жет, и надеялась, - кивнул эксперт, -  однако  вряд  ли.  Пойдем,
кой-чего покажу.
   Майор вяло побрел за Герой. Ему  вовсе  не  хотелось  возвращаться  в
анатомический зал и в который раз глядеть на трупы.
   - Сначала скажи, ты сам  ничего  не  замечаешь?  -  Гера  таинственно
улыбнулся и показал глазами на лицо покойницы.
   - Нет, - пожал плечами Арсеньев, - вроде ничего особенного.
   - Ты, Александр Юрьевич, банально мыслишь,  -  вздохнул  Гера,  -  ты
сразу ищешь следы побоев, ссадины, царапины, а  на  другое  внимания  не
обращаешь. Ну давай, майор, на счет три, что не так в этом трупешнике?
   - Все не так. Все. Это не старуха девяноста  лет,  мирно  почившая  в
окружении любящих внуков и правнуков, а молодая здоровая женщина, убитая
какой-то нелюдью. Ей бы еще жить и жить,  детишек  рожать,  -  проворчал
Арсеньев.
   - Фу-у, чрезвычайно банально мыслишь, товарищ майор, -  Гера  скорчил
презрительную рожу и довольно точно просвистел первые аккорды  траурного
марша Шопена, - и как ты существуешь с таким доисторическим взглядом  на
мир? Легкости тебе не хватает,  жизненного  задора,  здорового  эгоизма,
сарказма и пофигизма.
   - У нее губы накрашены! - не слушая его, удивленно выпалил Арсеньев.
   - Разглядел, наконец. Поздравляю, - хмыкнул Гена,  -  и  знаешь,  что
самое интересное? Смотри, - он взял огромную лупу и поднес  ее  к  губам
женщины, - видишь, кожа  вокруг  рта  содрана,  совсем  немного,  только
верхний слой, и ровненько, как по линейке.
   - То есть он ей заклеил рот куском лейкопластыря?
   - Молодец, соображаешь. Даже осталась пара прилипших волокон. Обычный
лейкопластырь, продается в каждой аптеке. Теперь смотри сюда, - он  взял
руку убитой, приблизил лупу к запястью.  -  Видишь,  тоненькие  волоски,
нежный золотистый пушок. А здесь опять же все содрано, как по линейке. И
на левой руке то же самое.
   - Он замотал ей руки?
   - Ага.
   Арсеньев тихо присвистнул.
   - Не свисти! - строго сказал  Гера.  -  Денег  не  будет.  Ты  теперь
видишь, кто он такой? Ты видишь или нет? Он  псих,  -  Гера  перешел  на
шепот и приблизил к Арсеньеву лицо:
   - Зачем он приклеивал пластырь, я понимаю. Но зачем потом сдирал? Для
чего после этого аккуратно накрасил ей губы ярко-красной помадой,  такой
стойкой, что не стерлась, не размазалась, когда он перевернул ее  мордой
в подушку? И на фига ему понадобилось дырявить ей башку, когда она  была
уже мертвая?
   От Геры легко, почти неуловимо,  несло  перегаром.  Он,  так  же  как
Арсеньев, отдежурил ночь, но, в отличие от непьющего майора,  выпил  для
бодрости.
   - Погоди, как мертвая? - Арсеньев нервно дернул головой.
   - А вот так. Он ведь придушил ее.  Он  просто  зажал  ей  нос.  Двумя
пальцами. Если у человека рот заклеен, этого вполне достаточно.  Знаешь,
у меня трупешник один был, примерно год назад. Тоже девушка,  правда  не
такая  красивая.  Представляешь,  блин,  супружеская   пара   баловалась
садистской любовью. Насмотрелись черной порнушки,  и  вперед.  А  у  нее
хронический синусит. Проще говоря,  насморк.  Он  ей  кожаный  намордник
надел, который полностью закрывает рот, а капли в нос закапать  забыл  и
так увлекся, что не заметил, как дорогая супруга  задохнулась  на  хрен.
Обстурационная асфиксия. - Эксперт  тихо  засмеялся.  Смех  у  него  был
странный, резкий, на пронзительно высокой ноте. - Сто  девятую  получил,
причинение смерти по неосторожности. Три года. Адвокат был толковый.
   - Погоди, - поморщился Арсеньев, - значит получается, убийца  сначала
застрелил мужчину, потом занялся женщиной. Заклеил ей рот, замотал руки,
изнасиловал, придушил, просто зажав нос двумя пальцами, потом  аккуратно
отодрал все пластыри, накрасил губы особо  стойкой  помадой,  перевернул
лицом вниз и на прощанье выстрелил в затылок?
   - Именно так все и было. Я  ж  говорю,  псих,  -  эксперт  со  звоном
распахнул стеклянные дверцы шкафа, достал литровую толстобокую бутылку с
узким горлом, вытащил резиновую пробку. Запахло спиртом.
   - Тебе налить?
   - Нет, спасибо.
   - Ну как хочешь, - он плеснул себе в какую-то мутную мензурку,  выпил
залпом, занюхал рукавом халата, - твое здоровье, майор. Классные феньки,
правда? Только ты никому не рассказывай.
   - Что значит - не рассказывать? - удивился  Арсеньев.  -  Ты  же  все
равно должен писать протокол.
   Гера налил еще спирту, выпил, на этот раз уже не предлагая  майору  и
не занюхивая.
   - А вот в протокол я это вносить не буду, поскольку насчет  протокола
мне даны всякие особые указания, - быстро, еле слышно пробормотал он,  и
лицо его вдруг стало серьезным, задумчивым, он громко рыгнул.
   - Какие указания, Гена?
   - Как это какие? Руководящие! - Он опять рыгнул,  достал  из  кармана
халата горсть черных сухариков, протянул Арсеньеву:
   - Хочешь?
   - Нет, спасибо.
   - Ну и  зря,  -  он  запрокинул  голову,  ссыпал  сухарики  в  рот  и
захрустел, печально глядя в окно.
   - Гена, ты можешь мне толком объяснить, в  чем  дело?  Почему  ты  не
станешь  вносить  в  протокол  то,  что  показал  мне?  Или   ты   опять
фантазируешь? - тихо спросил Арсеньев.
   От  возмущения  Гена  поперхнулся,  закашлялся,  покраснел,  из  глаз
потекли слезы, пришлось несколько раз хлопнуть его по спине.
   - Эх, Саня, - произнес он наконец и  взглянул  на  Арсеньева  полными
слез глазами, - я с тобой как с человеком, а ты... Ну ты  же  видел  все
сам, разве нет? Скажи, видел?
   - Допустим. Но всему этому можно найти и другие объяснения.
   - Какие, например?
   - Ну, не знаю,  мало  ли,  сколько  существует  всяких  косметических
процедур?  Может,  эти  следы  на  лице  и  руках   убитой   связаны   с
какими-нибудь там специальными масками или  аллергией?  А  губы  кажутся
накрашенными из-за татуировки. Есть такие специальные татуировки,  когда
краска водится под кожу...
   - Вот ты сам и ответил на свой вопрос, Александр  Юрьевич,  -  тяжело
вздохнул эксперт,  -  в  нашей  работе  бывают  случаи  очевидные,  как,
например, дырка от пули, рубец от удавки, а бывают  такие,  для  которых
объяснений можно подобрать до  фига  и  больше.  Но  ты  запомни,  Саня,
изнасилование было.  Есть  характерные  ссадины  на  внутренней  стороне
бедер. Есть растяжение сухожилий. И выстрелил он в нее  уже  мертвую.  И
помада нанесена посмертно. Это я тебе  как  специалист  заявляю.  А  что
касается остального, понимай как хочешь, вернее, как начальство повелит.
Ну, что ты на меня так вылупился? Я, конечно, выпил, но не много, и дело
совсем в другом. Просто этих двоих совсем не вовремя замочили. И  как-то
не по-человечески. Нет, штатника нормально  кончили,  не  спорю.  А  вот
девушку-красавицу... Больно уж много  с  ней  делали  всяких  интересных
фенек. Ладно, майор, все, проехали. В общем, ты меня понял.
   - Не совсем.
   - Ага. И я не  совсем,  -  ординатор  тихо  захихикал,  -  но  феньки
классные, скажи?
   - Конечно, Гера, классные, но ты, может, объяснишь, почему не  хочешь
вносить в протокол изнасилование, посмертный выстрел и  помаду?  -  тихо
спросил Арсеньев, когда они вышли в коридор.
   - Потому!  -  истерическим  шепотом  выкрикнул  Гера  и  добавил  уже
спокойней:
   - Дай сигаретку, а?
   Арсеньев протянул ему пачку. Гера вытащил сразу три, но закуривать не
стал, кинул в карман халата и побрел по коридору, не  оглядываясь.  Саня
видел, как путь ему преградил майор  Птичкин.  За  это  время  он  успел
исчезнуть и теперь вернулся. Несколько  минут  они  говорили  о  чем-то.
Затем разошлись в разные стороны. Ординатор поплелся назад, к трупам,  а
Птичкин твердым шагом направился прямо к Арсеньеву.
   - Значит так, майор, - произнес он, усаживаясь рядом на подоконник, -
сейчас сюда приедет лидер думской фракции господин Рязанцев, и  говорить
с ним придется вам.
   - Почему мне?
   - Потому, что вы первым оказались на месте преступления. Потому,  что
мое руководство связалось с вашим, и у нас тут  получается  объединенная
оперативная группа. Работаем в обстановке строжайшей секретности. О том,
что убит американец, а главное, где он  убит,  Рязанцев  пока  знать  не
должен. Вы все поняли, майор?
   - Не совсем. Что именно я должен ему сказать?
   Птичкин презрительно пошевелил усами  и  громким  шепотом,  почти  по
слогам, произнес:
   - Вы просто скажете, что она лежала в постели. Одна.
   Арсеньев затосковал так сильно, что у него  заболел  живот.  До  него
дошло, наконец, почему в коротком телефонном разговоре так орал дежурный
по  отделу  полковник,  почему  приказано  было  отправить  домой  Генку
Остапчука, а ему, Арсеньеву, велели остаться,  и  почему  майор  Птичкин
сменил небрежное ?ты? на отстраненное, официальное ?вы?.
   Дипломат прав. Это двойное убийство обречено зависнуть.
   Арсеньев плохо разбирался в политике, но телевизор иногда  смотрел  и
знал, что все оппозиционные думские фракции  подозреваются  в  связях  с
западными спецслужбами, с одной стороны, и с отечественными бандитами  -
с другой. Скорее всего, Томас Бриттен по  совместительству  был  агентом
ЦРУ. У любого спецслужбиста голова закружится от количества  и  качества
предварительных версий. Главное, вовремя выбрать самую  выгодную,  самую
далекую от истины, замазать  уголовное  преступление  блестящим  вонючим
лаком  политического  скандала  и  преподнеети  начальству  в   качестве
драгоценного  сувенира.  Но  при  такой  рискованной  игре  нужен  козел
отпущения. Всем удобней, если это будет милиционер, а не фээсбэшник и не
сотрудник прокуратуры. Старший лейтенант Остапчук  не  подходит.  А  он,
майор Арсеньев, вполне. Чин  выше,  язык  покороче,  физиономия  внушает
доверие.
   - А как же этот Феликс, ее заместитель? - спросил Арсеньев,  наблюдая
сквозь решетку окна за кошкой, которая вскарабкалась  на  толстую  липу,
застыла на ветке,  прямо  напротив  открытой  форточки,  и  смотрела  на
Арсеньева длинными ярко-голубыми глазами.  Она  была  такая  белая,  что
казалось новенькой игрушкой или призраком, куском облака.
   - Какой Феликс? А, Нечаев, этот шут гороховый? Он-то здесь при чем?
   - Ну, не знаю, - пожал плечами Арсеньев, - он не похож  на  человека,
который в состоянии что-либо хранить в тайне. Ему предстоит  общаться  с
прессой, он знает о Бриттене.
   - Пусть вас это не беспокоит.  С  ним  уже  побеседовали,  -  Птичкин
выразительно шевельнул усами и кивнул на кошку  за  окном,  -  надо  же,
какая белая, наверное домашняя.
   Загремели  двери  лифта,  и  коридор  наполнился  шагами,   голосами.
Человек, который шел во главе процессии, был таким  знаменитым,  что  от
усталости Арсеньеву  показалось,  будто  по  коридору  несут  включенный
телевизор.

***

   Стивен Ловуд сидел на лавочке в  сквере  и  маленькими  глотками  пил
минеральную воду из пластиковой бутылки. Он  был  таким  мокрым,  словно
только что попал под дождь. В  портфеле  назойливо,  тоскливо  заливался
мобильный. Он поставил бутылку, долго не мог открыть портфель, потом еще
несколько минут искал телефон. Когда  он,  наконец,  произнес  по-русски
?слушаю вас?, голос его предательски сел, дальше он мог говорить  только
сиплым шепотом.
   - Вы просили позвонить, - сказали в трубке.
   - Да, - Ловуд попытался прокашляться, глотнул еще воды,  но  в  горле
так першило, что говорить нормально он не мог и невнятно прохрипел:
   - Надо срочно встретиться.
   - А что случилось? - невозмутимо поинтересовался его собеседник.
   - Это я у вас хотел спросить,  что  случилось,  -  с  трудом  выдавил
Ловуд, - но разговор не телефонный.
   - Хорошо. Когда и где?
   - Через час, на том же месте.
   - Ладно, я понял.
   - Прошу не  опаздывать,  у  меня  мало  времени,  -  просипел  Ловуд,
отключил телефон, залпом допил воду, отыскал в портфеле  пачку  бумажных
платков, снял и протер запотевшие очки, осторожно промокнул лицо и шею.
   Свой серебристый новенький ?Форд? он  оставил  в  двух  кварталах  от
сквера. Солнце палило нещадно, и лицо опять стало мокрым, очки запотели,
Покалывало сердце, это, пожалуй, было самым неприятным. Он вполне сносно
держался в морге, толково и правильно поговорил с  милицейским  майором.
Сейчас предстоял еще более ответственный разговор.
   Он ласково убеждал себя успокоиться и не преувеличивать.  Человек,  с
которым он должен был встретиться через час  в  тихом  уютном  дворе  на
улице Ямского Поля, неподалеку от начала Ленинградского проспекта, всего
лишь бандит. Обыкновенный российский бандит. У него много гонора и  мало
серого вещества. Главное - сохранять спокойствие и соблюдать дистанцию.
   Когда  он  переходил   дорогу,   рядом   оглушительно   просигналили,
послышался дикий визг тормозов. Белый сверкающий джип успел остановиться
в  нескольких  сантиметрах  от  Ловуда.  Из  открытого  окна  высунулась
рыжеволосая девушка в черных очках:
   - Вы что, с ума сошли?! Если больной или пьяный, дома надо сидеть!  -
Она несколько раз нервно просигналила и помчалась дальше.
   Ловуд  шарахнулся  к  тротуару  и  чуть  не   наступил   на   голубя,
расплющенного шинами по асфальту.
   "Боже, как я поведу машину в таком  состоянии??  -  повторял  он  про
себя, пока шел по тихому переулку.
   Салон  ?Форда?  прогрелся,  как  баня.  Ловуд  включил   кондиционер,
несколько минут сидел, промокал пот, протирал очки. Достал  из  бардачка
упаковку лакричных пастилок, вытряхнул на ладонь сразу три штуки и кинул
в рот.
   В салоне стало прохладней. Ловуд медленно жевал пастилки,  поглядывал
на секундную стрелку и считал собственный пульс. Сначала было сто десять
ударов в минуту, потом девяносто. Когда  пульс  выровнялся  и  дошел  до
семидесяти ударов, ?Форд? тронулся в путь и через  полчаса  благополучно
доехал до улицы Ямского Поля.

Глава 8

   В 1980-м,  через  год  после  развода,  Андрей  Евгеньевич  Григорьев
женился на своей бывшей преподавательнице венгерского  языка.  Ее  звали
Клара. Они как-то встретились случайно на улице, Клара пригласила его  в
гости, оказалось, что она совершенно одинока и он давно ей нравился. Она
была старше его на два года и выше на пять сантиметров. Отношения у  них
сложились ровные, дружеские. Она заранее  предупредила  его,  что  детей
иметь не может. Начальство одобрило  его  выбор,  и  еще  через  год,  в
восемьдесят первом, его наконец отправили в Вашингтон.
   Клара,  состояла  из  одних  только  достоинств.   Никаких   минусов,
бесконечное количество плюсов,  и  в  воображении  Григорьева  рождалась
странная ассоциация с военным  кладбищем.  Множество  безымянных  могил,
обозначенных ровными рядами одинаковых крестиков.
   Вашингтонская казенная квартира сияла чистотой. Клара обходилась  без
прислуги, вела хозяйство опрятно и экономно, отлично готовила, одевалась
скромно, но со  вкусом,  никогда  не  повышала  голоса,  не  предъявляла
претензий. Григорьев надеялся, что ее большое правильное лицо с круглыми
тонкими бровями и мягким подвижным ртом постепенно станет для него  хотя
бы милым. Григорьев искренне верил,  что  сумеет  однажды  обрадоваться,
увидев на пороге квартиры, в проходе супермаркета,  в  аллее  парка,  ее
широкую, надежную, аккуратную фигуру. Но всякий раз в  первое  мгновение
не узнавал ее, а расставшись, тут же забывал, как она выглядит.
   Впрочем, им обоим было удобно и  не  утомительно  сосуществовать  под
одной крышей  и  даже  под  одним  одеялом.  Клару  взяли  на  работу  в
посольство,  она  занималась   прослушиванием   телефонных   разговоров,
работала добросовестно, уставала, Григорьев тоже уставал, и это  служило
постоянной темой для беседы на первые полчаса вечером дома за ужином.
   Ничто не отвлекало Григорьева от карьерного роста, и он  рос  в  свое
удовольствие.
   В 1982 году ему было сорок три. Он имел чин полковника КГБ и  работал
в  посольстве  СССР  в  Вашингтоне.  Официально  он  числился   ?чистым?
дипломатом, первым заместителем  пресс-атташе.  На  самом  деле  являлся
помощником резидента по работе со средствами массовой информации.
   Для КГБ главным показателем ценности контрразведчика было  количество
завербованных им агентов. Григорьев с успехом  пополнял  свой  послужной
список так называемыми агентами  идеологического  влияния.  Приглашая  в
ресторан какого-нибудь художника-авангардиста, он болтал с ним о  всякой
ерунде, а потом писал длинные подробные докладные, в которых рассказывал
о том, что в результате умелой обработки оный художник  теперь  является
надежным агентом влияния. Его непонятная мазня выражает  протест  против
враждебных  простому  человеку  буржуазных  ценностей.   То   же   самое
происходило и с писателями,  авторами  кровавых  боевиков  и  триллеров,
которые в григорьевских докладных преображались  в  настоящих  советских
диверсантов, наученных им, Григорьевым,  подрывать  вражескую  идеологию
изнутри,  разоблачать  гнилую  антигуманную  сущность  капиталистической
системы. Имелись в его резерве фотографы, снимавшие помойки, журналисты,
писавшие о наркомании и проституции. Правда, общаться  с  этой  сердитой
публикой было сложно. Иногда не удавалось притворяться, что много пьешь,
и приходилось пить по-настоящему. Виски Григорьев  терпеть  не  мог,  от
водки его мучила изжога. От разговоров о  постмодернизме  и  сексуальных
извращениях болела голова. Чтобы не закисать,  Григорьев  взял  себе  за
правило  каждое  воскресное  утро  проводить  не  менее  трех  часов  на
теннисном корте, неподалеку от дома.
   Довольно скоро у  него  появился  постоянный  партнер,  корреспондент
?Вашингтон-пост? Билл Макмерфи, крепкий, гладкий, с  розовой  лысиной  и
радостной детской улыбкой. Ему, как и Григорьеву, было сорок три. Мягкий
юмор и твердое рукопожатие, честный, прямой, но не навязчивый  взгляд  в
глаза. Простота без панибратства. Спокойный доброжелательный  интерес  к
собеседнику, без тени заискивания. Умение слушать и  слышать  не  только
слова, но и интонации. Идеальный партнер,  идеальный  собеседник.  Живая
иллюстрация к пособию по искусству результативного общения и вербовки.
   Макмерфи всегда готов был красиво  проиграть,  хотя  владел  ракеткой
лучше  Григорьева.  Он,  как  и  Григорьев,  обожал  классический  джаз,
постоянно приглашал Андрея Евгеньевича  в  лучшие  джазовые  клубы,  мог
часами говорить о Луи Армстронге, Элле  Фитцджеральд,  Бенни  Гудмане  и
?Миле Бразерс?.  Стоило  Григорьеву  заикнуться  о  каком-нибудь  редком
альбоме давно забытой джазовой группы, и через несколько  дней  Макмерфи
приносил ему в подарок пластинку или кассету с записью.
   Иногда  с  тенниса  и  джаза  их  разговоры  мягко  соскальзывали  на
Афганистан, мелькали имена Солженицына и  Сахарова,  нехорошие  словечки
?агрессия?, ?тоталитаризм?, ?диктатура?,  ?старческий  маразм?.  Однажды
ночью, в маленьком джазовом клубе, Макмерфи одолжил у  какой-то  дамочки
черный косметический карандаш, намалевал себе огромные брови и,  скорчив
важную тупую рожу, произнес хлюпающим жирным басом: ?Дорохиетоуарыши!"
   Они успели много выпить перед этим, и  Григорьев  смеялся  до  упада,
пока  американский  журналист   произносил   путаную   напыщенную   речь
голосом ?Хенерального секрытара? на  ?чистом?  русском  языке.  Они  оба
продолжали смеяться, когда сели в такси. Макмерфи  довез  Григорьева  до
дома и, прощаясь,  прошептал  ему  на  ухо,  уже  без  всякого  смеха  и
пародийного коверканья слов:
   - Эндрю, все давно прогнило, профессионал не должен служить маразму.
   - Билл, я не знал, что ты так отлично говоришь по-русски,  -  ответил
Григорьев.
   На следующее утро он  отправился  с  докладом  к  своему  руководству
просить  санкцию   на   вербовку   Уилльяма   Макмерфи,   корреспондента
?Вашингтон-пост?. Руководство запросило центр. Центр дал ?добро?.

***

   Летом 1982 года Григорьев познакомился с крупным профсоюзным  лидером
по фамилии Скарлатти. Сумрачный толстяк итальянского  происхождения  был
известен своими левыми взглядами и феноменальным  обжорством.