слушивал многословные рассказы о том, что все в имении воры, от
кухарки до управляющего, и только бдительность Ирины Тихоновны спасает дом
от разорения.

Правда, такая идиллия между супругами длилась не более двух дней, Ирина
Тихоновна любила разнообразие, и тема воровства ей надоедала. Она
принималась подробно расспрашивать графа о службе, о том, с кем и где он
проводит вечера, и не верила его подробным отчетам. Подозрительность ее
вспыхивала с новой силой, опаляла графа своим беспощадным огнем, и он,
сославшись на срочные дела, удирал в Москву.

Соблюдая предельную осторожность, он завел себе опрятную молоденькую немку
Гретхен из кондитерской, снял для нее небольшую квартиру на Пречистенке и
потихоньку утешался два раза в неделю. Но немка скоро наскучила ему. Через
месяц кондитершу сменила драматическая артистка, огненно-рыжая Маргарита
Крестовская. Граф увлекся всерьез, тонкие белые руки, нежный профиль и
прозрачные зеленые глаза почти свели Михаила Ивановича с ума, что было
непозволительно в его положении. Граф все чаще заставал в квартире на
Пречистенке непризнанных гениев, поэтов, художников, артистов, однако
смотрел на это сквозь пальцы. Маргоша в шелковом черном халате с зелеными
лилиями возлежала на кушетке, курила и, прикрыв изумрудные глаза, нараспев
читала стихи модных символистов, гости устраивались прямо на полу, пили
сладкие ликеры и простую водку.

Михаил Иванович не любил считать деньги, даже в собственном бумажнике,
однако при всей своей рассеянности стал замечать, что всякий раз после
нежного свидания бумажник худеет на несколько крупных купюр.

Однажды в туалетном ящике он нашел коробку со шприцем и пустую склянку
из-под морфия.

Расстаться с красавицей оказалось не так просто, ей было известно, как
опасается Михаил Иванович огласки, и пришлось наградить ее за молчание
солидной денежной суммой.

Граф решил впредь быть осторожней и поселил на Пречистенке
француженку-модистку Клер, заранее оговорив все условия их тайной любви.
Несмотря на свои восемнадцать лет и загадочные черные глаза, Клер оказалась
барышней рассудительной и практичной. С ней обо всем можно было
договориться. Подарки она предпочитала получать деньгами, завела счет в
банке, но и собственные обязательства выполняла честно. Граф решил, что
ничего лучшего в ближайшее время не найдет, покой и гарантия секретности
отчасти компенсировали недостаток страсти.

Однажды мрачным октябрьским вечером он лежал на кушетке в маленькой
нарядной гостиной на Пречистенке. Он был в халате, курил трубку, лениво
перелистывал томик Бальмонта. Мадемуазель счесывала свои каштановые локоны
и весело щебетала, пересказывая графу содержание новой фильмы с Верой
Холодной, которую вчера смотрела в кинематографе у Никитских ворот.

В дверь позвонили, продолжая щебетать, Клер вышла в прихожую.

- О, мерси! Как красиво! - услышал граф ее радостный, удивленный голос. -
Одну минуту, пожалуйста.

Она впорхнула в гостиную, подскочила к кушетке, чмокнула графа в щеку:

- Мон шер, там посыльный из цветочного магазина с целой корзиной белых
хризантем, моих любимых. Надо дать ему на чай. Ты прелесть, мон ами, ты не
забыл о дне моего рождения!

Граф о дне рождении Клер слышал впервые и никаких хризантем не заказывал,
однако постарался на всякий случай скрыть удивление. Она поцеловала его еще
раз, уже в губы, и в этот момент послышалось легкое покашливание.

- Вам что, милейший? - Граф чуть отстранился от Клер и увидел в дверях
гостиной плечистого ухмыляющегося верзилу, которого узнал в ту же минуту.
Это был Андрюха, личный шофер купца Болякина.

- Извольте одеться, ваше сиятельство. Тихон Тихонович велели доставить вас
к нему в контору, - сказал шофер ни на кого не глядя, - прошу прощения,
мамзель, - -он козырнул по-военному, развернулся на каблуках и вышел вон.

- Ты завтра же подаешь в отставку и отправляешься в Болякино, - сообщил
Тихон Тихонович, не поздоровавшись и даже не предлагая сесть, - я хочу
наследников, а пока ты в Москве забавляешься с мамзелями, внуков мне не
видать, как своих ушей.

- Позвольте, сударь, что за тон?! - Граф вспыхнул, но постарался взять себя
в руки, уселся в кресло и закурил папиросу. - Я готов говорить с вами,
Тихон Тихонович, но не здесь и не в таком тоне, - добавил он чуть тише.

- Говорить будем здесь и сейчас, каким тоном - мое дело, а папироску изволь
загасить. Я дыму не терплю, - он пододвинул графу пустую мраморную
чернильницу вместо пепельницы. Граф не просто загасил, а раскрошил папиросу
в прах.

- Так-то, ваше сиятельство, - кивнул Тихон Тихонович, - а теперь изволь
внимательно выслушать, что я тебе скажу. Я расплатился с долгами твоего
покойного батюшки и содержу тебя в сытости не только из-за придури моей
Ирины. Я думаю о будущем, о продолжении рода. Хочу, чтобы внуки и правнуки
мои были графами, сиятельствами, - последние слова он произнес очень
громко, при этом покраснев и стукнув кулаком по столу.

- Я русский дворянин, сударь, - ответил граф со спокойным достоинством, - и
не позволю вам, сударь...

- Прощеньица просим! - перебил его купец с шутовским поклоном. - Мы люди не
гордые. Можем с вашим сиятельством и развестись. Возвращайтесь к своей
мамзели, но только с квартиры ей придется съехать, потому, как своими
кровными денежками я за ваш сиятельный блуд платить не намерен. И дом на
Неглинной придется освободить-с.

- Позвольте, но это мой дом... - произнес граф еле слышно.

- Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам это отлично
известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти, ты должен
мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, - купец развел руками, - что
делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее
просчитывать.

- Да почему же четыреста? - возмутился граф. - Долгов батюшкиных было всего
на триста двадцать!

- Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу, на артисток,
мамзелей и прочее баловство-с.

- Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! - возмутился граф,
сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к купцу.

- Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не понравилось ей
там. В Италии жарко, в Англии холодно, в Париже пыльно, и везде кокотки.

- Однако... - выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько
же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась
непосильной.

- Сейчас можешь идти. Думай до утра, - сказал Тихон Тихонович.

Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее выйти вон из
этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его:

- Погоди. Прикрой-ка дверку. Граф послушался, вернулся к столу. - Если ты
надеешься продать брошку с алмазом и поправить этим свои дела, то зря, -
прошептал Тихон Тихонович, склонившись к его уху, - я желаю, чтобы эта вещь
досталась моим внукам. Не бойся, Ирина не знает, никто, кроме меня, не
знает о брошке в форме цветка орхидеи. Вещь хорошая, стоит дорого, я не
трону, пусть себе лежит, где лежала, спрятать советую получше, однако
продать не позволю. Такие вещи должны оставаться в семье. Все, Миша, иди и
хорошо подумай, кто ты: граф: честный семьянин, либо нумерованный арестант
в долговой тюрьме. Третьего-то не дано, ваше сиятельство. - Он сочувственно
подмигнул, нацепил пенсне на мясистый нос и углубился в чтение бумаг.

Ночью граф стрелялся, но пистолет дал осечку. Утром он подал в отставку, а
через неделю переехал к жене в Болякино.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Артем Бутейко действительно успел наговорить много гадостей за свою
короткую жизнь. Илья Никитич прослушивал кассеты с интервью и поражался
бестактности вопросов, а главное, не понимал, кому все это интересно.

- Значит, первый в жизни оргазм ты испытал в детском саду? - звучал на
пленке высокий монотонный голос Бутейко.

- Да. Нянька мыла пол, был тихий час, она наклонилась, я видел прямо перед
собой огромный женский зад, туго обтянутый тонким халатом, - звучал в ответ
голос известного эстрадного певца.

- Как ты можешь описать свои физиологические ощущения?

- Это был кайф! - стало слышно, как несколько человек засмеялись, то есть
они беседовали вовсе не наедине. Певец отвечал охотно, вопросы его не
смущали, ему нравилось рассказывать о самом себе что угодно. - Во мне все
раскрывалось навстречу этому шикарному упругому заду, как раскрывается
бутон розы.

- Очень романтично! Между прочим, это больше похоже на ощущение женщины, -
глубокомысленно заметил Бутейко, - кстати, как ты относишься к однополой
любви?

- Положительно. Но сам я, к сожалению, люблю только женщин.

- Почему к сожалению?

- Потому, что я считаю, человек должен все испытать в этой жизни.

В комнату заглянула мама.

- Илюша, иди кушать!

- Да, мамочка, сейчас, - кивнул Илья Никитич, продолжая слушать кассету.

- Твой первый половой акт оказал на тебя существенное влияние как на
личность? - громко звучал голос Бутейко из магнитофона.

- Да, потому что у меня ничего не получилось. Я так волновался, что кончил,
не успев снять штаны. Мне было двенадцать, а ей двадцать три. Она работала
пионервожатой в лагере, - ответил певец. Илья Никитич выключил магнитофон.

- Илюша, если у тебя опять маньяк, то ты сначала поешь, а потом прослушивай
запись допроса, - сердито сказала мама, - иначе у тебя испортится аппетит.
Я пожарила куриные котлетки, иди мой руки.

Лидии Николаевне было семьдесят три года. Всю жизнь она проработала
искусствоведом в Пушкинском музее, занималась русским портретом конца
девятнадцатого, начала двадцатого века. Уже пять лет она была на пенсии, но
не вылезала из запасников музея, занималась научными исследованиями,
работала с аспирантами-искусствоведами, писала очередную книгу. Кроме того,
к ней постоянно обращались за консультациями коллекционеры, новые русские,
которые вкладывали деньги в произведения искусства, а также сыщики с
Петровки, таможенники, словом, все, кому требовалось мнение специалиста по
портретной живописи. При этом она любила пожаловаться на слабое здоровье, и
на вопрос "как вы себя чувствуете", отвечала: "Ох, не спрашивайте. Ужасно.
Вчера еле доковыляла до Консерватории, там Кисин исполнял Скрябина,
пришлось идти. А куда денешься? Нельзя же такое пропустить!"

- Так что, Илюша, у тебя опять сексуальный маньяк? - поинтересовалась Лидия
Николаевна, когда Илья Никитич сел за стол.

- Нет. У меня на этот раз убийство журналиста.

- А, ну тогда понятно, почему там звучали такие медицинские откровения.
Теперь модно вываливать на публику самые интимные подробности. Тебе сколько
котлет положить?

- Три. Они маленькие.

- Скажи, пожалуйста, журналист газетный или телевизионный?

- Универсальный. Мама, давай сначала поедим, - улыбнулся он, накладывая
себе в тарелку квашеную капусту, - ты же сама говорила, что от этого может
испортиться аппетит.

- Ах, универсальный? Как его фамилия?

- Артем Бутейко.

- Первый раз слышу. И что, многим были интересны его материалы?

- Ну, как тебе сказать? Если печатали, значит, кто-то читал. А в последнее
время у него была своя еженедельная ночная программа на телевидении.

- Там он тоже обсуждал такие интимные вещи?

- Мамочка, ну почему тебя это так заинтересовало? - Илья Никитич не спеша,
с удовольствием прожевал кусок котлеты.

- Ты же почти не читаешь газет, не смотришь телевизор.

- Ну как же? Я смотрю. По каналу "Культура" иногда показывают неплохие
передачи. Но дело не в этом. Мне кажется, в таком обостренном интересе к
интимной стороне жизни есть очевидная психическая патология. Судя по тем
нескольким фразам, которые я слышала, твой журналист был тяжело больным
человеком. А больной человек мог поступить неосторожно и спровоцировать
кого-то даже на убийство. Он ведь имел дело с известными, влиятельными
людьми.

- Да, конечно, - рассеянно кивнул Илья Никитич, - котлеты замечательные.
Скажи, пожалуйста, где у нас перец?

- Не надо тебе перца, Илюша. От острого у тебя изжога. Так вот, я думаю,
этого твоего журналиста могли убить, или, как теперь говорят, "заказать",
за то, что он слишком глубоко влез в чью-то интимную жизнь. Ты со мной не
согласен?

- Мама, те люди, которым он задавал свои бестактные вопросы, вольны были
отказаться от разговора с ним.

- Тем более! Человеку свойственно намного тяжелей переживать собственную
глупость, чем чужую бестактность и даже чужую жестокость.

- Ну, это ты, мамочка, преувеличиваешь, - хмыкнул Илья Никитич, встал и
полез в буфет.

- Илюша, если ты ищешь перец, то я его выкинула. И вообще, сядь, не
перебивай меня, пожалуйста. Я ничуть не преувеличиваю. Вспомни дело о
маньяке-кинорежиссере, которое ты вел четыре года назад. Вспомни Вареньку
Богданову, девочку, которая помогла следствию, выступила на суде, а потом
пыталась покончить с собой. - Лидия Николаевна тяжело вздохнула. - Мы ведь
вместе навещали ее в больнице. Она сказала, что самым тяжелым для нее было
не насилие, не гадость, которую ей пришлось пережить. Больше всего ее
мучило то, что она сама, добровольно, пошла вместе с маньяком, согласилась
войти в квартиру и даже раздеться. Ей ужасно хотелось сниматься в кино. И
этого она не могла себе простить, поэтому кинулась в Москву-реку. Ей было
стыдно. А стыд, Илюша, одно из самых сильных человеческих чувств.

- Не вижу связи, - пробормотал Илья Никитич и отправил в рот последний
кусок котлеты, - при чем здесь убитый журналист?

- Странно, - Лидия Николаевна пожала плечами, - обычно ты сразу понимаешь,
что я имею в виду. Связь, Илюша, очень простая. Кто-то из влиятельных
известных людей мог не простить самому себе, что позволил твоему журналисту
втянуть себя в непристойный разговор. Но в отличие от девочки Вареньки, он
не пытался покончить с собой, а прикончил журналиста, потому что журналист
стал для него живым напоминанием о стыдном, глупом поступке. Илюша, ты так
и не попробовал капусту, она, между прочим, отличная на этот раз. Не
слишком кислая, но и не сладкая.

Илья Никитич кивнул и принялся задумчиво жевать квашеную капусту с клюквой,
но вкуса почти не чувствовал.

"Мама, как всегда, преувеличивает и усложняет, связи между маньяком и
журналистом нет,- подумал он, - ну, разве что оба страдали сексуальной
озабоченностью, однако журналист Бутейко не маньяк, в отличие от
кинорежиссера Рафика Тенаяна".

Между прочим, Рафик на какое-то время стал настоящим героем для прессы,
журналисты рвались снимать его, брать интервью. Вполне возможно, в их рядах
был и Бутейко.

Илья Никитич не сомневался, что нет никакой связи, однако дело
четырехлетней давности отчетливо прокрутилось у него в голове. Рафик
Тенаян, армянин московского происхождения, кинорежиссер то образованию,
подлавливал на улицах хорошеньких несовершеннолетних девок, предлагал им
сниматься в кино, даже показывал удостоверение члена Союза
кинематографистов, для первой фотопробы приглашал к себе в квартиру, поил
снотворным и насиловал. Одна из последних его жертв, семнадцатилетняя
Варвара Богданова, чудом осталась жива и привела оперативников прямо в
квартиру к чудовищу, потом спокойно и четко давала свидетельские показания,
участвовала в следственных экспериментах.

Жертв оказалось всего тринадцать. Две девочки погибли от передозировки
снотворного. Одна сошла с ума. Варя Богданова без колебаний согласилась
выступать на заседаниях суда, вела себя удивительно хладнокровно и
мужественно, ни слезинки не уронила, ни разу не сорвалась. Собственно,
благодаря этой девочке, а не самоотверженным усилиям правоохранительных
органов и тонкому аналитическому уму следователя ублюдок был арестован и
вина его полностью доказана.

Через два дня после оглашения приговора Варя кинулась в воду на
Краснопресненской набережной. Был март, по Москве-реке плавали грязные
тонкие льдины. Слава Богу неподалеку остановилась патрульная милицейская
машина. Молодой капитан милиции спас девочку.

Маньяка приговорили к пятнадцати годам. У него был отличный адвокат. Илья
Никитич знал, что в зоне маньяк зарекомендовал себя отлично. Характеристики
просто блестящие: дисциплинированный, трудолюбивый, активно участвует в
художественной самодеятельности. Встал на путь исправления. Конечно, зеки
уже давно свершили над ним свой собственный суд, Рафика "опустили". Однако,
судя по отзывам администрации, он вполне спокойно пережил эту процедуру и
смирился со своим новым статусом. Такие, как он, удивительно живучи, они
легко адаптируются в любой социальной среде и в любой обстановке. Возможно,
примерный "петушок" будет освобожден при очередной амнистии.

- Илья, тебе чай наливать? - услышал он недовольный голос мамы. - Я в
третий раз тебя спрашиваю, а ты меня не слышишь.

- Да, мама, извини...

- Я, между прочим, говорю об интересных вещах. Это, конечно, чисто
теоретические рассуждения, к тому же совершенно дилетантские... Что ты
делаешь? Я уже положила тебе сахар!

- Да, мамочка, спасибо. Я тебя внимательно слушаю.

- Илья, ты действительно слушаешь меня? Или только делаешь вид? - Лидия
Николаевна грозно взглянула на него поверх очков. - Вот ты сказал: "не вижу
связи". А между прочим, последней каплей для Вари стала встреча с коллегой
твоего нынешнего трупа.

- Подожди, мамочка, я не понял...

- Что же непонятного? Ты помнишь, как активно вокруг того грязного дела
топталась пресса? Маньяк стал настоящим героем, о нем сняли несколько
телевизионных сюжетов, потом еще документальный фильм, а сколько было
газетных и журнальных статей! Я даже слышала, о нем написана книга, целое
документальное исследование. Хотя что там исследовать, не понимаю. Почему
людей так привлекает всякая гадость? Из пошлого, примитивного чудовища
сделали чуть ли не национального героя, как, впрочем, из других чудовищ,
маньяков, воров в законе, наемных убийц,

- Ну, мама. Ты преувеличиваешь, - вяло возразил Илья Никитич, - конечно,
патологическая жестокость вызывает острое любопытство, но все-таки не у
всех, а у людей с пониженным интеллектуальным развитием. Они пока еще не
составляют большинство нации, поэтому сексуальные маньяки все-таки не
становятся национальными героями.

- Ох, Илюша, если по телевизору будут по всем каналам каждый день
показывать ток-шоу, посвященные мастурбации, проституции, эрекции и прочим
простым радостям бытия, то очень скоро люди окончательно сойдут с ума. О
каком-нибудь Чикатило сегодня написано уже, вероятно, больше, чем о Федоре
Михайловиче Достоевском. Спроси любого школьника, кто такие Солоник и
Япончик, он тебе без запинки расскажет. А попробуй спросить, кто такие
Врубель, Левитан, Кустодиев и чем ни друг от друга отличаются, в ответ
сегодняшний подросток в лучшем случае поймет плечами, а скорее всего просто
покрутит пальцем у виска. Тебе не приходило в голову, что это огромная тема
для социально-психологического исследования?

- Мам, ты начала говорить, что последней каплей для Вари Богдановой стала
встреча с каким-то журналистом, - осторожно напомнил Илья Никитич, -
расскажи,. пожалуйста, немного подробней. Это действительно любопытно.

- Ну, Илюша, ты уже большой мальчик, - засмеялась Лидия Николаевна, -
неужели ты думаешь, что та давнишняя история имеет отношение к твоему
убитому журналисту? Четыре года назад какой-то мерзавец с телекамерой
преследовал несчастную девочку, чтобы вытянуть у нее подробности трагедии,
которые ему казались пикантными. Да, возможно, если бы он не набросился на
нее со своими ублюдочными вопросами, она не решилась бы кинуться в воду.
Между прочим, он и потом не оставил ее в покое, прорывался в больницу, все
хотел взять интервью.

- Ты мне этого не рассказывала.

- Ну конечно! Все я тебе рассказывала, просто ты, как Шерлок Холмс,
удерживаешь в голове только ту информацию, которую считаешь необходимой для
работы. Экономишь место, будто твоя голова что-то вроде книжного шкафа.

- Шерлок Холмс сравнивал память с чердаком, а не с книжным шкафом.

- Ну, все равно. Иногда то, что