- Потому, что их не было. Квартал освещается достаточно ярко. Живой товар
должен быть виден во всех подробностях. Вспышка не срабатывала, но
смотрите, какие четкие, качественные получили снимки. Фирма "Кодак" не зря
рекламирует свою продукцию.

- Чего вы добиваетесь, Красавченко?

- Всего лишь внимания к моей скромной персоне. Внимания и уважения. Но
подождите, я еще не закончил. Вполне возможно, таким горячим материалом
заинтересуется телевидение, снимки попадут в какую-нибудь скандальную
ночную программу, типа той, что ведет ваш знакомый Артем Бутейко. Он очень
остроумно их прокомментирует.

Елизавета Павловна резко поднялась с кресла, подошла к окну. У нее сильно
закружилась голова, ее зазнобило так, словно температура поднялась до
сорока градусов. Меньше всего ей сейчас хотелось, чтобы Красавченко
заметил, как изменилось ее лицо.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Следователь Бородин долго, упорно звонил в дверь квартиры Бутейко. Он не
сомневался, что хозяйка дома. Наконец зашаркали торопливые шаги, и тут же
стало тихо. Елена Петровна прижалась к дверному глазку. Железная дверь как
будто даже нагрелась от волнения хозяйки.

Кстати, железная дверь при такой бедности - весьма красноречивая деталь
интерьера.

Вопрос "кто там?" прозвучал минуты через три.

- Следователь Бородин, - бодро отозвался Илья Никитич, - будьте любезны,
откройте, пожалуйста.

- А в чем дело? У вас есть санкция прокурора?

- Елена Петровна, я не собираюсь сейчас проводить ни допросов, ни обысков.
Мне нужно, с вашего позволения, взять на время кассеты с интервью, которые
брал Артем. Я все верну через несколько дней.

Заскрежетали замки, звякнула цепочка. Дверь медленно приоткрылась. Три
дорогих, сложных итальянских замка, да еще цепочка и стальной засов.

- Я только что встала, - надменно сообщила мать погибшего, - вы могли бы
заранее предупредить о вашем приходе.

- Извините, Елена Петровна, - Илья Никитич виновато улыбнулся, - я просто
был неподалеку, решил к вам заглянуть на минутку. Еще раз извините, что
потревожил. Мне необходимо прослушать кассеты с интервью, которые брал ваш
сын.

- Интервью? - равнодушно переспросила Бутейко. - Делайте что хотите, идите
к нему в комнату, слушайте кассеты Мне все равно.

- Значит, вы не возражаете, чтобы я забрал кассеты? - уточнил Илья Никитич.

- Как же я могу возражать? Это ваше право.

Елена Петровна поправила прическу демонстративно повернулась спиной к
Бородину, отправилась на кухню, взяла тряпку и стала тщательно протирать
пластиковую поверхность буфета, которая и так была чистой. Илья Никитич
вытер ноги, прошел вслед за ней.

- Елена Петровна, может, вы меня все-таки проводите в комнату Артема? Я
ведь не знаю, где лежат кассеты.

Она застыла с тряпкой в руках и вдруг развернулась к нему лицом. Это было
совсем другое лицо. Елена Петровна улыбалась. Бородин впервые обратил
внимание, какие у нее великолепные зубы, ровные, крупные, белоснежные.
Неужели сохранились свои в таком возрасте? Если это вставные, то такая
лучезарная улыбка стоит тысяч пять долларов, не меньше. И вообще, если
внимательно присмотреться, то Елена Петровна вовсе не похожа на полунищую
старушку, у которой все позади.

Лицо гладкое, почти без морщин. И волосы на этот раз как-то подкрашены,
уложены. Когда она улыбается и выпрямляет спину, ей можно дать лет сорок. А
если еще и подкрасить - ну просто очень интересная женщина получится.

- Да, конечно, простите. Вас Илья Никитич зовут? Вы извините меня, Илья
Никитич. Я при нашей первой встрече вела с вами ужасно, но вы должны понять
мое состояние. У вас есть дети?

- Нет.

- Наверное, вы счастливый человек. Теперь, после того, что случилось, я
думаю, лучше вообще не иметь детей. Чаю хотите?

- Спасибо, - удивленно кивнул Бородин, - не откажусь.

- Пойдемте, провожу вас в комнату Артема, покажу, где лежат кассеты, вы
отберете, что вам нужно, а я пока чайку заварю свежего. Не возражаете?

Илье Никитичу показалось, что его собеседницу подменили. Какой-то был здесь
подвох. По паспорту ей пятьдесят пять. Сейчас перед ним настоящая леди, а
пару дней назад это была взвинченная, испуганная, агрессивная истеричка,
злобная страшная старуха, готовая орать, врать, угрожать, лишь бы... "Лишь
бы что?" - спросил себя Бородин.

Она изо всех сил старалась скрыть, что ее муж был знаком с ювелирным делом.
В общем, вполне понятно. Он нелегально работал с золотом и камнями у себя
на квартире, она боится, что сейчас, в процессе следствия, вскроются
какие-то старые дела. Непонятно другое. С какой стати она вдруг так резко
изменила показания? Сначала, над трупом сына, заявила о трех тысячах, а
потом вдруг - нате вам! - не было никакого долга.

Однако сейчас Елена Петровна просто ангел. Вот, пожалуйста, улыбается. И не
подумаешь, что потеряла единственного сына.

- Проходите, Илья Никитич, не стесняйтесь. Простите, здесь у меня не
прибрано.

В прошлый раз хозяйка пригласила его на кухню, а дверь в комнату плотно
прикрыла.

Комнаты были смежные. Илья Никитич заметил у раскладной тахты старую
швейную машинку. Это была громоздкая конструкция с ножной педалью, похожей
на фрагмент чугунной ограды. На стуле висел огромный лоскут дешевой пестрой
ткани. Вероятно, Елена Петровна латала или шила постельное белье.

В полированном серванте красовался стандартный чешский хрусталь и немецкий
фарфор. Из фужеров и чашек никто никогда не пил, в вазочках конфеты не
ночевали.

Все в этом доме было подернуто налетом серости, нищеты, какой-то нарочитой
дешевизны и экономности. Илье Никитичу бросилась в глаза большая аккуратная
заплата на вытертой обивке кресла, линялые льняные шторы, торшер с
прогоревшим насквозь пластмассовым абажуром.

Саша Анисимов говорил правду. Родители Бутейко многие годы ничего, кроме
продуктов, не покупали. Впрочем, маленькая смежная комнатка, в которой еще
недавно жил их сын Артем, светский лев, тусовщик, любитель одеваться у
Версаче, от родительской ничем не отличалась. Новенький японский телевизор
с видеомагнитофоном и компактный, довольно дорогой музыкальный центр резко
выделялись на фоне унылой опрятной нищеты.

Кассеты с интервью хранились в специальных коробках. Все они были
подписаны, на каждой стояла дата и фамилия собеседника Бутейко.

- Елена Петровна, вы не возражаете, если я заберу их на некоторое время? -
спросил Илья Никитич.

- Пожалуйста, я не возражаю, хотя совершенно не понимаю, зачем вам все это
нужно.

- Что именно?

- Допросы, обыски, изъятие кассет с интервью. Вам как будто делать нечего.

Столько дел нераскрытых, столько преступников на свободе гуляет, а вы
тратите время на то, что ясно без всяких усилий. Не понимаю, - она повела
полными плечами, как будто даже кокетливо, и опять сверкнули в улыбке
белоснежные зубы.

- Елена Петровна, когда речь идет о таком серьезном деле, как умышленное
убийство, необходимо знать все совершенно точно. Нельзя ошибиться, - устало
объяснил Бородин.

Он перекладывал кассеты в свой портфель, попутно читая надписи. Попадалось
много знакомых фамилий. Бутейко брал интервью у известных эстрадных певцов,
продюсеров, скандальных депутатов Госдумы, лидеров каких-то
опереточно-радикальных крошечных партий. Рядом с некоторыми именами стояли
специальные пометки, например, "Сюзанна Громова, жесткое порно", или
"Вольдемар Райский, клуб геев".

- Да, конечно, все сразу я не унесу, - задумчиво произнес Илья Никитич, -
придется наведаться к вам еще раз. Эти верну, новые возьму. Не возражаете?

- Конечно, конечно, я понимаю, их так много, вам нести тяжело.

Одну кассету Илья Никитич разглядывал дольше других. Надпись на ней была
сделана не синей шариковой ручкой, а красным фломастером. Жирно, очень
аккуратными печатными буквами было выведено "Беляева".

Точно такую же надпись Илья Никитич обнаружил еще на двух аудиокассетах и
на одной видеокассете. Совершенно машинально он повернулся к Елене Павловне
и спросил:

- Беляева - это, кажется, политический обозреватель ОРТ?

- Да, Елизавета Беляева, та самая, - не без гордости заявила Бутейко, -
между прочим, когда-то они с Темочкой работали вместе, на одном канале.

* * *

Красавченко сидел в кресле, вальяжно раскинувшись, и чувствовал себя в
Лизином номере как дома. Он все тянул время, держал паузу, он, правда, был
неплохим психологом. Каждая минута неопределенности шла ему на пользу. Лиза
нервничала все больше, чувствовала себя все хуже, а чем человек
взвинченной, тем он слабей, тем проще им манипулировать. Она уже успела
несколько раз задать простой и логичный вопрос:

- Что вам от меня надо?

- Внимания и уважения, - отвечал он бархатным елейным голосом.

- Это не серьезно. Давайте конкретней чего вы хотите? - Лиза отошла от окна
уселась в кресло напротив Красавченко Шок прошел. Мозги прочистились. "А
вообще, - подумала она, - для реального шантажа слишком глупо и дешево. И
весь он со своими ухаживаниями, намеками глубокомысленными замечаниями
какой-то ненатуральный, пластмассовый, как штампованная китайская игрушка.
Однако почему-то он ведь привязался ко мне. Хотелось бы знать почему. Надо
спокойно дождаться, когда он наконец сам выскажет свои требования. Надо
дать ему возможность сделать хоть один серьезный ход. Это может быть
опасно, но иных вариантов нет. Пока я просто ничего не понимаю".

- Я вас внимательно слушаю, Анатолий Григорьевич.

- Я уже сказал, мне надо поговорить с вами. Мне надо, чтобы вы соизволили
обратить на меня внимание, чтобы вы услышали меня.

- Ну вот, говорите. Я вся внимание.

- В наше время людям все тяжелее докричаться друг до друга, никто не хочет
слушать ближнего, только самого себя. - Он вздохнул и выразительно закатил
глаза.

"Похоже, он просто тянет время, валяет дурака, - вдруг догадалась Лиза, -
как будто ждет чего-то. Иных вариантов я не вижу. Можно, конечно,
попытаться еще раз его выставить, но это не так просто. Возможно, сейчас он
уйдет, но завтра все начнется сначала... О, Господи, да что же мне так
худо? Может, давление? Или магнитные бури?"

- Ну, вы прямо экзистенциальный философ, - она слабо усмехнулась, -
заслушаться можно, так все глубоко и содержательно.

- Перестаньте! - впервые он повысил голос и густо покраснел. - Бросьте этот
ваш идиотский тон! Всему есть предел!

- Для шантажиста вы слишком нервны и обидчивы, - сочувственно заметила
Лиза.

Несколько секунд он молчал, она видела, как он лихорадочно работает над
собой, пытается побороть раздражение.

- Анатолий Григорьевич, вам нехорошо? - спросила она тихо и серьезно, без
тени иронии.

- С чего вы взяли? - Он вздрогнул, и Лиза искренне поздравила себя с первой
за этот вечер маленькой победой.

- Вы краснеете, бледнеете, у вас руки дрожат.

Он тревожно взглянул на свои руки. На самом деле, не было никакой бледности
и дрожи. А вот сама Лиза чувствовала себя все хуже. Ее сильно знобило.
Впрочем, ее всегда знобило, когда она хотела спать.

Спокойно глядя ему в глаза, она произнесла усталым, безразличным голосом:

- А знаете, Анатолий Григорьевич, продавайте вы эти несчастные снимки куда
хотите. Мне безразлично. Более того, я могу в прямом эфире рассказать
смешную историю о том, как гуляла по Монреалю, забрела случайно в квартал
публичных домов и порнозаведений. Меня обступили, стали наперебой
предлагать дешевые услуги. Вот ведь кошмар! Но такое могло случиться с кем
угодно и где угодно. В Париже есть Плас-Пигаль, в Нью-Йорке Сорок седьмая
улица, и там тоже хватают за руки, демонстрируют товар. Я поспешила уйти, и
очень обрадовалась, встретив соотечественника, любезного дипломата
господина Красавченко. Он, как истинный джентльмен, вывел меня из
порно-джунглей, успокоил, угостил фруктовым салатом. Но оказывается, прежде
чем спасти меня от приставучих проституток мужского пола, он решил
запечатлеть для истории уникальные кадры. То ли мое испуганное лицо
показалось ему необыкновенно выразительным, то ли заинтересовали окружившие
меня колоритные фигуры, в общем, в немолодом дипломате проснулся юный
репортерский азарт. Но азарт - вещь опасная. Стоит только поддаться ему, и
не замечаешь, как теряется чувство реальности.

- Возможно, - кивнул он, - я допускаю, что снимки не так уж страшны для
вас. Но согласитесь, приятного мало. А если учесть всякие тайные сложности
в вашей личной жизни... Нет, Лиза, я вовсе не теряю чувство реальности.
Ведь вы испугались, вы занервничали, стало быть, не так уж и глупо я все
придумал.

- Да, я растерялась в первый момент. Но нельзя делать ставку на
растерянность. Она очень быстро проходит. Знаете, Анатолий Григорьевич, я,
пожалуй, подам на вас в суд за шантаж. И давайте на этом распрощаемся.
Третий час ночи. Очень спать хочется.

Спать действительно хотелось так, что язык заплетался, ноги и руки стали
ватными, перед глазами все плыло. Лиза заставила себя встать с кресла,
шагнула к двери, но чуть не упала, ноги подкосились, она едва успела
ухватиться за притолоку, крепко зажмурилась на секунду, пытаясь прийти в
себя, но стало еще хуже. Она с трудом нащупала замок, открыла дверь
нараспашку и произнесла как можно громче:

- Спокойной ночи, Анатолий Григорьевич.

Однако голос ее прозвучал как-то неестественно глухо.

Красавченко продолжал сидеть, глядя в пол, и нервно теребил уголок
кружевной салфетки, лежавшей на журнальном столе.

- Если вы сейчас же не выйдете, я позову ночного портье, - пробормотала
Лиза, чувствуя, что теряет сознание.

- Для этого вам надо сначала надеть туфли. Вы же не пойдете в коридор
босая? И вообще, вы вряд ли сумеете сделать несколько шагов. Вам плохо, я
вижу. Как вы ни пытаетесь взять себя в руки, вам очень плохо, Лиза.

Она захотела крикнуть, но крик застрял в горле. Тело стало как будто чужим.
Она чувствовала, что медленно сползает, на пол, но ничего не могла
поделать. Красавченко подскочил к ней, быстро бесшумно закрыл дверь,
подхватил ее под мышки и как куклу поволок к креслу. Она все видела,
слышала, понимала, но не могла шевельнуться. Она еще раз попыталась
крикнуть, но из горла вылетел лишь слабый хрип.

- Говорить вы сможете, - объяснял Красавченко, усаживая ее в кресло, - но
шепотом, совсем тихо, так, что услышу только я и больше никто. Двигаться не
пытайтесь. Не тратьте на это силы. В ваше вино я добавил десять миллиграмм
вещества, которое называется "АШ-709". Это яд, противоядие у меня, я дам
его вам, как только вы ответите на несколько вопросов.

- Не морочьте мне голову, - хрипло прошептала Лиза, - при большинстве
отравлений требуется не противоядие, а промывание желудка... Вы не могли
ничего добавить. Я бы заметила.

- Ресничка, - напомнил Красавченко, - я успел. Дурное дело не хитрое. .

- Вас арестуют... В вино вы добавили наркотик, а не яд.

- Лиза, время пошло. Если я пойму, что вы мне врете, завтра утром горничная
обнаружит ваш труп в номере. Вскрытие покажет, что вы скончались от острой
сердечной недостаточности. Никто не видел, как я входил сюда, никто не
увидит, как выйду. Ни одного моего отпечатка не останется. Старайтесь
говорить правду. Вашей семье принадлежал дачный участок в поселке
"Большевик" по Савеловской дороге.

- Батурине...

- Ну да, правильно, поселок назывался Батурине до революции, потом его
переименовали в "Большевик", и ваш дедушка получил там большую хорошую
государственную дачу. Вы часто приезжали на дачу?

- Да.

- Кто-то из ваших родственников копал там землю?

- Да.

- По всему участку или в каких-то определенных местах?

- Бабушка Клава сажала малину вдоль забора. Дядя Валера вскапывал огород.
На участке был небольшой пруд... Болотце... в самой глубине, у дубовой
рощи.

- Правильно. Там остался каменный круглый фундамент садовой беседки.

- На нем было удобно рубить дрова.

- Кто-нибудь там копал землю?

- Нет. Там рубили дрова для печки, и росла крапива... Ее косили, а она все
равно вырастала, очень быстро. Мне плохо, я не могу дышать...

- Нет, Лиза, с дыханием у вас все в порядке. - Красавченко поднял ее руку и
стал считать пульс. - Вы стабильны. Вы можете говорить. Вы уверены, что
вокруг пруда у рощи никто из ваших родственников не копал землю?

- Это могло быть до моего рождения, могло быть в раннем детстве. Зачем вам?
Что вы хотите?

- Камень.

- Какой камень? Я не могу дышать.

- Можете. Я сказал, вы стабильны. Откройте глаза. Смотрите мне в глаза. Где
камень?

- Я не понимаю, о чем речь... При чем здесь наш дачный участок? Он давно
нам не принадлежит. Когда умерла бабушка, дача досталась родственникам.

- Лиза, у меня в руках шприц. Здесь противоядие. Осталось две минуты. Где
камень? Брошь в форме цветка орхидеи, с крупным бриллиантом в центре, с
плати новыми лепестками, украшенными маленькими круглыми топазами, которые
напоминают капли росы, с продолговаты-; ми изумрудами в виде листьев.

- Мне нужен врач. Мне плохо.

- Вы или кто-то из ваших родственников находили что-либо в земле на дачном
участке?

- Да.

- Что именно?

- Дождевых червяков.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В последнее десятилетие девятнадцатого века среди московских сановников
распространилась старинная петербургская мода. За проигрыш в макао
расплачивались алмазами. Столы были покрыты черным бархатом, рядом с каждым
игроком стоял небольшой кедровый ящик. Золотой ложечкой черпали по камушку
за каждую девятку. Эта аристократическая забава была придумана еще во
времена Екатерины Второй. Тогда она напоминала иллюстрацию к сказкам
"Тысячи и одной ночи". Но на рубеже железного девятнадцатого века это
больше походило на пир во время чумы. Во всяком случае, для графа Ивана
Юрьевича Порье увлечение алмазным макао закончилось настоящей чумой,
разорением и безумием.

Иван Юрьевич с юности был азартным игроком. Жизнь его состояла из
бесконечной череды выигрышей и проигрышей. Как любой игрок, не умеющий
вовремя остановиться, проигрывал он чаще и больше, чем выигрывал.

Алмазное макао окончательно добило не только его, но будущность его
семейства. Таинственное сияние драгоценных кристаллов действовало на графа
опьяняюще, он забывал за бархатным столом, что ему почти шестьдесят, что он
плешив и толст, страдает подагрой и несварением желудка, что его
Крестовоздвиженскии прииск давно истощился, там больше нет ни золота, ни
алмазов, из двух имений одно заложено, другое полностью разорено
вором-управляющим.

За месяц граф Иван Юрьевич не только влез в огромные долги, но и проиграл
уникальную семейную коллекцию алмазов. Обнаружив, что сыпать в кедровый
ящичек больше нечего, граф впал в черную меланхолию, потом сделался буен,
рвал без разбора бумаги в своем секретере, жег в камине одежду и белье,
чуть не спалил дом. Первого января 1900 года граф Иван Юрьевич скончался в
лечебнице для душевнобольных.

Сын его, Михаил Иванович, обнаружил, что все наследство составляют долги
отца, расплатиться с кредиторами он никогда не сумеет, а пощады ждать не
приходится. Единственным разумным выходом могла бы стать только спешная
выгодная женитьба.

Графский титул стоил дорого, Михаил Иванович был хорош собой, однако выбор
оказался невелик. О том, что имущественные дела аристократического жениха
обстоят более чем скверно, знала вся Москва.

В красавца графа давно и безнадежно была влюблена единственная дочь
купца-золотопромышленника Болякина, Ирина Тихоновна, дородная, всегда
немного сонная тридцатилетняя барышня с пышным бюстом и темными усиками.
Дело решилось очень скоро, Ирина Тихоновна на робкое предложение графа
ответила живым пламенным согласием.

Батюшка, купец Болякин, сначала отнесся к сватовству графа настороженно. Он
даже поспорил с дочкой, но та привела неоспоримые доводы в виде короткого
обморока и обещания отравиться. А поскольку Ирина Тихоновна в ранней юности
уже пыталась травиться морфином из-за какого-то петербургского
гуляки-корнета, и доктора сказали, что психика ее весьма неустойчива, Тихон
Тихонович не стал возражать.

Он пригласил графа в свой каб