инет и имел с ним непродолжительную беседу.

- Ваше сиятельство, - сказал купец, - я считаю своим долгом предупредить
вас, что моя дочь не совсем здорова.

- Да что вы, - искренне удивился граф, - она выглядит совершенно здоровой.

- Я имею в виду не физический, а нервный недуг. У нее случаются приступы
меланхолии и тяжелой подозрительности.

- Смею вас уверить, Тихон Тихонович, что мое искреннее чувство победит этот
недуг, - ответил граф, - я люблю Ирен.

- Да будет вам, ваше сиятельство, - купец укоризненно покачал головой, - вы
женитесь на моей Ирине потому, что у вас денег нет. Положение у вас
безвыходное, но у меня тоже. Моя Ирина засиделась в девках, доктора
говорят, ей надо замуж скорей, иначе совсем занеможет. Но за купца она не
пойдет, а кроме вас, титулованные особы к ней пока не сватались, да и вряд
ли посватаются. К тому же она вбила себе в голову, что влюблена в вас до
смерти. Дочь у меня одна, и ради ее счастья я готов расплатиться с долгами
вашего покойного батюшки, графа Ивана Юрьевича, Царство ему Небесное, -
купец встал, истово с поясным поклоном, перекрестился на красный угол,
потом сел, тяжело уставился на графа и продолжал: - Я готов спасти вас от
долговой тюрьмы, но и вы уж нас уважьте, ваше сиятельство. Будьте для моей
Ирины добрым мужем, живите с ней честно, по-христиански.

- Да как же иначе, дорогой Тихон Тихонович? - улыбнулся граф. - Конечно,
по-христиански.

- Даете ли вы мне честное слово, что не обидите мою Ирину?

- Конечно, сударь, - поспешно ответил граф, - я даю вам честное слово.

Купец смерил его долгим внимательным взглядом и произнес задумчиво:

- Ну, глядите, ваше сиятельство. Обещались.

...Через неделю вся Москва судачила о том, что купец-золотопромышленник
Болякин расплатился с кредиторами графа Порье.

22 апреля 1900 года в церкви Преподобного Пимена граф Михаил Иванович Порье
обвенчался с купчихой первой гильдии девицей Болякиной. В московском свете
союз это сочли пикантным. Прабабка Ирины Тихоновны была горничной
графини-прабабушки Ольги Карловны Порье, и находились злые языки, которые
поговаривали, что граф устроился приживалом к дворовой девке. Впрочем, злые
языки всегда болтают что-нибудь злое.

В ночь перед венчанием Михаил Иванович извлек из запертого ящичка своего
секретера, ключ от которого всегда носил при себе, небольшую серебряную
шкатулку старинной работы. Изнутри шкатулка была обита алым бархатом. На
бархатной подушечке лежала брошь в виде цветка орхидеи.

В кабинете был полумрак, горел только маленький ночник под зеленым
абажуром. На миг графу показалось, что у камина в старинном вольтеровском
кресле притаилась прозрачная тень прабабушки.

"После венчания ты приколешь на платье своей молодой красавицы жены
брошь-орхидею. Платиновые тонкие лепестки с топазовыми каплями росы, листья
из удлиненных изумрудов, а в центре будет сиять алмаз "Павел". И красавица
жена тебя никогда не разлюбит. Вы будете жить долго и счастливо в разумном,
милосердном, прогрессивном двадцатом веке".

Платиновые лепестки были закреплены подвижно и чуть подрагивали на ладони.
Топазы влажно светились в полумраке, изумруды казались почти черными.
Искусно ограненный алмаз "Павел" разбрасывал вокруг себя лучи, тонкие и
острые, как иглы. Казалось, кристалл впитывает весь свет, который есть в
комнате. Граф, как бывало в детстве, поднес камень совсем близко к глазам и
увидел множество нежных маленьких радуг.

"Черт, ведь если продать, можно заплатить хотя бы часть долгов, - мелькнуло
у него в голове, - а возможно, и все долги. Я ведь не пытался оценить
брошь, я никому ее не показывал. Вероятно, она страшно дорого стоит.
Прабабушка так просила на смертном одре никогда не продавать "Павла", так
просила... Однако что же теперь? Купчиха Болякина? Ладно, авось как-нибудь
я справлюсь с дурой-бабой".

Граф представил темные усики и пышный бюст Ирины Тихоновны, тяжело
вздохнул, убрал брошь назад в шкатулку и запер ее в ящике секретера.

Сразу после венчания новобрачные отправились путешествовать за границу.
Десятилетие перед Первой мировой войной было для Европы едва ли не самым
спокойным и счастливым за всю ее историю. Двадцатый век действительно
обещал быть разумным, милосердным и прогрессивным. Он сократил расстояния
между странами и людьми. Велосипед, автомобиль, электрифицированные дороги
сделали путешествия легкими, приятными и доступными. У среднего европейца
появилось новое ощущение пространства и себя в пространстве. Люди стали
здоровей и красивей, спорт вошел в моду, дамы отказались от корсетов,
солнечных зонтиков и вуалеток, перестали бояться солнца и ветpa, укоротили
юбки, запрыгали на теннисных кортах, научились плавать, кататься Д на
лыжах, водить автомобили.


Ирина Тихоновна не уставала рассуждать о том, что увлечение спортом
безнравственно и вредит женскому здоровью.

В Париже выступал Сергей Дягилев с русским балетом. Граф Михаил Иванович
был балетоманом, но впервые не получил от спектакля никакого удовольствия.
Ирина Тихоновна не стеснялась громким шепотом одергивать его, ей все
казалось, что его бинокль устремлен не на сцену, а в соседнюю ложу, где
поблескивали во мраке полуобнаженные плечи известной парижской кокотки
мадемуазель де Пужи.

В Риме Ирина Тихоновна устроила скандал из-за того, что ей почудилось,
будто хорошенькая горничная в отеле передала графу какую-то записку и
прикоснулась щекой к его щеке, когда ставила перед ним чашку шоколада. Она
перерыла все вещи графа в поисках этой записки, не обнаружив ничего
подозрительного, разозлилась еще больше и настояла на том, чтобы переехать
из отеля в частный пансион. Но там прямо под балконом был теннисный корт,
по корту бегали две юные англичанки в немыслимо коротких юбках, и граф
слишком долго задерживался на балконе, наблюдая их игру.

В Венеции самое сильное впечатление на нее произвел слишком долгий взгляд
графа на открытые выше колен ноги какой-то смуглой красавицы, которая
сидела в гондоле, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.

- Вы ведете себя безнравственно, Мишель! - повторяла Ирина Тихоновна,
продираясь сквозь пеструю радостную толпу Неаполитанского карнавала и
крепко держа графа под руку. - Что вы позволяете себе? Вы позорите меня за
мои же деньги!

Михаил Иванович понял, что погиб. Хитрый Тихон Тихонович оформил все
имущественные документы таким образом, что в случае развода граф оставался
нищим как церковная мышь.

Во сне Елизавета Павловна замерзла, Но проснуться не могла. Холод вошел в
сон вместе с воем ветра и мерным стуком капель о стекло. Ветер выл уже не
за окном гостиницы, не в Монреале, а в старинной дубовой роще, в
подмосковном поселке Батурине.

Кончался сентябрь, он был дождливым, и опавшие листья быстро теряли
нарядный желто-оранжевый окрас, безобразно темнели, гнили, тяжелый дождь и
резиновые сапоги редких дачников втаптывали их в мягкий суглинок.

В двухэтажном доме у рощи давно жили чужие люди.

Огромный, в двадцать соток участок в элитарном подмосковном поселке
"Батурине" был еще в сталинские времена выделен дедушке за особые заслуги в
развитии советской науки. Дедушка завещал дачу жене и сестре, на равных
правах. Перед смертью он просил, чтобы дом и участок не делили пополам,
жили как настоящая семья, все вместе. Он по наивности своей надеялся, что
сложные отношения между его любимой женой и не менее любимой сестрой
как-нибудь наладятся на свежем воздухе, за круглым семейным столом. Но
ничего не наладилось. Бабушка Надежда на дачу почти не ездила, она была
городским человеком, ее раздражали комары, общий холодильник, общий
умывальник на улице, поджатые губы Клавдии, быстрые хищные глазки Зои,
язвительные намеки на какую-то ее мнимую вину перед покойным мужем.

Чем старше становилась Лиза, тем неуютней чувствовала себя на даче, в чужом
враждебном семействе. Ее попрекали, что все время читает книжки и не
помогает копаться в огороде, дядя Валерий обязательно за столом повторял:
"Кто не работает, тот не ест", и у Лизы застревал в горле кусок редиски. С
каждым годом она приезжала на дачу все реже, в комнате, где она обычно
жила, устроили что-то вроде кладовки, поменяли замки на калитке и на двери
дома, и ключей Лизе не дали.

Бабушка Надежда не успела оставить завещания, Валерий и Зоя ловко, быстро
переоформили дом и участок на тетю Клаву, наверное, сунули взятку в
поселковом совете, щедро заплатили нотариусу, в общем, по документам
единственной владелицей оказалась Клавдия, и она, разумеется, завещала дачу
сыну. Бездетные Валерий и Зоя осуществили наконец свою многолетнюю мечту,
стали полноправными хозяевами дома и участка.

Родители Лизы пробовали спорить, но не через суд, а просто по телефону. Они
объясняли родственникам, что Лиза выросла в этом доме, очень его любит, что
так порядочные люди не поступают. Но эти сентиментальные доводы вызывали у
Валерия и Зои здоровый саркастический смех.

Лиза к тому времени была уже вполне взрослой, чтобы попытаться отвоевать
половину дома и участка, но не хотела пачкаться. Она трезво оценивала свои
силы и знала, что с Валерием и Зоей тягаться не стоит. Они способны
вцепиться зубами в то, что хотят иметь, и готовы за это любому перегрызть
глотку, истрепать нервы. Они способны, она - нет, а ее родители тем более.
Она решила, что больше никогда не приедет в поселок, пусть дачная жизнь
останется светлым теплым воспоминанием, и уютный деревянный дом не
превратится в поле боя.

С тех пор прошло пятнадцать лет, Лиза так ни разу не побывала в поселке. Но
этой осенью приехала, чтобы похоронить свою Лоту именно там, в дубовой
роще.

Старая собака прожила после операции всего два месяца. В начале сентября у
нее отнялись задние лапы. Умирала она долго, мучительно, до последнего
дыхания все пыталась встать, глядела на Лизу покорными, совершенно
человеческими глазами и каждый раз начинала дрожать, когда кто-нибудь в
семье заводил разговор о том, что хватит мучить животное, надо Лоту
усыпить.

- Кажется, собака для тебя дороже всех нас, вместе взятых, - говорил Михаил
Генрихович, - неужели ты не видишь, как это травмирует детей? Нельзя
превращать дом в ветеринарную лечебницу и жить в постоянном трауре из-за
умирающего животного. Это все-таки животное, а не человек.

Лиза ловила себя на том, что при муже и при детях стесняется плакать,
стыдится своей острой, невыносимой жалости.

- Никогда не думал, что ты, мамочка, такая сентиментальная, - сказал как-то
сын Витя, услышав, как она ночью разговаривает с Лотой, баюкает пса, словно
младенца.

Впервые в жизни она позволила себе на некоторое время выйти из роли
спокойной, надежной, железной отличницы, свободной от сантиментов,
полностью владеющей своими эмоциями. На работе, среди чужих, еще держалась,
но с близкими не могла, и это их пугало, раздражало. Даже дочь Надюша
холодно пожимала плечиками, глядя на мамины слезы, и разумно замечала что
собака - не человек.

Только с Юрой она не чувствовала себя виноватой, он не считал, что так
сильно переживать из-за собаки ненормально, неприлично. Перед ним не стыдно
было плакать от жалости и бессилия. Он понимал ее без всяких объяснений. С
ним хорошо было молчать, сидя в машине, и слушать, как сентябрьский дождь
стучит по крыше. Для того чтобы успокоиться и согреться, достаточно было
просто уткнуться носом в его плечо, вдохнуть запах прокуренного свитера.

Лота умерла ночью, после долгих мучительных судорог. Лиза сидела на полу,
держала ее голову на коленях и чувствовала, как отчаянно борется со смертью
живое существо. У животных нет бессмертной души, им страшнее умирать, они
уходят в никуда, в черноту. Возможно, это глупость, приторные сантименты,
которые не стоят ни гроша.

Возможно, прав был муж, когда говорил, что она ведет себя словно выжившая
из ума слезливая старая дева. В мире столько кошмара, настоящего
человеческого горя, а тут всего лишь собака, к тому же капризная, недобрая,
к тому же с ней было так тяжело в последнее время, она ходила под себя, и
запах не истреблялся никакими моющими средствами, она громко всхлипывала
ночами, все пыталась встать на четыре лапы, падала с грохотом, будила мужа
и детей, которым рано вставать.

- Послушай, ты хотя бы отдаешь себе отчет, что это ненормально - так
переживать из-за собаки? - услышала Лиза голос мужа. и только тогда
заметила, что Лота уже не дышит, а сама она захлебывается слезами.

С тех пор прошло совсем немного времени, ей часто снился дождливый, до
черноты пасмурный день, когда вместе с Юрой они поехали в поселок
"Большевик", который теперь назывался Батурине, чтобы там, в дубовой роще,
похоронить собаку.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Из-под колес вишневой "шкоды-фелиции" летели брызги, дождь заливал ветровое
стекло.

- Почему ты дрожишь, Лизонька? - не отрывая глаз от дороги, Юра тронул ее
руку. - Если холодно, я могу включить печь.

- Не нужно. Это нервное.

- Ты боишься, нас увидят?

- Нет. В поселке сейчас пусто, в плаще под капюшоном вряд ли кто-то узнает.
К тому же темнеет... Нет, ничего я не боюсь, просто я не была здесь
пятнадцать лет. Я очень любила в детстве эту дорогу поворот к роще. Почти
ничего не изменилось.

Машину оставили у небольшой поляны, где когда-то была волейбольная
площадка, в рощу зашли со стороны соседней улицы. Лиза издалека заметила,
что в окне старого деревянного дома горит свет, и отвернулась.

Лопата легко входила в мягкую мокрую землю. Стало совсем темно, Лиза зажгла
карманный фонарик. Когда все было уже закончено и над собачьей могилой
вырос небольшой холмик, совсем рядом послышались шаги. Кто-то приближался к
ним в темноте, хрипло, надрывно кашляя. Тонкий фонарный луч выхватил из
мрака капюшон плащ-палатки, сморщенное старческое лицо.

- Покурить не найдется? - произнес хриплый голос.

Юра вытащил пачку сигарет из кармана, чиркнул зажигалкой. Старик судорожно
закашлялся от первой глубокой затяжки и спросил:

- Кто такие?

- Мы так, проездом, - ответила Лиза.

- А что копали-то здесь?

- Собаку похоронили.

- Почему здесь?

- А где же? Ведь не на кладбище, и не на помойку выбрасывать, - ответил Юра
и закурил.

- Это я понимаю, но почему именно здесь? Между прочим, документы у вас
имеются?

- Зачем?

- Может, вы не собаку, а труп здесь зарыли. Известно, какое сейчас время.

- Да, конечно. Труп, - грустно усмехнулась Лиза.

Что-то в голосе старика, в его сморщенном пропитом лице было знакомое.

- Ты, дамочка, так не шути. Давайте-ка мне документы, а то сейчас за
милицией пойду.

- Николай Петрович? - внезапно вспомнила Лиза. - Надо же, дядя Коля... Вы
здесь до сих пор сторожем работаете?

- Верно, сторожем. А ты откуда знаешь?

- Да уж знаю. Я здесь, можно сказать, выросла. В детстве каждое лето
приезжала. Как Наталья Даниловна, здорова?

- Померла Наталья Даниловна, - старик опять закашлялся, потом произнес уже
другим, спокойным голосом: - Что-то я тебя не узнаю, дамочка. На себя
посвети, чтоб я видел.

- Я здесь пятнадцать лет не была, - Лиза осветила свое лицо фонариком -
вот, теперь узнали?

- Лизавета? Ну ты смотри, какая стала. Слушай, по телевизору ты, что ли,
новости ведешь?

- Я.

- Это ж надо! А я все смотрю, ты или нет? Это муж твой, что ли?

- Муж, - не задумываясь, ответил Юра.

Потом, в машине, они долго молчали, и только когда подъехали к Кольцевой
дороге, он спросил:

- Ты не обиделась?

- За что?

- За то, что я имел наглость назваться твоим мужем?

- Я не обиделась, но не стоило этого делать, - в голосе ее мелькнули
неприятные металлические нотки.

- Просто я подумал, мало ли кому этот сторож разболтает о твоем приезде, и
будет лучше, если он скажет, что ты приезжала сюда с мужем.

- Да, наверное, ты прав.

Они опять замолчали, и больше не произнесли ни слова до конца пути. Ей все
еще было. холодно, хотя в машине работала печка. На нее навалилась тоска,
тяжелая и вязкая, как размокший суглинок.

Около трех часов утра в нижнем холле гостиницы "Куин Элизабет" стояла
тишина. За стойкой ночной портье читал роман Дина Кунца в мягкой обложке.
Время с двух до шести считалось самым спокойным, постояльцы редко приезжали
и уезжали ночами, а если такое случалось, то об этом всегда было известно
заранее. Приезжающие бронировали номера, отъезжающие заказывали по телефону
"звонок-будильник" и такси. Чтобы не уснуть, портье читал мистические
триллеры и слушал через наушники тяжелый рок.

На эту ночь не поступало никаких заказов. Портье, перевернув последнюю
страницу романа, посмотрел на часы, выключил плеер и решил немного
вздремнуть. Его разбудил мелодичный звонок. Портье встряхнулся, протер
глаза и увидел высокого широкоплечего господина, который быстро шел от
лифта к дверям. Одет он был в черные джинсы, черную кожаную куртку, на
ногах кроссовки, на плече спортивная сумка. Большие очки с дымчатыми
стеклами и кожаная кепка, надвинутая до бровей, делали его похожим на
гангстера.

- Простите, сэр, - окликнул его портье, - двери заперты.

Незнакомец резко остановился и произнес, не оборачиваясь:

- Откройте, пожалуйста.

Глядя на высокую широкоплечую фигуру человека в черном, портье вдруг
подумал, что он похож не на гангстера, а на оборотня-маньяка, серийного
убийцу из триллера, который он только что закончил читать.

- Простите, сэр, могу я узнать, вы живете в нашей гостинице или приходили к
кому-то в гости? - спросил портье, машинально нащупывая кнопку экстренного
вызова охраны.

Прежде чем ответить или хотя бы обернуться, господин в кепке застыл на
несколько секунд, сунул руку за пазуху. Портье готов, был уже нажать на
кнопку, но незнакомец вытащил из кармана ярко-голубую глянцевую карточку с
серебряным уголком, и портье успокоился, издали узнав фирменную гостиничную
визитку.

- Спасибо, сэр. Не могли бы вы подойти и показать мне карточку? Прежде чем
выпустить вас, я должен проверить по компьютеру, все ли у вас в порядке с
оплатой.

- Но я никуда не уезжаю, - ответил незнакомец, и портье обратил внимание на
его славянский акцент, - я всего лишь иду немного погулять по ночному
Монреалю.

- Я понимаю, сэр, и все-таки я обязан проверить.

"Сейчас он медленно подойдет к стойке, на губах его будет играть зловещая .
улыбка, в руке блеснет лезвие старинной опасной бритвы, - подумал портье и
почувствовал, как бледнеет, - я не успею опомниться, как он полоснет мне по
горлу. Последнее, что я увижу - четырехугольные зрачки за дымчатыми
стеклами его очков. Кровь широкой, пульсирующей струђй хлынет из сонной
артерии, он окунет в нее свои белые пальцы без ногтей и медленно проведет
по монитору компьютера, наискосок, от угла до угла, оставляя четыре красные
полосы. Мерзкий скрип разбудит маленькую сироту Дженифер, она чувствует
каждое движение маньяка, даже находясь на расстоянии нескольких тысяч
километров..."

- Что случилось, Эдди? - услышал он недовольный голос охранника и
вздрогнул, как будто очнулся после секундного обморока. Оказывается, он сам
не заметил, как нажал кнопку вызова.

Незнакомец стоял у стойки и нетерпеливо отстукивал пальцами дробь по
голубой гостиничной визитке. Разумеется, ничего не случилось. Пришлось
извиняться и перед постояльцем, и перед охранниками.

"Нельзя читать столько мистики, особенно ночью, - подумал портье, набиоая
на компьютере сложную славянскую фамилию постояльца. Все было в порядке.
Номер оплачен до конца следующих суток, никаких долгов за телефонные звонки
и платный бар.

- Сейчас я вас выпущу. - Портье вышел из-за стойки, позванивая связкой
ключей, направился к двери. - Будьте осторожны, сэр, Монреаль - не самый
безопасный город в это время.

- Спасибо, я всегда осторожен, - улыбка у него была в точности как у
маньяка на мягкой обложке триллера.

Анатолий Григорьевич Красавченко очень спешил, и пустынную площадь перед
гостиницей пересек легкой рысцой. Пробежав несколько кварталов по улице
Святой Екатерины, он свернул, миновал тускло освещенные витрины торговых
центр