог не потянется.
   Чтобы   закончить  мои  детские  воспоминания  о  бутылках  и  японцах,
расскажу,  что  произошло, когда я уже  учился  в Москве  и ко  мне в  гости
приехали  Василий с тетей  Любой.  Во  время  нашей  прогулки  по Москве нам
повстречалась группа японских туристов.
   - Кто такие? - удивленно спросил Василий.
   - А, иностранцы! - отмахнулся я и добавил: - Японцы...
   - Это надо же, - покачал головой главный  механик  Василий. -  У  нас в
Южно-Сахалинске они ходят грязные, оборванные, бутылки по помойкам собирают,
а приехали в Москву и... иностранцы!
   Василий произнес это  с такой непосредственностью, что  было ясно -  он
вовсе не шутит и искренне поражен таким удивительным явлением.
   Василий был очень компанейским, веселым и нежадным человеком. Например,
заходим  в Новодевичий  монастырь,  ходим,  смотрим, а на  выходе он достает
крупную купюру и бросает на  поднос служке. Люба  начинает ему выговаривать,
что можно было бы и мелочью отделаться, а он спокойно объясняет:
   -  Когда  ты  ходишь  в театр, в  музей,  ты  же  платишь  за  то,  что
приобщаешься к прекрасному?
   - Ну, - согласно кивает Люба. - Но то ж за прекрасное...
   -  А  разве мы не  видели  прекрасные  иконы,  изумительные росписи  на
стенах, на потолке... - спокойно пояснил Василий, и тетя  Люба замолчала, не
найдя что возразить...
   Но продолжим наше повествование...

   Выйдя замуж  за Ивана Чернышева,  мать вскоре откликнулась  на  уговоры
младшей сестры Любы и вместе с мужем уехала  в Южно-Сахалинск. Я остался  на
попечение ее  сестры Евдокии,  ее  мужа,  начальника райотдела  милиции дяди
Данилы, которого я через  пару месяцев  стал называть папой Данилой, а также
двух ее дочерей.
   Более двух месяцев мама с отцом жили у тети Любы в небольшой комнатке в
том  деревянном  бараке,  о  котором  говорилось  выше.  Благодаря  отличным
характеристикам  от вокзальных властей, маме довольно  быстро удалось  найти
себе работу буфетчицы в одном  строительном управлении Южно-Сахалинска. Отец
же  устроился  шофером сразу  после приезда: шоферы нужны везде.  Потом,  по
ходатайству  ее  начальства и  начальства  отца, им  была выделена отдельная
комната в том же самом бараке.
   Как говорится, их счастью не было конца. Только одно печалило маму: она
очень тосковала по  своему сыночку, то  есть по мне. Не выдержав и года, она
уговорила свою младшую сестру съездить за мной.
   Люба была очень легка на подъем, тем более что она давно не виделась  с
дедом  Антоном  и  остальными  сестрами,  а  потому согласилась  без  особых
раздумий.
   Из того длительного и весьма утомительного путешествия  мне запомнилось
только одно происшествие, случившееся с нами, когда мы уже ехали в Хабаровск
на  поезде, чтобы  там пересесть на паром, следовавший до Сахалина. В вагоне
почти  сплошь были  моряки, возвращавшиеся из  отпусков. Им пришлась по душе
симпатичная  и  улыбчивая  Любочка:  такая  молоденькая,  но   уже  с  таким
"взрослым" сыночком, а она нарочно никого не разубеждала.
   Все напропалую стали  с ней заигрывать, угощать разными вкусностями, и,
естественно,   мне   все  перепадало  в  первую  очередь,  особенно  коробки
шоколадных конфет, которые, признаюсь, я видел тогда впервые. Все бы хорошо,
но  однажды  Любочка обнаружила, что  из нашего чемодана  пропали  ее  белые
фетровые  сапожки,  и слезы  мгновенно  обильными  ручьями покатились  по ее
щекам.
   Среди ее обожателей был  мичман  по  имени Вася. Легко  догадаться, что
именно этот мичман и стал впоследствии мужем Любы. Увидев слезы  девушки, он
выяснил их причину, а потом погладил ее п