трехлетком для своего сына.  Они  худо-бедно
объездили его, но теперь сын фермера не мог с ним справиться.
   - Это конь для спеца, - сказал мой приятель. - Но он  очень  резвый  и  к
тому же прирожденный стиплер, и даже этим чайникам не удалось его испортить.
   Я встал и потянулся. Было уже половина одиннадцатого, и я решил позвонить
Керри Сэндерс с утра. Комната, служившая мне кабинетом, вдоль  стен  которой
шли  книжные  шкафы  и  приспособленные  под  них  буфеты,  была  не  только
кабинетом, но и  гостиной.  Здесь  я  больше  всего  чувствовал  себя  дома.
Светло-коричневый ковер,  красные  шерстяные  занавески,  кожаные  кресла  и
большое окно, выходящее во двор конюшни. Разложив по местам бумаги и  книги,
которыми я пользовался, я выключил мощную настольную лампу и подошел к окну,
глядя из темной комнаты на конюшню, залитую лунным светом.
   Все было тихо. Трое моих  постояльцев  мирно  спали  в  денниках,  ожидая
самолета,  который  должен  отвезти  их  за  границу  из  аэропорта  Гатвик,
расположенного в пяти милях отсюда. Их следовало отправить уже неделю назад,
и заморские владельцы слали  мне  разъяренные  телеграммы,  но  транспортные
агенты твердили что-то  насчет  непреодолимых  препятствий  и  обещали,  что
послезавтра  все  устроится.  Я  говорил  им,  что  послезавтра  никогда  не
наступает, но они не понимали шуток.
   Моя конюшня служила перевалочным пунктом, и лошади редко задерживались  у
меня больше чем на пару дней. Они были для меня обузой,  потому  что  я  сам
ухаживал за ними. До недавнего времени я и подумать  не  мог  о  том,  чтобы
кого-то нанять.
   За первый год работы я устроил пятьдесят сделок, за  второй  -  девяносто
три, а в эти три месяца я работал  не  покладая  рук.  Если  мне  повезет  -
скажем, если мне удастся купить годовиком за пять тысяч будущего  победителя
Дерби или что-нибудь в этом духе, - у меня, пожалуй, могут начаться проблемы
с налоговой инспекцией.
   Я вышел из кабинета в гостиную. Мой брат Криспин по-прежнему храпел, лежа
ничком на диване. Я принес плед и накрыл его. Он еще долго не  проснется,  а
когда встанет, то будет, как всегда, угрюм  и  зол  с  похмелья  и  примется
вымещать на мне свои застарелые обиды.
   Мы осиротели, когда  мне  было  шестнадцать,  а  ему  семнадцать.  Сперва
погибла мать - разбилась, упав с лошади, а через три месяца умер от тромба в
сердце отец. И за какую-то неделю наша жизнь вдруг перевернулась вверх дном.
Мы выросли в уютном доме в сельской  местности,  у  нас  были  свои  лошади,
кухарка, садовник, конюхи. Мы учились в дорогих пансионах - нам это казалось
само собой разумеющимся - и  проводили  каникулы,  охотясь  на  куропаток  в
Шотландии.
   Но не все то золото, что блестит. Адвокаты сурово сообщили нам,  что  наш
батюшка заложил все, что было можно,  включая  свою  страховку,  продал  все
фамильные ценности, и от полного банкротства его отделял только  этюд  Дега.
Похоже, он несколько лет жил на краю пропасти, в последний момент каждый раз
выставляя на продажу какую-нибудь очередную семейную реликвию. Когда все его
долги были уплачены и дом, лошади, кухарка, садовник, конюхи  и  все  прочее
канули в бездну, мы с Криспином, не имея близких родственников, остались без
крыши над головой и со ста сорока тремя фунтами на брата.
   Школьное начальство все понимало, но  не  настолько,  чтобы  держать  нас
даром. Нам дали доучиться до конца пасхального семестра,  и  на  том  все  и
кончилось.
   На Криспина все это подействовало куда сильнее, чем на меня. Он собирался
в университет, хотел стать юристом, и место клерка, щедро  предложенное  ему
суровым адвокатом, его не устраивало. Я по натуре  более  практичен,  и  это
спасло меня от подобных страданий. Я спокойно смирился с фактом, что  теперь
мне придется самому зарабатывать на хлеб, подбил свои  активы:  легкий  вес,
крепкое здоровье и умение прилично ездить  верхом  -  и  устроился  работать
конюхом.
   Криспина это выводило из себя, но  я  был  счастлив.  У  меня  натура  не
академическая. Жизнь на конюшне, после школьного сидения в  четырех  стенах,
подарила мне желанную свободу. Я никогда не жалел о том, что потерял.
   Я оставил Криспина храпеть дальше и поднялся к себе в спальню, размышляя,
какие разные у нас получились судьбы. Криспин пытался устроиться на бирже, в
страховой компании и все время ощущал, что его не ценят. А я сделался жокеем
и нашел себя. Я всегда думал, что лучшей жизни для меня и быть не  могло,  и
потому не жаловался ни на что из того, чем приходилось расплачиваться.
   Моя спальня, как и кабинет, смотрела на конюшню, и, если не было  мороза,
я всегда спал с открытым окном. В половине первого я внезапно  пробудился  -
какое-то шестое чувство включило сигнал тревоги.
   Я лежал, весь обратившись в слух, не зная, что именно меня разбудило,  но
в полной уверенности, что не ошибся.
   И тут я услышал его снова. Стук подков  по  твердой  поверхности.  Лошадь
находилась в том месте, где ей в этот час находиться не полагалось.
   Я отшвырнул одеяло и метнулся к окну.
   В залитом лунным светом дворе не было ни души.
   Только зияющий черный провал распахнутой двери денника, которой подлежало
быть закрытой и крепко запертой на засов.
   Я выругался. Сердце у меня  упало.  Самый  ценный  из  моих  постояльцев,
стоимостью в семьдесят  тысяч  фунтов,  вырвался  на  свободу  и  отправился
бродить по опасным дорогам Суррея!
 
Глава 3 
 
   Он не был  как  следует  застрахован,  потому  что  новый  владелец  счел
страховой взнос слишком высоким. За  него  еще  не  выплатили  деньги  из-за
сложностей с переводом валюты. Мне пришлось гарантировать  продавцу  оплату,
хотя денег у меня не было. И если  я  не  найду  этого  двухлетка  сейчас  и
немедленно, причем без единой царапины, мне конец.  Покупатель  был  человек
безжалостный, и, если с лошадью что-то случится, он платить не станет, а моя
собственная  страховая  компания  выплатит  страховку,  только  если  лошадь
погибнет, да и то со скрипом.
   Я молниеносно натянул свитер, джинсы, ботинки и ссыпался по лестнице,  на
ходу застегивая бандаж, придерживающий плечо. В гостиной по-прежнему  храпел
Криспин. Я встряхнул его, окликнул... Никакого результата. Криспин отрубился
намертво.
   Я забежал в кабинет, чтобы позвонить в полицию.
   - Если кто-то сообщит, что у него в саду пасется лошадь, знайте, что  это
моя.
   - Хорошо, - ответили мне. - Будем знать. Во  дворе  было  тихо.  Когда  я
проснулся, двухлеток был уже на дороге - я услышал цокот подков по асфальту,
а не знакомое постукивание по булыжнику, заросшему травой.
   На дороге тоже было тихо. Залитая лунным светом, она была пуста насколько
хватало глаз.
   Он мог спокойно пастись у кого-нибудь на газоне  в  нескольких  ярдах  от
меня, просто я его не видел.
   Он мог быть уже на полпути к железной дороге, или к шоссе на Брайтон, или
к оживленной трассе на аэропорт.
   Он мог скакать по  кочкам  в  соседнем  леске,  рискуя  угодить  ногой  в
кроличью нору.
   Ночь была холодная, но я взмок. Семьдесят тысяч  фунтов!  Таких  денег  у
меня не было, и взять их было неоткуда.
   Искать ночью потерявшуюся лошадь на машине нерационально. Топота копыт не
услышишь, а сам конь темной масти, так что можно не увидеть его до тех  пор,
пока не наедешь. Он может испугаться машины, помчаться  прочь,  не  разбирая
дороги, запутаться в живой изгороди, налететь грудью на  колючую  проволоку,
упасть, повредить хрупкие кости и нежные сухожилия...
   Я бросился во двор, забежал в кладовку, взял уздечку и аркан и побежал  к
ближайшему  загону.  Где-то  там  в  неверном  лунном  свете  пасся  старый,
отправленный на покой стиплер, которого я использовал как  верховую  лошадь.
Должно быть, сейчас он дремлет стоя, и ему снятся давние Золотые кубки.
   Я перелез через забор и заливисто свистнул. Он иногда выходил  на  свист,
когда был в настроении.
   - Эй, малыш! - позвал я. - Иди сюда! Иди сюда,  старый  хрыч!  Иди  сюда,
бога ради!
   Иди же! Иди сюда! Но загон казался совершенно пустым.
   Я в отчаянии свистнул снова.
   Он приблизился ко мне со  скоростью  похоронной  процессии.  Понюхал  мои
пальцы. Послушно позволил надеть на себя уздечку и даже  стоял  сравнительно
смирно, когда я подвел его к воротам и, взобравшись на них, сел на него, как
делал обычно. Трясясь на нем без седла, я рысью проехал через двор и, выехав
за ворота, предоставил ему самому выбирать направление.
   Налево лежала большая дорога, направо - лес. Мой стиплер свернул направо,
но, подгоняя коня, я подумал,  что,  возможно,  он  выбрал  это  направление
потому, что я сам бессознательно этого хотел. Лошади  очень  восприимчивы  к
мыслям, ими почти не нужно управлять.
   Если  двухлеток  удрал  в  лес,  он  не   сможет   попасть   под   колеса
двадцатитонного грузовика. Если он в лесу, он, возможно,  спокойно  объедает
сейчас листья с веток, а не скачет по кроличьим норам, рискуя  сломать  себе
ногу...
   Через полмили, там, где узкая дорога пошла наверх и заросли бука, ежевики
и вечнозеленых кустарников сделались еще гуще, я  натянул  повод,  остановил
коня и прислушался.
   Ничего. Только легкий шелест ветра. Конь  ждал,  спокойно  и  равнодушно.
Если бы двухлеток был где-то поблизости, он бы это почуял. Значит, двухлетка
здесь нет.
   Я повернул назад, пустив коня быстрой рысью  по  мягкой  обочине  дороги.
Мимо ворот конюшни, у которых он захотел свернуть. Дальше, к деревне,  через
залитый лунным светом луг.
   Я пытался утешиться мыслью, что  лошади,  сбежавшие  из  конюшни,  обычно
далеко не уходят. До ближайшего  места  с  сочной  травой.  Они  неторопливо
переходят с места на место, пощипывая травку, и срываются  в  галоп,  только
если их что-то напугает. Вся беда в том, что они так легко пугаются...
   На деревенском лугу было достаточно зеленой травы, но никакой  лошади  не
было видно. Доехав до края луга, я снова остановился, прислушиваясь.
   Никого.
   Во рту у меня пересохло от волнения. Я поехал дальше,  туда,  где  дорога
пересекалась с шоссе. Деревня стояла на шестиполосной магистрали А-23.
   Ну как я мог, как я мог не запереть денник на засов? Я не помнил, запирал
я его или нет. Это одно  из  тех  привычных  действий,  которые  совершаются
автоматически. Я просто не мог себе представить,  как  это  -  не  задвинуть
засов, выходя из денника. Я  делал  это  всю  жизнь,  сколько  имел  дело  с
лошадьми. Но от небрежности никто не застрахован. Как я вообще мог... И  мог
ли я... Нет, это ж надо быть таким идиотом!
   На  Брайтонском  шоссе  движение  очень  оживленное  даже  сейчас,  после
полуночи. Самое неподходящее место для лошади.
   Я снова натянул повод. Мой стиплер немедленно вскинул голову,  насторожил
уши и заржал. Потом повернул голову направо, в сторону приближающихся фар, и
заржал снова. Каким-то образом он  почуял,  что  где-то  рядом  есть  другая
лошадь. Я не в первый раз позавидовал этому недоступному человеку чутью.
   Я поспешно повернул на юг,  по  краю  луга,  отчаянно  надеясь,  что  там
действительно мой двухлеток, а не пони из цыганского табора.
   Издалека вдруг донесся душераздирающий визг тормозов, метнулся свет  фар,
грохот, звон разбитого стекла...
   Мой конь испустил ржание, больше похожее на вопль. Всаднику стало дурно.
   "О господи! - думал я. - Господи боже мой!"
   Я перешел на шаг и обнаружил, что весь дрожу.  Впереди  слышались  крики,
снова скрип тормозов... Я провел рукой по лицу. Мне вдруг захотелось заснуть
и проснуться уже завтра, чтобы не видеть того, что  будет  сейчас.  Нет,  не
завтра, а через неделю. Или лучше через год.
   И вдруг из сумятицы мечущихся фар вырвалась темная тень! Я  глазам  своим
не поверил. Тень с бешеной скоростью неслась в мою сторону, цокая копытами.
   Двухлеток был в панике. Он промчался мимо размашистым галопом на скорости
сорок миль в час, словно собирался выиграть Тройную Корону.
   Слава богу, цел! Стараясь не думать о тех, кто был в разбившейся  машине,
я развернул стиплера и пустился в погоню.
   Состязание было неравное: престарелый стиплер  против  молодого  горячего
спринтера. Но мое беспокойство передалось коню и горячило его не хуже  шпор.
Он несся во весь опор, хотя на такой местности это было чистейшим безумием.
   Почуяв нас, двухлеток мог воспринять это как вызов и прибавить  ход,  но,
слава богу, он, наоборот, успокоился, услышав  позади  другую  лошадь,  чуть
сбавил скорость и позволил мне постепенно приблизиться к нему.
   Я заходил снаружи, оставляя двухлетка слева от себя. Он стоял  в  деннике
без недоуздка, и хотя у меня был при себе аркан, набросить его на всем скаку
смог бы разве что циркач, а никак не жокей с тремя  спаянными  позвонками  и
плечом, вылетающим из сустава от любого хорошего рывка.
   Мы приближались к  развилке.  Впереди  был  большой  перекресток.  Только
второй аварии мне и не  хватало!  Придется  рискнуть.  Двухлетка  необходимо
любой ценой загнать в деревню.
   Я  отжимал  стиплера  влево,  пока  не  коснулся  коленом  бока  беглеца.
Осторожно потыкал его носком в ребра, пока он не понял, чего от него  хотят,
а когда мы поравнялись с перекрестком, пнул его посильнее  и  надвинулся  на
него своим конем.
   Двухлеток повернул, сумев не потерять равновесия, так послушно, словно  я
сидел на нем верхом. Оказавшись в деревне, он снова вырвался вперед, видимо,
потому, что, удаляясь от шоссе,  я  инстинктивно  придерживал  своего  коня.
Поворачивать на всем скаку лучше не стоит.
   Двухлеток научился этому на собственном горьком опыте.  При  повороте  на
луг его занесло, он изо всех сил попытался удержаться на ногах, из-под копыт
брызнули искры, он споткнулся о бугорок - и  полетел  кубарем.  Я  спрыгнул,
схватил своего стиплера под уздцы  и  бросился  к  распростертому  на  земле
двухлетку. Колени у меня подгибались. Ну не мог же он порвать связку  здесь,
на мягкой траве, после всех тех опасностей, из которых он вышел невредимым!
   Не мог.
   И не порвал. Он просто был оглушен  падением.  Он  еще  немного  полежал,
тяжело поводя боками, а потом встал.
   Пока он лежал, я накинул на него аркан и теперь повел их обоих к конюшне,
держа в одной руке  аркан,  а  в  другой  повод  стиплера.  Оба  дымились  и
раздували ноздри, а взнузданный стиплер ронял с удил пену; но шли оба ровно,
не хромая.
   С неба струился лунный свет,  прохладный  и  успокаивающий.  Во  дворе  я
привязал стиплера к изгороди, отвел двухлетка обратно в денник и только  тут
заметил, что на нем нет попоны. Как-то он ухитрился содрать ее, пока шлялся.
Я принес другую и застегнул ее. По-хорошему, надо бы  его  еще  с  полчасика
повыводить, чтобы остыл, но у меня не было времени. Я  вышел,  закрыл  дверь
денника, задвинул засов и еще раз подумал  -  как  же  это  я  ухитрился  не
запереть его вечером?
 
*** 
 
   Я вывел машину из гаража и вернулся на шоссе. На месте  аварии  собралась
приличная  толпа.   Кто-то   размахивал   фонариками,   направляя   движение
транспорта.  Когда  я  остановился  на  обочине,  один   из   самодеятельных
регулировщиков сказал мне, чтобы я проезжал мимо - тут и так полно зевак.  Я
сказал, что живу неподалеку и приехал посмотреть, нельзя ли  чем  помочь,  и
оставил его разбираться со следующим любопытным.
   По противоположной стороне тоже ехало немало машин, но  авария  произошла
здесь, на ближайшей полосе. Я со страхом присоединился  к  группе  в  центре
событий. Автомобильные фары рельефно выхватывали их  из  темноты.  Несколько
мужчин. Все на ногах. И девушка.
   Ее машина пострадала больше всего. Одним боком она вписалась в столб,  на
котором висел указатель на  нашу  деревню,  а  задняя  часть  была  сплющена
темно-зеленым джипом, который стоял наискосок поперек дороги.  Из  разбитого
радиатора капала вода, на капоте лежали морозные осколки ветрового стекла.
   Владелец джипа шумно выражал свое негодование, кричал, что нельзя  давать
женщинам водить машину и что он тут ни при чем.
   Девушка стояла и смотрела на  останки  оранжевого  ?МГБ-ГТ?,  зарывшегося
носом в кювет. На ней было длинное текучее платье, белое,  с  тонким  черным
узором и переливающимися серебряными нитями, и серебряные туфли, и волосы  у
нее были серебристо-белые, прямые, до плеч. Девушка была в крови.
   Сперва я удивился, что она стоит одна. По идее,  мужчинам  полагалось  бы
суетиться вокруг нее, кутать ее в  пледы,  перевязывать  ее  раны  и  вообще
всячески о ней заботиться. Но когда я заговорил с ней, я все понял. Она была
полна ледяной уверенности в себе.  Такая  же  холодная  и  серебристая,  как
лунный свет. Несмотря на то, что у нее шла кровь из царапины на  лбу  и  она
размазала кровь, пытаясь ее вытереть, несмотря на то, что на правом рукаве у
нее расползалось большое  красное  пятно  и  красивое  платье  спереди  было
заляпано кровью, она тем не менее всем своим видом  демонстрировала,  что  в
помощи не нуждается. И она была вовсе не такой юной, как показалось  мне  на
первый взгляд.
   - Она пересекла мне  дорогу!  -  орал  водитель  джипа.  -  Прям  поперек
свернула! Конечно, я в нее врезался! Заснула небось за рулем, это наверняка!
А теперь вешает лапшу на уши насчет какой-то там лошади. Представляете? Она,
мол, свернула, чтобы  не  врезаться  в  лошадь!  Заснула  она,  вот  и  все!
Приснилась ей эта лошадь! У-у, с-сука!
   Шок иногда действует на людей таким образом. Отчасти я его понимал -  он,
видимо, действительно сильно перепугался.
   - Лошадь действительно была, - сказал я девушке. Она  невозмутимо  пожала
плечами.
   - Да, конечно.
   - Он.., он удрал из моей конюшни и выбежал на дорогу.
   Все негодующие взгляды немедленно устремились на меня, и я сделался новой
мишенью гнева водителя джипа. Оказывается, с девушкой  он  вел  себя  весьма
сдержанно. Он  знал  много  таких  слов,  какие  нечасто  услышишь  даже  на
ипподроме.
   Когда он наконец прервался, заговорила девушка. Она стояла, прижав руку к
животу, и лицо у нее было напряженное.
   - Мне нужно в туалет, - отчетливо произнесла она.
   - Я вас отвезу к себе домой, - сказал я. - Это недалеко.
   Водитель джипа был против. Он сказал, что она должна  остаться  здесь  до
приезда полиции, которая будет с минуты  на  минуту.  Но  остальные  мужчины
кивнули - все знают, что в  такой  ситуации  может  прихватить,  -  и  молча
расступились, давая нам с ней пройти к моей машине.
   - Если полицейские захотят с ней поговорить, - сказал я, - она у  Джонаса
Дерхема. Первый поворот налево, проехать  через  деревню,  и  на  том  конце
направо будет дом с конюшней.
   Они снова кивнули. Оглянувшись назад, я увидел, что большинство расселись
по машинам и поехали дальше. Только  один  или  двое  остались  с  водителем
джипа.
   За те несколько минут, что мы ехали, она не сказала ни слова. На  лице  у
нее была не только кровь, но и пот. Я остановился у двери кухни и немедленно
провел девушку в дом.
   - Уборная там, - сказал я, указав на дверь.
   Она кивнула и вошла  туда.  Белые  стены,  яркая  лампочка  без  абажура,
резиновые сапоги, непромокаемые плащи, две фотографии со скачек в  рамках  и
старый дробовик. Я оставил ее в этой неуютной обстановке и  снова  вышел  во
двор. Мой стиплер терпеливо ждал меня у забора.
   Я похлопал его по спине и сказал, что он молодец. Принес ему из  кладовки
пару яблок и отвел его назад в загон. Ему не приходилось скакать так  быстро
и испытывать такого возбуждения с тех пор, как он взял свой последний приз в
Челтенхеме. Когда я отпустил  его,  он  всхрапнул,  явно  гордясь  собой,  и
умчался прочь рысью, пружинистой, как у жеребенка.
   Когда я вернулся, девушка как раз выходила из уборной. Она смыла  с  лица
кровавые разводы и теперь  промокала  все  еще  кровоточащий  порез  на  лбу
полотенцем. Я пригласил ее обратно в кухню, и она последовала за мной все  с
тем же подчеркнутым и необычным самообладанием.
   - А теперь, п