лицо на
снимках.

На трибуне менялись ораторы. Время как будто остановилось. Встать и уйти,
сославшись на головную боль? Пробираться сквозь ряды, под пламенную речь
очередного оратора, шепотом извиняться, просить, чтобы встали и выпустили
ее? Проходы между рядами узкие, как в кинотеатре. Через четыре часа она
созреет настолько, что действительно бегом побежит в бар на двенадцатый
этаж, лишь бы скорее узнать, что ему нужно.

На самом деле есть два варианта: деньги или эфир. Если деньги, то наверняка
огромная сумма, потому что ради нескольких тысяч вряд ли стоило шантажисту
лететь в Монреаль, жить в этой гостинице в качестве частного лица,
разыгрывать сложный многоактовый спектакль со слежкой, сальными
ухаживаниями, фотосъемкой, отравленным вином. Слишком много хлопот для
банального шантажа. Дороговато получается. Одноместный номер здесь стоит
сто двадцать канадских или сто американских долларов плюс авиабилеты,
канадская виза (между прочим, получить ее совсем не просто, надо заполнить
пять страниц анкеты, назвать места рождения бабушек и дедушек, канадцы
очень тщательно проверяют каждого иностранца). При такой глобальной
подготовке, он наверняка успел выяснить ее материальное положение. Есть
люди, которые значительно богаче политического обозревателя Беляевой, и не
меньше, чем она, дорожат своей репутацией.

Значит, ему нужен эфир? Зачем? Может, он просто исполнитель и за ним стоят
более серьезные люди?

Она вдруг вспомнила недавнюю свою беседу с генералом МВД. Речь шла о
захвате заложников. Чеченцы держали у себя троих офицеров и требовали
огромный выкуп. Они прислали в МВД видеопленку, на которой были засняты
заложники. Их содержали в ужасных условиях, одному отрубили во время съемки
палец, чтобы поторопить с выкупом.

- Я хочу предупредить тех, кто издевается над нашими офицерами, что нам
известны их имена, а также имена и адреса их близких родственников в
Москве. Если они надеются, что мы не решимся выйти за рамки закона, то
пусть подумают о том, насколько законно действуют они сами, и пусть
запомнят: если речь идет о наших товарищах, об офицерах милиции, мы ни
перед чем не остановимся, - заявил генерал в прямом эфире.

Потом, в баре за чашкой кофе, один ехидный коллега заметил:

- А классно генерал тебя использовал для переговоров с бандитами. Коротко и
ясно. Представляешь, если бандиты решат ему ответить, тоже в твоем эфире?

Эфир с генералом был одним из последних перед отлетом в Канаду. Прошла
всего неделя. Тогда, в баре Останкино, она приняла реплику коллеги за
неудачную шутку, а теперь подумала: вдруг это был намек?

"Вот так, вероятно, сходят с ума, - отстраненно заметила про себя Лиза, -
что там у меня разовьется за эти четыре часа? Мания преследования? Бред
отношения? Если сейчас вспомнить любой из недавних разговоров, любой эфир,
любую случайную реплику, можно выискать какой-нибудь скрытый намек,
нащупать тайную связь. Вероятно, именно этого и добивается Красавченко,
ждет, когда я дозрею и соглашусь на любые его условия".

- Лиза, вы меня слышите? - американка испуганно смотрела на нее и трясла за
плечо. - Снимите наушники. Синхрон уже давно не нужен.

- Да, конечно, - Лиза вздрогнула, огляделась, словно проснувшись.
Металлическая дужка наушников запуталась в волосах, она дернула так сильно,
что вырвала целый клок. На глазах выступили слезы.

- До сих пор болит голова? - сочувственно поинтересовалась Керри. - Или,
может, этот Красафченкофф вас так расстроил? Вы на себя не похожи.

- Да, голова болит. Я, пожалуй, пойду, - прошептала Лиза.

Она дождалась, когда очередной оратор закончит свое выступление, и под
вялые аплодисменты пробралась к выходу. В руках она держала пластиковую
папку и больше всего боялась, что плотные фотографии сейчас выскользнут и
упадут кому-нибудь на колени.

Подниматься на двенадцатый этаж ей не пришлось. Красавченко сидел в холле и
читал русскую газету.

- Елизавета Павловна, я как чувствовал, что больше часа вы не выдержите,
решил подождать. Хоть вы и назвали меня дураком, я совсем неплохо
разбираюсь в людях. А здесь, оказывается, есть русские газеты. Вот довольно
свежий номер, всего лишь позавчерашний. Смотрите, какие любопытные новости.
Убит ваш коллега, журналист Бутейко. Застрелен ночью в своем подъезде. Вы
кажется, начинали с ним на одном канале, и даже участвовали в его ток-шоу?
Ну, вы совсем побледнели. Что, жаль коллегу?

Лиза, ни слова не говоря, взяла газету у него из рук и с трудом разобрала
текст коротенькой заметки на последней странице, где публиковались
криминальные сообщения. В глазах стоял тяжелый красноватый туман. Во всем
"Останкино", и, наверное, во всем мире, невозможно было найти человека, с
которым ее связывала бы такая давняя взаимная ненависть.

"Я не хотела этого..." - пронеслось у нее в голове.

- Ну что, пойдемте? - широко, приветливо улыбнулся Красавченко.

- Куда? - едва шевеля губами, спросила Лиза и бросила газету на стол.

- Ко мне в номер, кино смотреть. Там, наверное, уже успели подсоединить к
телевизору видео-приставку. Их здесь напрокат выдают. Очень удобно.

- Что вы несете? Какое кино?

- Вероятно, вы уже догадались, какое. Эротическая мелодрама из жизни всеми
любимой телезвезды Елизаветы Беляевой.

- Послушайте, Красавченко, или как вас там зовут на самом деле? - Лиза
тяжело уселась в кресло и закурила. - Я не собираюсь никуда с вами идти. Вы
мне надоели. - Она положила горящую сигарету в пепельницу, вытряхнула
снимки из папки. Их было всего три. Не глядя, стала рвать их на мелкие
кусочки. Это оказалось непростым делом. Бумага была слишком плотной, но
Лиза справилась. Через несколько минут перед ней лежали разноцветные
блестящие клочки. Она сгребла их в ладонь, встала и выбросила в урну.
Красавченко молча наблюдал за ней. Она вернулась к столику, загасила свою
сигарету, взяла папку и направилась к лифту. Он остался сидеть.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Граф старался не замечать, как в сытом сонном безделье безвозвратно уходит
драгоценной остаток его молодости. Ирина Тихоновна едва проходила в дверь и
теперь целиком сосредоточилась на своих многочисленных сложных болезнях,
вызванных полнотой. Она даже пристрастилась к чтению, чего раньше с ней не
бывало. Сначала в доме появились всякие сонники, травники, сборники
рецептов народной медицины. Потом граф заметил на ее туалетном столике
учебник практической магии.

- Меня сглазили, - заявила она, однажды за завтраком, - и я знаю кто.

- Полно тебе, Иринушка, - попытался вразумить ее Тихон Тихонович, который
гостил у них в ту пору, - что ты бредишь, как простая баба? Лучше вот в
церковь сходи, причастись.

- Это не поможет, - решительно покачала головой Ирина Тихоновна, - слишком
сильное заклятье.

- Перестань ерунду говорить, - поморщился Тихон Тихонович, - ты кушай
меньше. Старайся сдерживать себя.

- Я и так без сил. Нужно совсем другое.

- Что же? - поинтересовался граф.

- Тебе, Михаил, не скажу, - она сверкнула на мужа маленькими черными
глазками, и ему стало не по себе. В последнее время она почти не
разговаривала с ним, глядела искоса, очень зло и подозрительно, иногда он
замечал, что при нем она тихонько складывает свои жирные пальцы кукишем.

Ее увлекли заговоры, заклинания, всякого рода ведовство и шаманство. В
полночь, при определенном положении луны, она отправлялась в рощу, рвала
там какую-то траву, потом вымачивала ее пучки в крови черного петуха,
которому перед тем собственноручно перерезала горло. Вместе со старой
горничной Клавдией занималась спиритизмом, для чего не пожалела блюдечка от
драгоценного китайского сервиза. Усилия ее сводились не столько к
исцелению, сколько к поиску виноватого.

Ирина Тихоновна готова была кого угодно обвинить в своих недугах. То
являлся к ней дух развратной царицы Клеопатры и хохотал в лицо, то
приходила покойница-попадья из соседней деревни и плевала в щи. Однако
главным и самым интересным персонажем ее потусторонних бдений сделался
все-таки муж. Он хотел ее извести и жениться на молодой.

Вероятно, Михаил Иванович просто спился бы, как это часто случается с
русским человеком в тяжелых обстоятельствах, но нашлось дело, которое
увлекло его и даже вдохновило.

Граф послушался совета доктора Батурина и занялся живописью. В ранней
юности он измалевал несколько альбомов изящными, забавными акварельками. Он
зарисовывал уличные сценки, студенческие вечеринки, светские салоны и
ресторанные залы. Иногда он выхватывал из толпы какую-нибудь характерную
физиономию и запечатлевал на память. Но особенно ловко удавались ему
карикатуры. Они были злы, обидны, однако точны чрезвычайно.

Теперь он пристрастился к простым реалистическим пейзажам. С этюдником
уходил в лес, в поле, к маленькой быстрой речке Обещайке, которая протекала
довольно далеко от Болякина. Писал маслом, широким, свободным мазком.

Однажды, жарким июльским вечером, именно у Обещайки, на мокром песчаном
берегу, он так увлекся оттенками закатного неба и верхушками сосен, что не
услышал легкого шелеста велосипедных шин за спиной.

- А вы делаете успехи, ваше сиятельство, - грудной низкий голос прозвучал у
самого его уха, он вздрогнул, резко обернулся и встретил ярко-синие
насмешливые глаза.

- Добрый вечер, Софья Константиновна, - граф не мог рисовать, когда ему
смотрят под руку, положил кисть и достал папиросу, - разве занятия в
гимназии уже закончились? - спросил он, смущенно кашлянув.

- Как же вы, Михаил Иванович, пейзажист, позабыли, какой теперь месяц? -
улыбнулась Соня. - Июль, середина лета, а гимназию я в этом году закончила.

Она очертила острым носком белой туфли длинную дугу на влажном песке. Граф
стал лихорадочно соображать, что бы еще такое сказать. Он не мог молчать с
ней наедине. Ее лицо было подсвечено густым горячим солнцем и казалось
прозрачным, как будто светилось изнутри нежно-розовым светом.

- И какие у вас планы на будущее, Софья Константиновна?

- На фронт, сестрой милосердия, - произнесла она быстро, без улыбки.

- Соня, откуда в вас это? Зачем вам? - опешил граф. - Ведь там стреляют,
там вшивые окопы, хамская пьяная солдатня, дезертиры, пулеметы, ядовитый
газ. Отец вас никогда не отпустит.

- Он пока не знает. И вы ему ничего не скажете, Михаил Иванович, - в глазах
ее он заметил такой холодный решительный блеск, что испугался всерьез.

- Скажу непременно, и прямо сейчас, сегодня же.

- Да, но только потерпите уж до завтра, будьте любезны. Утром меня здесь не
будет, и чтобы он не думал, что я пропала, вы передадите ему вот это
письмо,.- она протянула ему маленький незапечатанный конверт.

- Соня, вы ведь убьете его, - тихо проговорил граф, стараясь сохранить
спокойствие, - да и война скоро кончится.

- Она никогда не кончится, - Соня взялась за руль своего велосипеда,
прислоненного к березе, - прощайте, ваше сиятельство. Пишите свой пейзаж, у
вас правда хорошо получается. А папе не говорите ничего, просто отдайте
завтра это письмо. Он поймет и простит.

- Нет, Софья Константиновна, - граф накрыл ладонями ее ледяные маленькие
руки, вцепившиеся в велосипедный руль, - я никуда вас не отпущу. Какой
фронт, вы что?

- Не надо, Михаил Иванович, вы же знаете, что удержать меня не сумеете.
Тоже мне, полицейский урядник, - она жестко усмехнулась, - пустите,
пожалуйста. - Она попыталась высвободить руки из-под его горячих ладоней,
но не смогла, он держал крепко.

- Да, я готов стать полицейским урядником, я, если понадобится, свяжу вас,
запру, но не позволю. Это глупость, ребя- Х чество, отца вы любите и
никогда не допустите, чтобы он погиб из-за вас, а он погибнет, вы это
знаете, просто не хотите сейчас думать. Вами движут эмоции, какой-то
идиотский героизм, экзальтация, что угодно, только не здравый смысл. Что
хотите делайте, не пущу. Это так глупо и жестоко, вы самой себе потом не
простите.

- Хорошо, - медленно произнесла Соня, - чтобы вы поняли, что это не эмоции,
не экзальтация, можете прочитать письмо. Не волнуйтесь, я не удеру сейчас,
я хочу, чтобы вы прочитали.

- Отпустите руль, давайте сядем, - граф так разволновался, что не мог
вытащить листок из конверта.

Они сошли с мокрого песка, сели на траву под березой.

Письмо было написано крупным, решительным почерком. Граф стал читать, на
всякий случай удерживая Сонину руку.

"Папа, прости меня и не бойся, со мной все будет в порядке, я выдержу, хотя
бы потому, что теперь мне ничего не страшно. Неделю назад я получила
известие, что поручик Данилов был растерзан пьяными дезертирами. Ничего
более чудовищного со .мной уже случиться не может. Мне надо как-то
справиться с этой болью, а возможно, и отомстить. Кому, сама не знаю. Но
месть - не главное. Такие, как Ванечка, поручики, корнеты, совсем мальчики,
лежат в госпиталях, гниют в окопах, и только облегчая их страдания, я могу
жить дальше. Не пытайся меня искать, я все устроила так, что не найдешь. Я
буду молиться за тебя и за бабушку, я очень вас люблю, ты не говори ей,
придумай что-нибудь. Прости и пойми меня, если можешь. Твоя Соня".

- Софья Константиновна... Сонюшка, девочка, - граф спрятал письмо в карман
и быстро поцеловал ее тонкие холодные пальцы, - я все понимаю. Я отпущу
вас, разумеется, но давайте сначала поговорим.

- О чем?

- Поручик Данилов был вашим женихом?

- Какая разница теперь?

- Нет, я должен знать. Мы с вашим отцом близкие приятели, и у него от меня
нет секретов. Если бы у вас появился жених, Костя рассказал бы мне
непременно. Он ведь живет вашей жизнью, Сонечка, и только о вас ему
интересно разговаривать. А кроме меня, поделиться не с кем. Так вы были
помолвлены с поручиком Даниловым?

- Нет.

- Расскажите мне о нем. Ваш отец ведь ничего не знает, и совсем уж жестоко,
если вы исчезнете, уедете на фронт, а он так и не узнает, ради кого.

- Иван Данилов - старший брат моей гимназической подруги. Мы познакомились
год назад, на детском благотворительном балу в Москве. Мы танцевали весь
вечер, и я поняла, что люблю его. Он понял это еще раньше, сразу, как
только меня увидел. Мы встречались редко, он почти сразу вернулся на фронт,
писал мне, но не к тетке, а на свой домашний адрес. Наташа, его сестра,
передавала письма. Один раз он.приехал в отпуск, всего на сутки. Мы целый
день бродили по Москве, был мороз, мы грелись в кондитерских и в
кинематографе. Мы поклялись друг другу, что никогда не расстанемся, даже
если ему суждено погибнуть, я никогда его не предам, ни за кого другого не
выйду замуж, уйду на фронт сестрой милосердия или в монастырь. Последнее
для меня слишком тяжело, я не так глубоко верую, а фронт - это выход, это
спасение.

- Сколько лет ему было? - шепотом спросил граф.

- Двадцать,

- И он принял эту вашу клятву?

- Да. Потом он уехал и писал мне, что только моя любовь спасает его там, в
грязи и ужасе, от пули, от безумия, от пьянства. И вот теперь... - слезы,
долго копившиеся в ее горле, выплеснулись наружу, - он, погиб, так страшно,
так оскорбительно... не пуля, не бомба, не газ, даже не штыки, а сапоги
грязной банды озверевших дезертиров. Его затоптали насмерть. В полку
появились какие-то люди, они вертелись около солдат, призывали убивать
офицеров, бросать оружие, брататься с немцами. Иван поймал одного такого, с
целой кипой листовок, бросил листовки в костер, а провокатора отхлестал
перчаткой по щекам и велел выпороть. А потом, вечером, на него напала целая
банда дезертиров. Так случилось, что помощь подоспела слишком поздно.
Наташа рассказала в своем письме все очень подробно и вложила в конверт
письмо от поручика Соковнина, товарища Ивана, и я как будто видела все
своими глазами, не просто видела - чувствовала его боль, его ужас. Как же я
могу жить после этого? Кататься на велосипеде, есть землянику, играть
ноктюрны Шопена? - Она зло растерла кулачком слезы по щекам. - А теперь
отпустите меня, Михаил Иванович.

- Никуда я вас не отпущу. Можете кричать, драться. Пока вы не успокоитесь,
не отпущу.

Она хотела сказать что-то, губы ее дрожали, по щекам текли слезы. Граф не
дал ей говорить, резким сильным движением прижал ее голову к груди,
уткнулся носом в нагретую солнцем макушку и зашептал отчаянно быстро:

- Я не хочу, чтобы вы уподобились тем пьяным дезертирам, которые затоптали
живого человека насмерть сапогами. Ваш поступок именно таков, вы убьете,
погубите вашего отца, бабушку, вы затопчете их, они не просто погибнут, а с
такой же болью, как этот бедный поручик, причем боль эта будет куда
сильнее, потому что душа болит нестерпимей, чем тело. Я не говорю о себе,
это совсем не важно, но все-таки учтите, вы убьете сразу троих. Я сопьюсь
совсем, сойду с ума, если не будет больше шороха шин, звона вашего
велосипедного звоночка. Я умру, если никогда больше не увижу, как вы сидите
с книгой на веранде, не услышу, как вы играете на рояле. Я старый,
никчемный, пустой человек, меня почти нет, но я никуда вас не отпущу,
просто потому, что я люблю вас, Сонечка.

Плечи ее уже не вздрагивали. Она замерла, уткнувшись лицом в его грудь, и
как будто даже перестала дышать. Они сидели молча на влажной от вечерней
росы траве, и было слышно, как разрываются в сумеречном крике деревенские
петухи, - как всплескивает рыба в речке Обещайке.

Граф тихонько поглаживал ее черные блестящие волосы, и собственная ладонь
казалась ему тяжелой, грубой. Наконец Соня высвободилась из его рук,
вскинула к нему лицо и тихо произнесла:

- У вас очень сильно сердце бьется, Михаил Иванович.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Щенка назвали все-таки не Варькой, а Фридой. Вася объяснил, что у соседей
по старой квартире была немецкая овчарка с таким именем. Целые дни Варя
проводила со щенком, и ее устраивала эта компания.

В гости к Васе Соколову никто никогда не приходил. Варе казалось, у него
нет не только друзей, но и родственников. Она знала, что где-то на
Войковской живут его мать и совсем старенькая бабушка. В новостройке пока
не было телефона, вероятно, Вася звонил маме и бабушке с работы. Он почти
ничего не рассказывал о своем детстве, о службе в армии, о том, что
происходит у него на службе сейчас. Ему так нравилось превращать свою жизнь
в нечто таинственное, закрытое, засекреченное, что получалось, у него
просто нет ни прошлого, ни настоящего. Впрочем, у нее тоже не было. Иногда
она ловила себя на том, что существует вне времени, и даже вне
пространства, на десятом этаже белой, как снег, панельной новостройки, со
снежным пустырем за голым окном. Пустырь сливался с белесым зимним небом, и
она как будто парила в невесомости, в полупустой двухкомнатной квартире.
Матрац на полу, кухонный стол, две табуретки, холодильник, кое-какая посуда
в сушилке над кухонной мойкой.

Когда она спросила, почему он не покупает мебель, ну хотя бы кровать, он
буркнул в ответ:

- Если покупать, то сразу хорошую. А на хорошую пока не хватит. Я и так
выложился на квартиру.

Она, разумеется, не знала, что ему нравится спать с ней на матрасе, и голая
комната напоминает ему пустую малюшинскую коммуналку.

Когда он возвращался, когда она слышала скрежет ключа в замочной скважине,
у нее замирало сердце. Его руки, грубые, сильные, каждый раз как будто
заново вытаскивали ее из ледяной смертельной воды.

Когда он наваливался на нее, ей слышался жуткий сухой шорох грязных льдин
на Москве реке. Она прижималась к нему, согреваясь. Часто он делал ей
больно, но она не замечала, потому что каждая клеточка ее тела отчетливо
помнила смертельную боль, когда раздирает на куски ледяная вода, словно
стая голодных пираний.

Он говорил ей много обидных, злых слов, но при этом глаза его глядели
спокойно, пристально, в упор, и ей казалось, что думает он совсем не то,
что говорит, просто у него склочная, мерзкая, неблагодарная работа, он
очень устает. Он никогда не улыбался, и за его многозначительной
серьезностью ей мерещились мужественные тайны, опасности, возможно даже
подвиги. Ей было всего семнадцать лет, и никаких других мужчин, кроме него,