у же
вокруг мелкие алмазы, и золото семьсот пятидесятой пробы, он специально
дома в лупу разглядел. А если еще учесть браслет золотой с эмалью, цепочку
золотую, то пятьсот за все это жутко мало.

Однако крутиться с этой ювелиркой тоже нельзя. Надо сбыть поскорей, и все
дела.

- Ладно, давай назад мою ювелирку, и я пошел, - буркнул Вова, надеясь, что
мужик накинет хотя бы полсотни.

- Твою? - хитро прищурился бородатый.

- А чью же, блин? - возмутился Мухин,

- Ладно, пятьсот, без базара.

- Шестьсот. - Вова чувствовал,-хватит уже торговаться. Этот мужик в
заледенелом "жигуленке" на площади у Белорусского вокзала может сейчас
запросто сдать его в ментовку, и тогда полный финиш. Однако жалко было
самого себя до слез.

- Вон, видишь, под навесом у метро два лейтенанта чебуреки едят? -
Бородатый, зажав украшения в кулаке, высунулся из окошка машины. - Давай их
позовем и спросим, на сколько твои цапки потянут, не в смысле баксов, в
смысле срока.

"Ну, влип по-черному..." - Вова тоскливо взглянул мужику в глаза и произнес
с болью в голосе:

- Пятьсот двадцать пять.

Бородатый молча показал ему пять стодолларовых купюр. Вова, повинуясь
инстинкту, протянул руку и взял у мужика деньги. Перед деньгами, даже
небольшими, даже до слез маленькими, он никогда не мог устоять.


Когда у Вовы Мухина было мало денег, он становился вялым и раздражительным,
у него болела голова, ныли сразу все зубы и печально урчало в животе. Он не
мог смотреть на себя в зеркало, казался себе жирным уродом, впрочем, все
другие люди, мужчины, женщины, и даже очень Красивые женщины, тоже казались
ему уродами. Когда было мало денег, у- Вовы начиналась депрессия. Ему все
время хотелось есть. Вова варил себе макароны, ел т в немыслимом
количестве, по две пачки в день, толстел, страдал изжогой, несварением
желудка, ненавистью к самому себе и ко всему окружающему миру, однако все
равно продолжал есть макароны с кетчупом, кислым майонезом или с дешевым
маргарином.

Прогулки на свежем воздухе, солнышко, птичье пенье, кино, музыка, веселые
компании с девочками, а также витамины и физкультура - ничего не помогало
Вове. От депрессии было только одно лекарство, проверенное, надежное,
эффективное на сто процентов. Деньги. Как только у Вовы появлялась в
кармане хотя бы тысяча долларов (но не меньше), он становился здоровым,
бодрым, забывал о макаронах, ел фрукты и овощи, улыбался до ушей, утром
делал зарядку, принимал холодный душ, растирался жестким полотенцем, легко
сбрасывал лишние килограммы, распрямлял спину, гулял на свежем воздухе,
слушал диски модных групп, смотрел боевики и триллеры, плавал в бассейне,
ходил на дискотеки и знакомился там с красивыми девушками.

Продолжалась эта счастливая полоса ровно столько, на сколько хватало
наличной суммы. Деньги кончались, Вова наливался тоскливой ненавистью к
себе и к миру, толстел, забывал о гимнастике, веселой музыке и красивых
девушках, варил себе макароны и в мрачном молчании поедал их, иногда прямо
из дуршлага, один на грязной кухне.

Деньги были для Вовы явлением мистическим. Он знал совершенно точно, что
появление их в его кармане, как и во всех прочих, чужих карманах, никоим
образом не связано с такими скучными и бессмысленными понятиями, как
образование, профессионализм, работа. Деньги нельзя заработать. Их можно
"сделать".

Человечество, при всем его бесконечном разнообразии, делилось для Вовы на
две л простые категории, на тех, кто умеет делать деньги, и на всех
остальных. Себя самого Вова искренне относил к первой группе, потому что
остальным просто не имело Я смысла жить на свете.

После "черного августа" Вова не вылезал из депрессии. Работа массажиста в
оздоровительном комплексе была всего лишь работой, а следовательно, денег
не приносила. Зарплаты хватало на макароны и кислый майонез. Вова толстел и
совсем не улыбался.

Оздоровительный комплекс оставался престижным заведением, имел постоянных
клиентов, среди них попадались и крупные чиновники, и бизнесмены, и просто
денежные люди. Но клиенты, которые раньше, не глядя, красивым жестом
выкидывали крупные купюры в качестве чаевых, теперь начали аккуратно
считать свои деньги. Да и клиентов стало меньше. Цены на услуги
оздоровительного комплекса резко подскочили, а количество платежеспособных
людей сократилось. Осталась одна надежда: Клим. Таинственный, великодушный
и всемогущий Клим.

Всего лишь восемь месяцев назад он возник ниоткуда, как будто по мановению
волшебной палочки. Пришел в оздоровительный центр, качался на тренажерах,
попарился в сауне, потом лег на массаж. Оказался разговорчивым клиентом,
рассказал, что в Москве проездом, живет в Германии, занимается бизнесом.
Вова считал, что достаточно хорошо разбирается в людях. Одним из решающих
признаков для него было количество чаевых и манера их давать. Бизнесмен из
Германии с красивым именем Эрнест Климов дал много, и так небрежно, словно
сотня долларов для него вообще не деньги. Из этого Вова сделал вывод, что
бизнес его процветает, и постарался продолжить знакомство, дал понять, что
у него много разных приятелей, есть и знаменитые, например, журналист Артем
Бутейко, так что в принципе если нужна реклама, то можно организовать
недорого в разных там газетках-журналах.

На самом деле Вова понятия не имел о том, как делается реклама в газетах и
какие имеются возможности у Артема Бутейко, но разве это важно? Главное,
заинтересовать хорошего человека своей скромной персоной.

И хороший человек, немецкий бизнесмен Эрнест Климов заинтересовался,
зауважал Вову, захотел с ним дружить. Как только он приезжал в Москву из
Германии, сразу навещал Вову в оздоровительном центре, делал у него массаж,
давал щедрые чаевые, приглашал в дорогие кабаки, я посидеть, оттянуться.
Платил, разумеется, сам, и не скупился на рассказы о своем у успешном
бизнесе, о том, как начал с нуля, Ц с нескольких блоков сигарет, а закончил
миллионным состоянием. Вове тоже хотелось рассказать в ответ что-нибудь
интересное, но про самого себя нечего было, и он развлекал Клима историями
про своих приятелей, про Саню Анисимова, про Артема Бутейко. Клим
внимательно слушал и никогда не перебивал.

Когда случился августовский кризис, Клима в Москве не было, и Вова ужасно
боялся, что больше он не появится. Многие зарубежные фирмы сворачивали свои
дела в России. Вова не знал, какие именно у Клима здесь дела, но
догадывался, что весьма серьезные. Клим ездил не на джипе, не на "мерее", а
на обыкновенном "жигуле-шестерке", причем с московским номером. Он намекнул
Вове, что это такая конспирация. А что касается татуировок, двух перстней
на среднем и безымянном пальцах правой руки, так это детская дурь. Хотелось
быть крутым в тринадцать лет. Надо бы вывести, да все некогда.

Вова сильно нервничал после - августа, растолстел до невозможности,
помрачнел так, что лицо стало свинцовым, как грозовая туча. Связь с Климом
была односторонней, оставалось только ждать и надеяться.

И надежды оправдались. Клим появился в конце октября. Вова обрадовался ему,
как родному, стал рассказывать, какие новости у его приятелей, у Анисимова
и Бутейко. Клим в свою очередь поделился с Вовой планами на ближайшее
будущее.

Заварились такие крутые дела, что у Мухина дух захватывало, как на вершине
"чертова колеса" в парке Горького. Однако Вова головы не потерял, свет
грядущих больших денег не ослепил его. В шкатулке, где лежали патроны, он
нашел целую кучу ценной ювелирки и прихватить ее не забыл. Не дурак.
Обидно, что деньги получились маленькие, но и они не помешают.

- Гоэто при собаке, попытаться обмануть?

- Человека вы можете обмануть. Собаку никогда.

- Сколько ей осталось?

- Если не пойдут метастазы, она сможет прожить еще год, при хорошем уходе и
два года. Но это будет больная собака, вам придется тратить на нее
значительно больше времени и сил, чем раньше, - он закурил, помолчал, глядя
в окно, и произнес тусклым, равнодушным голосом: - Станет тяжело,
позвоните, я приеду и сделаю укол.

- Но вы же сказали, я сама смогу ее колоть.

- Нет, этот укол вы сами сделать не сумеете.

В лечебнице, кроме них и Лоты, не было никого, стояла гулкая тишина, и
вдруг послышался странный щелкающий звук. Юрий Иванович вскочил, бросился в
коридор. По коридору на расползающихся лапах очень медленно шла Лота. Она
шаталась и волочила за собой разбитую банку капельницы.

Когда собаку уложили на место, поставили новую капельницу, Лиза заплакала.
Впервые в жизни она не сумела сдержаться при постороннем человеке, но
никакой неловкости не почувствовала, даже потом, когда совсем успокоилась.

Юрий Иванович приезжал к ней каждый вечер. Она не просила, он сам звонил и
приезжал, обрабатывал швы, ставил капельницу. Казалось, при нем Лота
чувствовала себя лучше. Услышав звонок в дверь, она ковыляла в прихожую и
даже слабо крутила своим хвостом-обрубком. Лиза пыталась дать ему денег, он
отказался. Она купила для него бутылку французского коньяка, он заявил, что
совсем не пьет.

- Юрий Иванович, вы ставите меня в неловкое положение, - сказала Лиза.

- Чем же? Операцию и медикаменты вы оплатили в кассе лечебницы.

- Но вы тратите столько времени и сил, приезжаете сюда каждый вечер. И
потом, я знаю, такая операция стоит значительно дороже.

- Елизавета Павловна, я сейчас сделаю Лоте инъекцию, а вы сварите,
пожалуйста, кофе.

На следующий день Лиза позвонила знакомому кинологу, спросила, как ей
отблагодарить ветеринара.

- Не берет денег? Странно. Это очень дорогой врач. Да, спиртное он не
употребляет совсем. Ну, я не знаю, если вас это так беспокоит, подарите ему
хороший одеколон.

Лиза купила дорогую мужскую туалетную воду. Юрий Иванович принял подарок,
но на следующий вечер вытащил из сумки и поставил на ее туалетный столик
коробочку "Шанель ‘19".

- Да вы что, Юрий Иванович... - опешила Лиза.

- Кажется, это ваш запах. И давайте на этом успокоимся.

Лота чувствовала себя все лучше, нос у нее сделался влажным, холодным, она
начала понемногу есть, попросилась на улицу, и Лиза стала выходить с ней во
двор два раза в день. Помощь ветеринара уже не требовалась, но когда он
позвонил и спросил, надо ли приехать, она неожиданно для себя ответила:

- Да, пожалуйста, если вы можете... Они просидели на кухне до рассвета, и
разговор у них получался странный. Слова почти ничего не значили. Уютная
болтовня Двух усталых немолодых людей, которые отлично понимают друг друга.
Но в паузах повисала тяжелая жаркая тишина от которой у обоих покалывало
кончики пальцев.

- Простите, Юрий Иванович, я вас совсем заболтала, - спохватилась она,
когда за окном стало светать.

Они не могли назвать друг друга на " ты " и по имени. Воздух вокруг них так
сгустился, что казалось, от простого "ты" все взорвется к чертовой матери.

- Меня никто не ждет, - произнес он низким тяжелым голосом.

- Ну все равно. Простите меня. Поздно уже, вернее, рано. Рассвет. Пора
спать.

- Да, конечно, - он поднялся, - я доеду. Всего доброго.

Они неловко столкнулись в узком дверном проеме и застыли, глядя друг другу
в глаза. Какое-то угрюмое, дикое, совершенно незнакомое чувство медленно
закипало у нее внутри, заполняло все пространство ее души, не оставляя ни
капли света.

"Совсем сбрендила, старая дура?" - грубо рявкнул разумный внутренний голос.

У нее кружилась голова, ноги стали ватными, но все-таки хватило сил
отступить в сторону, ускользнуть от его настойчивых губ, стряхнуть его
твердые теплые ладони.

- Лиза, я не могу больше. Я не железный. Я понимаю, ты замужем, но я один,
ты знаешь, я не женат, поехали ко мне, - он продолжал смотреть на нее в
упор, и ' только сейчас она заметила, что глаза у него темно-серые, а не
черные, как казалось раньше.

- Спокойной ночи, Юрий Иванович. Простите, что заболтала вас. Всего
добро-то, - хрипло произнесла она, глядя в пол.

Когда за ним закрылась, дверь, Лиза упала на кровать и заплакала, горестно,
безутешно, как в детстве из-за плохой оценки. "О, Господи, ну почему? Что в
нем такого? Практически, первый встречный, случайный, ничем не
примечательный человек. Зачем мне это?" - думала она под собственные
судорожные детские всхлипы.

Приковыляла Лота, стала слизывать слезы с ее лица, пытливо, внимательно
глядела в глаза, словно спрашивала: "Что с тобой?"

- Мне плохо, Лота. Мне просто отвратительно. Я не знаю, что теперь делать,
- бормотала она, гладя собаку, - со мной никогда ничего подобного не было и
быть не могло.

Политический обозреватель, кандидат исторических наук, мать двоих детей,
верная жена, образец строгости и добропорядочности, Елизавета Павловна
сошла с ума, влюбилась, как шестнадцатилетняя девчонка. Впервые в жизни.

На следующий день Лиза отправилась в аэропорт, встречать мужа с детьми.
Кончился отпуск, хлопоты с Лотой взяла на себя домработница. Собака после
пережитых страданий стала трогательно-тихой и ласковой.

Юрий Иванович звонил каждый вечер, но уже не домой, а на ее сотовый,
аккуратно интересовался здоровьем собаки. Она вежливо благодарила, подробно
докладывала, как Лота себя ведет, что ест, как спит. Собака чувствовала
себя хорошо, и казалось, невозможно было придумать повода для встречи.

- Я должен осмотреть Лоту, - решительно заявил он через неделю по телефону,
- когда вам удобно, чтобы я приехал? Лиза, я не могу без тебя, - добавил он
быстро, на одном дыхании, совсем другим голосом.

"Никогда! - испуганно выкрикнула про себя Лиза. - Никогда и ни за что!"

Но это было совсем уж глупо. При чем здесь здоровье собаки? Лоту
действительно пора было показать врачу.

- Мне бы не хотелось вас затруднять. В общем, все в порядке... Хотя, если
не возражаете, я после эфира заеду домой, возьму Лоту и привезу ее к вам в
лечебницу.

"Что за чуть ты несешь? Эфир у тебя заканчивается в час ночи..."

- У вас сегодня, кажется, ночной эфир.

- Да, конечно, давайте завтра утром. Хотя... утром у меня запись... Простит
что же я вам голову морочу?

- Правда, Елизавета Павловна, сколько можно морочить голову мне и себе?
Записывайте адрес и приезжайте сегодня после эфира ко мне домой. Вместе с
Лотой.

Она записала адрес в своем ежедневнике, опять на нее накатило странное
головокружение, слабость, почти дурнота. Ей стало страшно выходить в эфир в
таком состоянии. Из зеркала в гримерной глядела на нее помолодевшая,
восторженно- томная идиотка. Глаза сверкали, брови выгнулись удивленными
дугами, линия рта смягчилась, ресницы трепетали, как крылья бабочек. Что-то
появилось в ней беспомощное. У нее началось раздвоение личности. Влюбленная
романтическая дурочка с фиалковым огнем в глазах и розовым дымом в голове
мешала разумной сорокалетней ответственной даме жить и работать. Сыпалось
все: карьера, семейное благополучие, она самой себе не нравилась, она себе
не доверяла.

Хорошо, что в ночном эфире она беседовала не с какой-нибудь напористой
скандальной личностью, а с пожилым интеллигентным финансистом. Двадцать
минут разговора тянулись бесконечно, Лиза чувствовала, как светятся у нее
глаза, как губы сами собой растягиваются в дурацкой загадочно-счастливой
улыбке, которая была совершенно неуместна, ибо речь шла о вещах серьезных и
печальных, о нестабильности рубля и дефиците бюджета.

Вместо привычной телестудии, вместо объектива камеры и солидного
собеседника за студийным столом она видела перед собой Юрия Ивановича, как
он сидит у телевизора, и всей кожей чувствовала, как он на нее смотрит, как
ждет, когда закончится эфир.

- Вы были очаровательны, Лиза, - заявил после эфира старый финансист и
церемонно поцеловал ей руку, - знаете, в вас появилось что-то совсем новое.
Глазки заблестели по-особенному.

Впервые за многие годы к ней обратился по имени совершенно чужой человек,
впервые скользнула в интонации игривая снисходительность. Так принято
общаться с хорошенькими молоденькими секретаршами. И еще ей показалось, что
все, кто находился в павильоне - администратор, операторы, осветители, -
уставились на нее с нехорошим любопытством.

Была бы она легкомысленней и хитрей, сумела бы прокрутить этот странный
период своей жизни в убыстренном легком ритме тайного романа, как это
делают тысячи женщин. При чем здесь муж, дети, работа? Ну да, любовь,
страсть, с кем не бывает? Зачем же делать из этого трагедию? Живи и
радуйся, только научись врать половчее - мужу, детям, любовнику, себе
самой. Разве так уж сложно врать, честно глядя в глаза?

Переступив порог своей квартиры, не снимая плаща, она сказала мужу, что
прямо сейчас едет с Лотой в лечебницу, чтобы показать собаку ветеринару. Он
равнодушно удивился:

- Ночью?

- Днем там очередь, - ляпнула она в ответ и покраснела.

- Мне казалось, у тебя с этим доктором сложились такие теплые отношения,
что он может принять Лоту и без очереди.

- Миша, какие отношения могут быть с ветеринаром? - Руки у нее дрожали,
никак не удавалось пристегнуть карабин поводка к ошейнику Лоты. - С чего ты
взял, что у меня с ветеринаром могут быть какие-то особенные отношения?

- Да ни с чего я не взял, мне дела нет до ваших отношений, просто я не
понимаю, неужели нельзя отвезти собаку на осмотр днем?

- Завтра у меня запись.

- Завтра я могу съездить с Лотой к врачу. Я вижу, ты очень устала, ты даже
похудела за это время. Тебе сейчас надо принять душ и лечь спать. Там есть
телефон?

- Где?

- В лечебнице.

- Зачем тебе?

- Я позвоню ветеринару и скажу, что ты не приедешь. Договорюсь на завтра.

- Завтра у него нет приема.

- Ладно, Лиза, поступай, как знаешь, - он взял у нее из рук поводок и
прицепил карабин к ошейнику, - если тебе приспичило после прямого эфира в
третьем часу ночи мчаться в ветеринарную лечебницу, пожалуйста. Я не
возражаю. Только не забудь взять ключ. Я буду спать, когда ты вернешься.

Она поцеловала его на прощанье, но лучше бы она не делала этого. От его
лица, от гладко выбритой щеки, ощутимо повеяло холодом.

По пустым ночным улицам она доехала по записанному адресу за десять минут.
Юрий Иванович ждал ее на улице, у въезда во двор. Она издалека заметила его
невысокую коренастую фигуру и в последний раз подумала: "Господи, ну что же
в нем такого? Почему именно он?"

Когда он обнял ее, прямо на улице, у машины, ни слова не говоря, стал
торопливо. жадно, целовать ее лицо, ей вдруг почудилось, что в кустах за
детской горкой вздрогнул белый огонь фотовспышки.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

К старости графиня Ольга Карловна Порье научилась говорить по-русски. Язык,
прежде казавшийся ей варварским, увлек ее богатством смысловых и
чувственных оттенков. Русские слова переливались и играли радужными
гранями, как драгоценные камни, которые она так любила.

- Старык. Старьичек. Старец. Стар-ри-кашика, - повторяла графиня,
раскатисто грассируя, смеялась и хлопала в ладоши, как малое дитя.

В 1880 году графине стукнуло восемьдесят, она была ровесницей века. Память
ее угасала, рассудок стал зыбким, как перистые облака перед закатом.
Стариком она называла своего покойного супруга - графа Юрия Михайловича и
часто, сидя в кресле перед камином, беседовала с ним по-русски. Монолог ее
дробился на разные голоса. Тоненький, дрожащий принадлежал ей самой, а
скрипучий, хриплый - графу, которого она ясно видела перед собой, в пустом
вольтеровском кресле.

- Душа моя, ты помнишь деревенского мальчика, который нашел наш первый
камень? - задумчиво спрашивал покойник. - Нехорошо, что мы не приняли
участия в его судьбе.

- Я лечила его раны своими руками, я не позволила закопать его живьем в
землю, - возражала графиня, - я в его честь назвала лучший алмаз в своей
коллекции, и будет с него.

- Ты должна огранить алмаз "Павел", душенька. Я хочу, чтобы он сверкал на
твоей груди. Закажи у Ле Вийона брошь в виде цветка орхидеи, пусть вокруг
камня будут тонкие платиновые лепестки, на них бледно-голубые прозрачные
топазы, как капельки утренней росы, а между ними овальные изумруды, как
листья.

- Это манифик, мон амур