же  занялась
другим покупателем - стариком. Тут ее ждало еще  большее  разочарование.
Старику нужен был только поводок для  собаки  среднего  размера,  причем
совершенно  конкретный  поводок,  полтора  метра,  черный,  кожаный   со
стальным карабином. Пока он  делал  свою  покупку,  Григорьев  не  спеша
усаживал Христофора в новую сумку, вполне универсальную,  с  несколькими
отдельными большими карманами на  молнии.  В  один  из  них  он  положил
бумажник.
   Из магазина они вышли вместе. Старик, не глядя на Григорьева,  прошел
мимо,  обогнал  его   и   направился   вперед,   по   Флетбуш-авеню,   к
Проспект-парку, большому зеленому парку с озером и  множеством  укромных
скамеек. Рядом были Бруклинский музей и  Бруклинский  ботанический  сад,
неплохие места для конспиративной встречи, как и сам Проспект парк.
   Старик миновал поворот к музею, прошел мимо главного  входа  в  парк,
взял чуть правее и  зашагал  по  Оушен-авеню.  Григорьев  притормозил  у
табачной лавки, чтобы купить сигарет. Старик тоже притормозил и  сердито
оглянулся. Дальше двинулись быстрей. Ритм задавал старик. Походка у него
была совсем не стариковская, легкая, стремительная, спина  распрямилась.
Трость явно мешала, впрочем, это стало заметно не сразу. Пока они шли по
людным улицам, он очень натурально сутулился, прихрамывал и опирался  на
трость.
   Григорьев послушно следовал за ним.
   В парк свернули  у  самого  озера.  Там  по  лужайке  носились  дети,
запускали  разноцветных   воздушных   змеев.   Компания   пожилых   леди
раскладывала  корзинки  для  пикника,  рядом  прямо  на   траве   спала,
обнявшись, влюбленная  парочка  мужского  пола  в  одинаковых  клетчатых
брюках и белых блузонах.
   Старик замедлил шаг. Он придирчиво  и  незаметно  оглядывал  публику.
Григорьев  в  свою  очередь  уже  успел  несколько  раз  провериться  на
предмет ?хвоста?.
   Парк был пешеходным, следить из машины за ними не  могли.  Оставались
прохожие. За все время пути никто не показался подозрительным.
   Наконец старик остановился у скамейки, подальше от озера  и  гуляющей
публики. Он сначала внимательно оглядел сиденье, провел по нему рукой и,
только  убедившись,  что  не  запачкает  свои  светлые  брюки,   уселся.
Григорьев садиться не стал. Он выпустил  котенка  из  сумки,  чтобы  тот
побегал по лужайке, опустился на корточки,  достал  игрушечную  пушистую
мышь на резинке и стал играть со своим Христофором всего в  паре  метров
от старика. Тот молчал несколько минут,  вероятно  ждал,  что  Григорьев
заговорит первым. Но, не дождавшись, произнес:
   - Очень трогательно. Мне кажется,  вы  немного  впадаете  в  детство.
Смотрите, это первый признак старческого маразма.
   В магазине, когда он говорил с продавщицей, голос его  звучал  совсем
иначе, хрипло,  высоко  и  капризно.  Теперь  это  был  мягкий  глубокий
баритон.
   - Ничего, - откликнулся Григорьев,  -  маразм  маразму  рознь.  Лучше
впадать в детство и веселиться, чем превращаться  в  мрачного  брюзгу  с
манией величия.
   - И то и другое одинаково противно.
   - Не спорю, вам видней, - Григорьев распрямился,  улыбнулся,  впервые
открыто взглянул на старика.
   Он узнал его давно, еще в магазине. Но все не верил своим глазам.
   - Почему это, интересно, мне видней? Вы моложе всего на три  года,  -
обиженно заявил Всеволод  Сергеевич  Кумарин  и  похлопал  по  скамейке,
приглашая Григорьева сесть рядом.

***

   - Так вот, кто-то проник в больницу, передал  ей  украденный  у  меня
мобильный телефон, сообщил заранее о моем  эфире.  Она  не  должна  была
смотреть телевизор в это время, но она его включила.
   Рязанцев говорил глухо, монотонно, курил  одну  сигарету  за  другой.
Маша уже не боролась со сном. То ли крепкий кофе помог, то  ли  организм
сам себя пересилил и приспособился к новому ритму. Пока что они оба, она
и Арсеньев, молча слушали, не задавали вопросов.
   Рассказ  Евгения  Николаевича  прервался  только  однажды,  когда  на
веранду явилась Ли-сова за своей книжкой.  Между  ними  вышла  небольшая
напряженная перепалка. Она желала остаться, Рязанцев гнал ее прочь.  Она
не стеснялась при посторонних умолять его, он не  стеснялся  говорить  с
ней грубо. Ушла она только минут через десять, захлебываясь рыданиями, и
книжку опять оставила. Но тут уж Арсеньев не поленился встать, догнал ее
в коридоре, вручил роман и вежливо пожелал спокойной ночи.
   - Да, так на чем я  остановился?  -  спросил  Рязанцев,  когда  дверь
закрылась и стало тихо.
   - Кто-то  проник  в  больницу  и  оставил  вашей  жене  мобильный,  -
напомнила Маша.
   - Мой мобильный. Мой. То есть украденный  кем-то  из  моего  близкого
окружения,  -  Евгений  Николаевич  выложил  на  стол  маленький  черный
аппарат. - Я уже проверял входящие - исходящие номера, их нет. Перед тем
как передать телефон Галине, функцию памяти отключили. После эфира у нее
случился кошмарный приступ. Таких давно не бывало. Доктор  говорит,  это
странно, поскольку перед сном она получила обычную  дозу  успокоительных
лекарств.
   - Ей делают уколы или она пьет таблетки? - уточнила Маша.
   - Понятия не имею, об этом вы спросите у врача. Пожалуйста,  не  надо
меня перебивать. После приступа в палате у  Гали  осталась  сестра.  Она
услышала телефонный звонок, сначала даже не поняла, что  происходит,  но
довольно быстро нашла телефон. Он  был  спрятан  в  тапочке  у  кровати.
Сестра решила ответить. Звонивший не сразу сообразил, кто  взял  трубку,
думал, что Галина, и произнес какой-то жуткий текст, мол, видишь, что ты
натворила, как ты можешь жить после  этого,  расплачиваться  будут  твои
дети.
   - То есть вашей психически больной жене угрожали? - спросил Арсеньев.
   - Получается, что да.
   - Как вы думаете, зачем?
   - Вероятно, чтобы я узнал об этом и понял, что кому-то  известна  моя
неприятная тайна. Возможно, кто-то собирается меня шантажировать.
   - Слишком громоздко, - пробормотала Маша и покачала  головой,  -  для
шантажа достаточно было просто поговорить с вами, назвать адрес  клиники
и  диагноз  жены.  Зачем  воровать  телефон,   передавать   его   Галине
Дмитриевне? Зачем сообщать ей о вашем эфире? Скорее всего, в эфир и ей в
больницу звонил один и тот же человек.
   - Ну да, сестра еще сказала,  голос  был  странный,  не  мужской,  не
женский. Нечто среднее,  как  будто  бесполое.  Это  безусловно  тот  же
человек.
   - И ему было известно, что вам к моменту эфира еще  не  рассказали  о
Томасе Бриттене, - заключила Маша, - то есть он постоянно здесь, рядом с
вами, совсем близко и в курсе всех ваших дел.
   Рязанцев схватился за виски и высоко, хрипло простонал:
   - В том-то и ужас...
   - Вы часто навещаете жену? - спросил Арсеньев.
   - По-разному. Стараюсь чаще, но не всегда получается. В последний раз
я был у нее всего три дня назад, она чувствовала  себя  неплохо,  не  то
чтобы  стала  идти  на  поправку,  но  была  сравнительно  спокойной,  с
адекватными реакциями.
   - Кто, кроме вас, к ней ходит?
   - Никто. О том, где она, и вообще о  ее  болезни  знают  только  пять
человек: я, наши дети, начальник моей  службы  безопасности  и  Виктория
Кравцова. Она уже не в счет. Вот, собственно, все.  Пока  все.  Я  хочу,
чтобы вы разобрались в ситуации.
   - Вы забыли назвать еще одного человека, - напомнил Арсеньев.
   - Кого же?
   - Лисову Светлану Анатольевну.
   - Ах, ну да, конечно, - Рязанцев поморщился, - это само собой. Светка
довольно часто навещает Галю. Я же объяснял, они очень близкие  подруги.
Когда Галя заболела, Светка сидела с ней  сутками,  кормила  с  ложечки,
даже читала ей вслух.
   - ?Джен Эйр?? - быстро спросила Маша.
   - Ну я не знаю, - рассердился Рязанцев, - какая разница? Или вы опять
шутите? В таком случае, извините, но это не смешно.
   - Евгений Николаевич, я не шучу. Тут вообще  ничего  смешного  нет  и
быть не может. Все очень печально, однако...
   - Скажите, как Галина Дмитриевна относится  к  воде?  -  перебив  ее,
внезапно выпалил Арсеньев.
   Рязанцев ошалело уставился на него.
   - При чем здесь вода? Послушайте, вы оба можете выражаться  яснее?  Я
не в состоянии отвечать на вопросы, сути которых не понимаю.
   - Но вы уже ответили, Евгений Николаевич, - вздохнул Арсеньев.
   - То есть?  -  Рязанцев  потряс  головой  и  потянулся  за  очередной
сигаретой.
   -  Погодите.  Я  чуть  позже  объясню.  Только  сначала,   с   вашего
позволения, задам еще пару непонятных вопросов.
   - Валяйте, - Рязанцев безнадежно махнул рукой.
   - Вы знаете, почему году в  шестьдесят  четвертом  семья  вашей  жены
поменяла квартиру,  переехала  в  другой  район,  и  Галина  Дмитриевна,
которой было тогда около двенадцати, перешла в другую школу?
   - Впервые слышу!  -  Рязанцев  раздраженно  повысил  голос.  -  Какое
отношение это имеет...
   - Мы же договорились, Евгений Николаевич, - мягко напомнил  Арсеньев,
- если я  правильно  понял,  вы  не  знаете,  что  произошло  с  Галиной
Дмитриевной, когда ей было двенадцать лет?
   - Погодите, погодите. Там какая-то мрачная история, кажется,  погибла
девочка, ее одноклассница, Лена, Люда, Лида...  -  он  прикрыл  глаза  и
защелкал пальцами.
   - Люба, - подсказал Арсеньев.
   - Да, кажется, но я не понимаю, к чему вы...
   - Вам об этом кто рассказывал? Жена?
   - Нет. Теща.
   - Вы точно помните?
   - О да, тещу свою покойную я никогда не забуду, -  он  усмехнулся,  -
каждое ее слово врезалось в память навечно, так  сказать,  отпечатано  в
мозгу каленым железом.
   - Ну если каленым железом,  я  бы  хотел  услышать  подробности.  Что
именно вам рассказала теща про девочку Любу? Когда, почему и  при  каких
обстоятельствах она вам это рассказывала?
   - Обстоятельства были самые неприятные. Это связано с первой попыткой
самоубийства.  Галя  наглоталась  таблеток.  Впрочем,  тут   вам   лучше
поговорить с врачом. Я как тогда ничего не понял,  так  до  сих  пор  не
понимаю. Три раза она пыталась  покончить  с  собой.  Сначала  таблетки,
потом петля, потом окно на десятом этаже. После таблеток, то есть  после
первой  попытки,  ее  мать   рассказала   мне   историю   про   погибшую
одноклассницу.
   - Можно немного подробней? - попросил Арсеньев.
   - Да что подробней?  Какая-то  девочка  утонула  у  Гали  на  глазах.
Кстати, а вы откуда знаете, как ее звали?
   - От Светланы Анатольевны. Она считает,  что  ваша  жена  убила  свою
подругу девочку Любу. Нарочно утопила.
   - Что? - Рязанцев засмеялся. - Послушайте, ну вы же взрослый человек,
и у нас серьезный разговор. Светка не могла вам сказать такую  глупость,
я даже не желаю это обсуждать, - он фыркнул  и  потянулся  за  очередной
сигаретой. - так вот, после первой Галиной  попытки  самоубийства  теща,
разумеется, во всем обвинила меня. И  знаете,  в  чем  конкретно  я  был
виноват? - он сделал торжественную паузу и с кривой улыбкой произнес:
   - В том, что уговорил Галю съездить на море. Вы понимаете эту логику?
Я нет. До сих пор не понимаю.
   - Я не случайно спросил вас, боится  ли  Галина  Дмитриевна  воды,  -
напомнил Арсеньев.
   - Да совершенно не боится, чушь это. Все дело в эгоизме тещи и в том,
что она всю жизнь пыталась меня уязвить, сделать назло, настраивала Галю
против меня. Каждый раз, когда возникала возможность  съездить  на  море
всем вместе, теща срочно заболевала, и Галя оставалась в  Москве.  Но  в
тот  раз  я  настоял  на  своем.  Вы  представить  не  можете,   сколько
потребовалось сил и времени, чтобы убедить Галю отправиться всей  семьей
в Ниццу, на Лазурный берег. Мой друг, Джозеф Хоган, которого  вы,  Маша,
хорошо  знаете,  пригласил  меня  с  семьей  погостить  на  его   вилле.
Отказаться  значило  обидеть  Джозефа.  Он  не  хотел  слушать   никаких
возражений. Это было правда  замечательно.  Только  представьте:  начало
июня, Лазурный берег.  Но  с  Галей  с  самого  начала  творилось  нечто
ужасное. Она вообще не выходила на улицу, сидела в комнате  с  закрытыми
окнами и задернутыми шторами  и  вела  себя  совершенно  невыносимо.  На
третий вечер мы собирались пойти ужинать с Джозефом. Он заказал столик в
лучшем  ресторане  на  набережной,  у  самого  моря.   И   можете   себе
представить, посреди ужина Галя вскочила и убежала, ничего не  объясняя.
Разумеется, вечер был испорчен. А ночью она заявила, что ей надо  срочно
лететь в Москву, будто бы она что-то  там  почувствовала,  из  ресторана
побежала звонить матери, и оказалось, что мать заболела. Знаете,  я  уже
так устал, что не возражал, отвез ее утром в аэропорт и остался с детьми
еще на неделю, - он закрыл глаза и принялся массировать виски. - Сколько
мне пришлось пережить, какой это был ужас.
   - А вам не пришло  в  голову,  что  Галина  Дмитриевна  действительно
страдает водобоязнью? - осторожно спросила Маша.
   - Ерунда, - он раздраженно махнул рукой, -  она  бы  мне  сказала.  И
потом, ее ведь обследовали врачи, и ни о какой водобоязни речи не  было.
Все фантазии покойной тещи, и хватит об  этом.  Когда  мы  вернулись,  я
узнал, что Галя пыталась  покончить  с  собой,  выпила  таблеток  десять
снотворного. К счастью, с ней рядом  была  Света.  Она  вовремя  почуяла
неладное и сделала все, что нужно.
   - Вызвала ?скорую??
   - А? Нет, она справилась сама.
   - Как это?
   - Промыла Гале желудок, и все. Если  сделать  это  сразу,  то  ничего
страшного. Нет,  вы  поймите,  я  очень  известный  человек,  тогда  шла
предвыборная кампания, и если бы стало известно, что моя  жена  пыталась
покончить с собой...
   - Да-да, это понятно, - кивнула Маша, -  скажите,  Галина  Дмитриевна
как-то потом объяснила свой поступок?
   - Нет. Она все отрицала. То есть она сказала, что ничего  не  помнит,
ей казалось, будто она просто  приняла  перед  сном  несколько  таблеток
валерьянки. А вообще, знаете, все, что  касается  Галиной  болезни,  вам
может рассказать ее лечащий врач. Мне тяжело  это  вспоминать,  учитывая
мое состояние...
   - Погодите, получается, что единственным  свидетелем  первой  попытки
была Лисова? - перебил его Арсеньев. - А вторая попытка? Вы сказали, это
была петля?
   - Ну да,  примерно  через  полгода  после  случая  с  таблетками  она
пыталась повеситься здесь, на чердаке.
   - Кто же ей помешал на этот раз? - спросил Арсеньев. - Опять Светлана
Анатольевна?
   - Да. Откуда вы знаете?
   - Я просто предположил. Можно немного подробней? Как это произошло?
   - Мы переезжали в  этот  дом,  я  с  детьми  оставался  в  московской
квартире, Галя со  Светой  отправились  сюда  разбирать  вещи,  наводить
порядок. На чердаке стояли коробки  с  книгами,  еще  не  распакованные.
Ночью Гале якобы понадобилась какая-то книга, она отправилась на чердак.
Света забеспокоилась, поднялась к  ней  и  увидела,  что  она  стоит  на
табуретке и  пытается  привязать  веревку  к  крюку,  на  котором  висит
лампочка.
   - Опять Галина Дмитриевна все отрицала? - спросила Маша, и по лицу ее
скользнула грустная улыбка. - Она, вероятно, сказала, что хотела  просто
вкрутить лампочку?
   - А веревка была от ящика с книгами, - задумчиво добавил Арсеньев.
   - Да, все именно так, - раздраженно крикнул Рязанцев, - я не понимаю,
куда вы клоните?
   - Пока никуда, - пожала плечами Маша,  -  мы  просто  слушаем  вас  и
задаем вопросы, когда что-то неясно. Расскажите, пожалуйста,  о  третьей
попытке. Там вроде было окно?
   - Она пыталась выброситься, и опять рядом оказалась  Лисова,  которая
ее спасла, и опять ваша жена все отрицала?
   - Нет! - рявкнул Рязанцев. - Я снял ее с подоконника, я  спас  ее,  и
она ничего не отрицала.

***

   - Все натуральное: и борода, и бакенбарды.  У  меня  волосы  на  лице
растут со страшной  скоростью.  Вернусь  в  Москву,  сбрею,  -  Всеволод
Сергеевич Кумарин наклонился и поднял с земли Христофора, посадил его  к
себе на ладонь. - Вы даже спасибо не сказали, -  заметил  он  и  почесал
котенка за ухом.
   - Спасибо, - усмехнулся Григорьев, - это было  мило  и  остроумно.  Я
оценил вашу заботу. А  борода  вам  идет.  Бакенбарды  -  это,  конечно,
чересчур, а бороду, может, стоит сохранить.
   - В ваших советах не нуждаюсь, - проворчал Кумарин,  -  у  нас  очень
мало времени. Эта наша встреча - глупость,  бессмысленный  риск,  и  чем
скорей мы разойдемся, тем лучше для нас обоих.
   - Да, я понимаю, - смиренно кивнул Григорьев,  -  но  зачем  же  было
самому беспокоиться, рисковать? Есть же люди...
   - Затем, что на этот раз все чрезвычайно серьезно, - перебил Кумарин,
- чем меньше будет привлечено людей,  тем  лучше.  Цепочка  должна  быть
короткой, самой короткой. Я, вы, ваша дочь. Все.
   - При чем здесь моя дочь? Вы обещали, что никогда ее  не  тронете,  -
Григорьев взял у него Христофора и пустил на травку.
   - Да, обещал, - Кумарин снял  несколько  белых  шерстинок  со  своего
серого летнего пальто, - но сейчас нет другого выхода ни у  меня,  ни  у
вас. И у нее, кстати, тоже. Для того чтобы решить проблему, надо  совсем
немного, надо только доказать,  что  покойный  Бриттен  был  Колокол.  Я
нарочно сообщил вам заранее, чтобы у вас было время подумать.
   - Это невозможно.  Никто  не  поверит.  Бриттен  не  имел  доступа  к
секретной информации. Ни к стратегической, ни к агентурной, ни к  какой,
- Григорьев достал сигареты.
   - Не вздумайте здесь курить, -  прошипел  Кумарин  и  вырвал  у  него
пачку. - Вы что, с ума сошли? Здесь запрещено, это привлечет внимание.
   - Хорошо, не буду.
   Никогда еще Андрей Евгеньевич не видел  его  в  таком  состоянии.  За
семнадцать лет они встречались всего дважды. Кумарин вернулся  в  Москву
из Вашингтона в восемьдесят четвертом, когда стало ясно,  что  Григорьев
сбежал к американцам. После такого скандала  он  не  мог  оставаться  на
посту   резидента.   На   некоторое   время   ему   пришлось   уйти   на
преподавательскую работу, он читал лекции в Академии КГБ.  Потом,  после
смерти Андропова, стал потихоньку расправлять крылья. В кадровой чехарде
поменял несколько руководящих должностей, возглавлял какие-то  комиссии,
комитеты, подкомитеты, немного поиграл в публичную политику, к девяносто
второму  легко  просочился  в  финансовые   структуры   и   окончательно
растворился там. Международный институт гуманитарных инициатив,  который
он возглавил в девяносто пятом, был пустой формальностью, потому что  на
самом деле Кумарин руководил Управлением Глубокого Погружения.
   Первый раз после побега они встретились в июне девяносто  первого,  в
Египте. Григорьев купил недельный тур по Нилу на теплоходе  для  себя  и
Маши. Во время поездки на джипах в пустыню к бедуинам они  познакомились
с милейшим пожилым поляком, профессором, который преподавал философию  в
Варшавском университете. Его приятную профессорскую внешность  несколько
портило лиловое родимое пятно на скуле размером с небольшую сливу. Узнав
в нем Всеволода Сергеевича, Григорьев  испытал  легкий  шок,  но  вскоре
успокоился. Даже если кто-то из группы следил за  ними,  вряд  ли  можно
было найти в этом случайном знакомстве нечто подозрительное. К  тому  же
оба  перед  прямым  контактом  хорошо  проверились  и   убедились,   что
никаких ?хвостов? рядом нет.
   После ужина в просторной, увешанной пыльными пестрыми коврами палатке
Маша вместе  с  остальными  туристами  увлеченно  разучивала  бедуинские
танцы, Григорьев тихо беседовал с польским  профессором  в  уголке.  Они
сидели очень близко, голова к голове, и  говорить  приходилось  на  ухо,
поскольку звучала громкая музыка.
   Повод был действительно важный. В конце июля планировалась встреча на
высшем уровне. Президент США Джордж Буш и президент СССР Михаил Горбачев
должны были  подписать  Договор  о  взаимном  сокращении  стратегических
вооружений. С обеих  сторон  велась  лихорадочная  подготовка,  заседали
комиссии, подкомиссии, рабочие комитеты, готовились  горы  аналитических
справок и прочих документов. С обеих сторон в  силовых  структурах