ся и весело подмигнул, - главное, живы остались, а остальное
как-нибудь сладится. Я помню, ты махонькая была, пятый годок пошел. Утащила
коробок спичек, склянку со спиртом. У Елены Михайловны из швейной корзинки
взяла три наперстка. Хотела плюшевому медведю банки ставить. Ну и конечно,
медведь твой затлел, задымил. Ох, слез было, Константин Васильич все думал,
как тебя наказать, но так ничего и не придумал. Ты S, весь вечер
проплакала, медведя жалела. Елена Михайловна потом его заштопала, заплатки
поставила. Ну, чего ты, Сонюшка? Ты ж у нас барышня крепкая, утри слезки.

- Что ты, я не плачу, - Соня растерла по щекам черную копоть, - я
совершенно не плачу. Просто дым глаза ест.

- Смотри-ка, тетрадочка твоя, - Семен взял со стола и подал ей ее дневник,
- хоть какое, да имущество.

Толстая тетрадь в синем клеенчатом переплете, дневник, который она случайно
оставила вечером на столе в беседке, действительно оказалась единственным
уцелевшим имуществом. Вместе с Соней тетрадь отправилась сначала в Москву,
к тетке, потом в Одессу, оттуда на французском переполненном пароходе в
Константинополь.

Стоял мрачный, ледяной февраль 1918 года. На Черном море был сильный шторм.
Качаясь, словно пьяный, уходил за горизонт одесский порт. Уплывал берег,
который еще три месяца назад был Россией - ни у кого на судне не возникало
того острого мучительного чувства окончательной утраты, которое может
нормального человека просто свести с ума.

Пережитые опасности, сиюминутные хлопоты, поиски пропитания, необходимость
все время что-то доставать, менять прятать, беречь от воров, с кем-то
договариваться - все это давало счастливую возможность не думать о будущем.
Будущее сосредоточилось для бездомных русских людей в куске хлеба и свиного
сала, в спальном месте и теплом одеяле. Они были счастливы хотя бы тем, что
плывут по штормовому морю на французском судне и пока живы, не погибли от
голода и холода, не успели заразиться тифом, не получили пулю в лоб или
пролетарский штык под ребра. А что же завтра ? На завтра осталось еще
немного хлеба, французы обещали с утра бесплатно разливать красное вино. А
послезавтра? А через год? Ну, через год, разумеется, кончится на Родине
этот красный кошмар, и можно будет вернуться домой.

Константину Васильевичу чудом удалось получить для Сони койку в каюте
второго класса. Пароход был переполнен, от качки многих мутило. На вторую
ночь, когда море немного утихло, у Сони начались схватки.

- Несмотря ни на что, ты доносила его до положенного срока, - спокойно
сказал Константин Васильевич, - я за свою жизнь принял больше сотни родов.
Ребенок подвижный и крупный. Мы справимся.

Нашелся спирт, нашлись чистые простыни, с кухни принесли теплую воду, каюту
освободили от посторонних. Явился француз, судовой врач, предложил помощь.
Эти роды стали событием, которое каким-то чудесным образом сплотило всех на
корабле. Предыдущее судно, отплывшее на сутки раньше, потерпело крушение,
утонуло в ледяных волнах, и никто не спасся. Все знали, что по радио
получено сообщение о следующем, более сильном шторме. Он должен был
начаться к вечеру. Многие сделали ставку на ребенка: если все будет хорошо,
пароход благополучно доплывет до Константинополя.

Роды длились десять часов. Когда первые, по-настоящему большие и страшные
волны принялись вздымать судно и швырять его. словно рыбацкую лодочку,
раздался басистый, сердитый крик новорожденного мальчика.

"Сейчас ночь, Мишенька наконец уснул. Папа еще не вернулся из больницы. Я
нашла эту тетрадь и, не знаю зачем, решила продолжить свой дневник, -
писала Соня в Париже летом 19 20 года, - вряд ли у меня будут силы для
подробных записей. Мы здесь уже полтора года, и давно пришли в себя после
всех ужасов бегства. Я поступила в актерскую школу. Учеба, репетиции,
съемки отнимают почти все мое время. Я ничего не хочу и не могу вспоминать.
И все-таки у меня стоит перед глазами этот странный, светящийся камень.

Мы закопали его у беседки, со стороны рощи, в двух метрах от самого
толстого и старого дуба. Папа сказал, что нельзя медлить. Купец сегодня же
вернется и перевернет весь дом.

Я уложила брошь в серебряную шкатулку, в ту самую, в которой Миша принес ее
мне. Бриллиант светился в сумерках, и я впервые заметила, как он странно и
страшно красив. Раньше мне казалось, что драгоценные камни ничем не
отличаются от простого стекла. Я всегда была равнодушна к драгоценностям.
Мертвая красота, которая не возбуждает в человеке ничего доброго. Только
злобу, зависть и жадность. А тут, над маленькой глубокой ямой, мне
почудилось, будто мы хороним дорогое существо. Я в последний раз взглянула
на брошь. Лепестки дрожали, камень пылал, впитывая алый огонь заходящего
солнца. Потом был кошмар, сумасшедший купец со своими разбойниками,
пожар... Я забыла о камне и не думала о том, что все это из-за него.

О чем еще я могла думать, когда дом, в котором я выросла, в котором до меня
выросло пять поколений Батуриных, сгорел дотла?

О чем я могла думать потом, когда кошмар продолжился, стал набирать
обороты, из обычных людей, никому не сделавших зла, мы превратились в
"классово-неполноценный элемент". А с "элементом" можно поступить как
угодно - убить, изнасиловать, истоптать сапогами, словно уличную грязь.
Оказалось, сгорел дотла не только наш дом, но и вся Россия.

Перед отъездом в Одессу, папа хотел съездить в Батурине, откопать камень.
Но на это уже не осталось времени, да и рискованно было убегать с такой
дорогой вещью. Из-за броши нас могли убить. Папа решил, что потом, когда
кончится красная смута, мы вернемся на пепелище и, возможно, эта брошь
поможет нам начать все заново. Неизвестно, какие будут деньги, но брошь
стоит столько, что если продать, то удастся жить на это несколько лет.

Теперь я точно знаю, мы никогда не вернемся. Нам просто некуда
возвращаться. Там Совдеп, голод, красный террор, каторжные порядки,
бандитская власть. Недавно приехала из Берлина Наташа Данилова. Она
рассказала, что слышала от кого-то из вновь прибывших, будто Ирина Порье
вовсе не умерла осенью семнадцатого от апоплексического удара, а жива,
здорова, стала комиссаршей, красной чиновницей и занимается распределением
награбленного имущества.

Пала продолжает верить, что большевики долго не продержатся, каждое утро
читает газеты с такой жадностью, что больно на него смотреть.

Его, как всегда, спасает работа. Нам удивительно повезло. Год назад на
бульваре Сен-Мишель мы встретили того доктора, который вместе с папой
принимал у меня роды на французском судне. Этот месье Фраппе помог папе
обойти все препоны французской бюрократической машины и устроиться на
работу в муниципальный госпиталь, что для таких, как мы, эмигрантов, в
принципе невозможно. Теперь нам хватает на эту маленькую квартиру, на еду и
на няню для Мишеньки. Папа занят с утра до вечера, часто дежурит ночами,
мало спит, и ему не остается времени на страшную ностальгию, которая ест
души многих русских.

А я занята в своей студии. Никогда не думала, что захочу стать актрисой.
Но, оказывается, могу играть, мне обещают большое будущее, причем не в
театре, а в кинематографе. Пока приглашают на второстепенные роли, но уже
есть из чего выбирать.

Две недели назад к нам на репетицию явился американец по фамилии Диккенс.
Смешной огромный янки в белом костюме, при знакомстве сразу предупреждает,
что зовут его не Чарлз, а Дуглас и к великому английскому писателю он не
имеет никакого отношения.

На репетиции я плясала "цыганочку", потом била чечетку, потом спела под
гитару романс "Гори, гори, моя звезда". У янки потекли настоящие крупные
слезы. Теперь каждый вечер он заезжает за мной в своем открытом черном
автомобиле и протяжно сигналит у подъезда. Багровые розы, огромные, пухлые,
на фоне белоснежного костюма, навевают не самые радостные воспоминания. Но
хватит об этом. Все осталось там, в России. Дуглас Диккенс - это не купец
Болякин.

Сегодня, всего час назад, он предложил мне отправиться с ним в Америку, в
Голливуд. Оказывается, он очень богат и вкладывает деньги в кино. Не знаю,
получится ли что-нибудь путное. Я никогда не была суеверной, но на этот раз
боюсь сглазить. Однако, кажется, проснулся и плачет Мишенька, а у меня так
слипаются глаза, что буквы плывут".

- Чем ты так увлеклась? - Дмитрий Владимирович подошел так тихо, что Варя
вздрогнула,

Он взял у нее из рук книгу. На обложке была фотография американской
кинозвезды тридцатых годов Софи Порье.

- Никогда не думала, что она была русской, - сказала Варя, - оказывается,
ее звали Софья Константиновна Батурина, и псевдоним Порье она взяла себе в
память о своей первой любви. Здесь выдержки из ее дневника, потрясающая
любовь с каким-то несчастным старым графом, которого отравила сумасшедшая
жена. Совершенно реальные события интереснее любого романа.

- Ну, во-первых, далеко не все события, описанные здесь, реальны. Многое
придумано, ведь проверить нельзя.

- Ну, если это и выдумки, все равно интересно. Книга валялась на тумбочке у
кровати, ты тоже ее читал, не мог оторваться. Между прочим, если ты
посмотришь внимательно, то заметишь, как мы с ней похожи. А она считалась
одной из самых красивых актрис довоенного кино. Гениально танцевала чечетку
и пела русские романсы. Ну, посмотри. - Варя пролистала вкладку с
иллюстрациями, показала несколько фотографий, повертела головой, повторяя
ракурсы, в которых была заснята Соня Батурина.

- Да, действительно что-то есть, - кивнул Мальцев.

- Кстати, на портрете, который висит в гостиной, не она ли, не Софья
Батурина в юности? Она ведь описывает в своем дневнике, как граф рисовал ее
с брошкой у горла.

- Она. Паша увлекается старым голливудским кино, особенно фильмами
тридцатых. Вот и купил этот портрет, когда узнал, что на нем Софи Порье в
юности.

- А что, брошка, которую она зарыла в саду, действительно такая дорогая?
Интересно, нашел потом кто-нибудь эту серебряную шкатулку?

- Ладно, хватит, - Мальцев внезапно повысил голос, у него стали неприятные
злые глаза, - ты бы лучше к экзаменам готовилась, читала то, что надо по
программе.

За окном послышался звук мотора Мальцев взглянул на часы и отправило вниз,
в гостиную. Варя подбежала к окну и увидела, как въезжает в ворота голубой
седан Павла Владимировича.

Через несколько минут раздались шаги по лестнице. Прежде чем они поднялись
в кабинет и закрыли за собой дверь, Варя услышала обрывок разговора.
Дмитрий Владимирович был сильно раздражен и говорил на повышенных тонах,
почти кричал что случалось с ним редко.

- Он сказал, с чем это связано? Паша, сосредоточься, пожалуйста. Возьми
себя в руки. Он ведь не на экскурсию туда пришел, не ради расширения общего
кругозора.

- Митя, не кричи. Там вроде бы дело об убийстве тележурналиста, но никаких
подробностей я не знаю. Как ты понимаешь, оперативник профессору Удальцову
подробностей не докладывал, а Удальцов мне - тем более. Существует тайна
следствия.

- Хорошо, Павлик, тележурналист это хоть что-то. Это уже теплее. Я попробую
уточнить в прокуратуре... Вот что, позвони ему, пусть даст оперативнику
твой телефон, пусть скажет, что ты уже в Москве. Ну, придумай какой-нибудь
предлог.

Хлопнула дверь кабинета. Голоса затихли.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Беляева готова была приехать в следственный отдел прямо с утра. Она
сообщила, что у нее есть два часа свободного времени, с десяти до
двенадцати. Но Илья Никитич представил, сколько любопытных под разными
невинными предлогами станет заглядывать в его маленький кабинет, когда по
УВД пойдет слух, что у него сидит сама Елизавета Беляева. Вряд ли удастся
нормально побеседовать.

- Если не возражаете, я лучше подъеду к вам домой, прямо сейчас.

- Да, конечно. - Она подробно объяснила, как добираться.

Илья Никитич, ожидал, что попадет в роскошную квартиру, где комнат не
меньше пяти, а скорее всего, это будет двухэтажный пентхауз со стеклянной
оранжереей в одной из так называемых "лужковских" новостроек для очень
богатых людей.

Но оказалось, телезвезда живет в обычном сталинском доме, в трехкомнатной
квартире, без всяких оранжерей.

Без грима, в джинсах и свитере, Беляева выглядела, пожалуй, даже
привлекательней, чем на экране. Во всяком случае, так показалось Илье
Никитичу, который вообще не любил подкрашенных женских лиц.

- Чай? Кофе?

- Если чай в пакетиках, то лучше кофе.

- А если кофе растворимый, то лучше чай, - она улыбнулась, - я сварю кофе
потому что сама еще не завтракала. Честно говоря, я только что встала и все
никак не могу проснуться.

Илья Никитич заметил, что глаза у нее действительно сонные, даже как будто
воспаленные.

- Значит, убийцу Артема пока не нашли? - спросила она, стоя у плиты и следя
за пеной, поднимающейся в большой медной турке.

- Пока нет. Сколько лет вы были знакомы с Бутейко?

- Лет пять, не меньше, - она сняла турку с плиты, разлила кофе по маленьким
чашкам, села напротив, - вам, вероятно, уже сообщили, что у нас с Артемом
сложились очень скверные отношения.

- Да, мне говорили, и я видел несколько старых передач в записи.

- Какие именно передачи, если не секрет? - Она отхлебнула кофе,
поморщилась, потому что он был слишком горячий, встала, достала из
холодильника пачку грейпфрутового сока. - Вам налить?

- Да, немного. Спасибо.

Сок был ледяной. Она выпила залпом.

Илья Никитич понял, что она довольно сильно волнуется.

- Попробуйте кекс, - она кивнула на тарелку, на которой лежало покупное
печенье двух сортов и ломтики домашнего кекса, - это моя дочь пекла.
Получилось неплохо. Попробуйте.

Илья Никитич съел кусок.

- Сколько лет дочке?

- Недавно исполнилось двенадцать.

- Да, действительно у нее неплохо получилось, учитывая возраст.

Она улыбнулась и, кажется, немного успокоилась.

- Вы любите домашнюю выпечку?

- Очень люблю, - признался Илья Никитич, - скажите, Елизавета Павловна,
ваши отношения с Бутейко с самого начала не сложились? Или были какие-то
конкретные причины, из-за которых между вами возникла вражда?

- Илья Никитич, вы так и не ответили, какие именно видели передачи. Если бы
я знала, что вы успели просмотреть, мне было бы легче ответить на ваш
вопрос.

- Вы сначала расскажите в общих словах, что произошло, а о передачах мы
потом поговорим.

- Ну хорошо, - она еще раз улыбнулась, уже совсем спокойно и тепло, - у
вас, я вижу, есть профессиональные приемы ведения диалога. Мы действительно
терпеть не могли друг друга, - она вытащила сигарету из пачки, стала
вертеть в руках, - но это обычное дело на телевидении. Там сегодня дружат
семьями, целуются при встрече, а завтра так гадят друг другу, что не дай
Бог. Впрочем, послезавтра могут опять стать лучшими друзьями. А чаще все
происходит одновременно. Наша вражда с Артемом отличалась тем, что была
открытой. Это действительно редкость. Однако по внутреннему накалу страстей
она не превосходила обычные телевизионные интриги, - Беляева отложила
незажженную сигарету, взяла с тарелки кусок кекса, отхлебнула кофе, съела
кекс к только тогда закурила.

"Значит, не так уж сильно волнуется, если не стала курить на голодный
желудок, хотя очень хотела", - отметил про себя Илья Никитич.

- Кофе у вас замечательный, - произнес он с улыбкой, - можно еще чашечку?
Нет, сидите, я сам налью. Знаете, Елизавета Павловна, мне попалась кассета
с записью первого и последнего ток-шоу Бутейко.

- Надо же, - она покачала головой, - я думала, записи не сохранилась. Мне
почему-то казалось, что вы сейчас напомните мне о недавнем его сюжете с
моей матерью.

- У Бутейко остался довольно большой архив. Он хранил практически все, даже
аудиокассеты с интервью. Да, сюжет о вашей маме я видел. Скажите, Елизавета
Павловна, почему вы сорвали его ток-шоу три года назад?

- Ну, если вы просмотрели запись, то должны были понять почему. Тем более,
вы следователь, и вам, как никому, ясно, насколько нелепо и небрежно он
подготовил свой криминальный сюжет.

- Но вы ведь понимали, что наживаете себе серьезного врага.

- Вот об этом я тогда не думала. Потом, конечно, много раз жалела о своем
поступке. Но тогда, на ток-шоу, я жутко разозлилась.

- Почему?

- Это долгая история.

- Я с удовольствием послушаю.

- Ну хорошо, я попробую объяснить, хотя, предупреждаю, все это на уровне
эмоций и вряд ли имеет отношение к убийству. Не знаю, попалась ли вам
запись передачи "Стоп-кадр", в которой был сюжет Артема о милиционере и
певце.

- Да, я видел этот сюжет.

- Вы, вероятно, уже знаете, что того капитана посадили на три года. Не мне
судить, насколько справедливо это было, и, в общем, дело даже не в
справедливости. Так получилось, что я стала случайным свидетелем разговора
между капитаном и Артемом. Был еще третий человек, приятель Артема,
кажется, его одноклассник. Фамилию не помню. Капитан пришел в Дом кино, там
праздновался десятилетний юбилей передачи "Стоп-кадр". Он пришел
специально, чтобы попросить Бутейко не пускать в эфир сюжет о ресторанной
драке. Я поняла, что это уже не первый их разговор. То есть человек
унижался во второй или в третий раз. Ему уже было все равно. Фойе Дома
кино, антракт, люди кругом. Капитан в форме готов был встать на колени, а
мальчики, Артем и его приятель, получали от этого удовольствие. Они открыто
куражились над капитаном, и смотреть на это было невозможно. Не знаю,
поймете вы меня или нет. После той сцены я стала значительно хуже
относиться к Артему. Он вдоволь, с удовольствием, поиздевался над
капитаном, а потом запустил в эфир сюжет. Для него это было важно. О сюжете
много говорили, он решил за счет того ресторанного мордобоя свои
профессиональные проблемы, в итоге получил то, к чему давно стремился:
возможность делать собственное ток-шоу. И вот, когда я увидела, что в
качестве героя он пригласил того самого приятеля-одноклассника, и они не
потрудились хотя бы продумать свою фальшивую историю, а зал верит, зал
плачет, мне стало противно. До этого мне казалось, что в цинизме Артема
все-таки больше игры, позы, чем правды, и есть какой-то внутренний предел.
Все-таки одно дело - постельные секреты звезд, и совсем другое -
загубленная жизнь. В общем, я поняла, что предела нет. Если на меня,
постороннего человека, эта история произвела такое сильное впечатление, что
я решилась нарушить закон жанра, сорвать коллеге премьеру в прямом эфире,
то каково же было капитану? Как он должен был возненавидеть Бутейко и его
приятеля? Кстати, три года прошло. Наверное, тот капитан уже на свободе,
только вряд ли вернулся в милицию.

* * *

Клим долго, внимательно разглядывал фотографии. Вова пытался понять, о чем
он думает. Лицо Клима оставалось непроницаемым, ничего интересного нельзя
было прочитать ни в его маленьких зеленоватых глазах, ни в твердой складке
рта.

Молчание затянулось. Вове стало не по себе. Он вдруг подумал, что в
сущности Клим до сих пор остается для него совершенно закрытой, загадочной
фигурой. Он появляется и исчезает внезапно. Вова никогда не видел его
документов, не был у него дома и даже не знает, где и с кем Клим живет,
женат ли он, есть ли у него дети.

Пожалуй, впервые за многие месяцы знакомства ему стало не по себе. Но
только на минуту. Мухин не любил изводить себя разными трудными вопросами и
был по-своему прав. Зачем портить себе удовольствие? Зачем пачкать
сомнениями большую и чистую надежду на грядущие деньги?

Вова смотрел Климу в рот и верил каждому его слову. Он, как большинство
болезненно жадных людей, был доверчив и послушен, словно домашнее животное.
Он сразу забыл, что Саня Анисимов и Артем Бутейко его приятели. Ну
правильно, разве деловой человек обращает внимание на такие мелочи?
Наоборот, отлично, что он знаком с обоими и владеет информацией. Ценность
его как делового партнера резко возрастала и в глазах Клима, и в глазах
заказчиков. Кстати, их он вообще никогда не видел, этих заказчиков, но знал
со слов Клима, что они люди очень крутые. Все классно получи