дня  твоя
задача,  майор   Арсеньев,   сначала   побеседовать   с   Рязанцевым   и
домработницей убитой, Светланой Лисовой,  потом  отработать  дневники  и
записные книжки Кравцовой, попытаться максимально подробно  восстановить
последние трое суток ее жизни, опросить всех, с кем она встречалась,  ну
и так далее. Ясно тебе?
   Саня вдруг поймал на себе странный живой взгляд одного из  экспонатов
Зюзиной коллекции.
   Это был самый большой кот, почти в натуральную величину. Его сшили из
белоснежного пушистого меха, ему  вставили  стеклянные  глаза,  даже  не
кошачьи, а совершенно человеческие, небесно-голубые, ясные, ласковые, но
одновременно насмешливые и хитрые. Кот  смотрел  прямо  на  Арсеньева  и
ухмылялся.
   - Это игрушка или чучело? - спросил Саня.
   - Конечно, игрушка. Я слишком люблю кошек, чтобы заводить у  себя  их
чучела. Это авторская работа, сшила одна  художница,  кукольный  мастер.
Живет в Нью-Йорке, разумеется, наша эмигрантка.
   - Почему разумеется? - слегка удивился Арсеньев.
   - Потому, что ни один иностранец так  не  сделает,  -  гордо  заявила
Зюзя. - Ты когда-нибудь видел такие выразительные лица? Такие  глаза?  В
них светится кошачья душа. Шерстка из искусственного  меха,  а  выглядит
как настоящая. - Зюзя подошла к стеллажу, сняла белого глазастого  кота.
- Смотри, у него  лапки  двигаются,  головка  крутится.  Я  назвала  его
Христофор, в честь Колумба, который открыл эту несчастную, Богом забытую
Америку. Между  прочим,  я  где-то  читала,  что  бабушка  Колумба  была
русская.

***

   Евгений Николаевич Рязанцев проснулся от  сильного  сердцебиения.  Не
только сердце, но весь его организм пульсировал и дрожал, словно во  сне
к нему подключили какие-то  электроды  и  пускали  короткие  болезненные
разряды. Дневной сон всегда действовал на него  ужасно.  Он  потел,  как
мышь, и потом долго еще чувствовал себя разбитым.
   Первое, что он увидел, было круглое розовое лицо Светы  Лисовой.  Она
склонилась над ним так близко, что стал слышен крепкий  дрожжевой  запах
ее дыхания.
   - Который час?
   - Половина третьего.
   Он вскочил, растерянно ощупал карманы. Света протянула ему телефон.
   - Ты это ищешь? Прости, Женечка, я вытащила потихоньку, иначе тебе не
дали бы поспать. Знаешь, нельзя включать этот  ужасный  виброзвонок,  он
так действует на нервы, лучше уж просто  звонок,  какая-нибудь  приятная
мелодия.
   - Погоди, - Рязанцев потряс головой, - ты залезла ко  мне  в  карман,
пока я спал? Слушай, ты совсем рехнулась? Я разве не объяснял тебе,  что
никогда, ни при каких обстоятельствах не  расстаюсь  с  этим  аппаратом?
Есть люди, с которыми я всегда должен быть на связи.
   - Ты на связи, Женечка, на связи, - энергично закивала Светка, - если
бы позвонили, я бы спросила, кто, по какому вопросу, я бы все записала и
тебе передала.
   - Идиотка! - взревел Рязанцев. - Еще не хватало, чтобы ты лезла в мои
дела и шарила по моим карманам! - он  кричал  все  громче,  все  злей  и
распалялся от своего крика.
   - Прости, прости, Женечка, миленький, я хотела как лучше, я  боялась,
тебе не дадут поспать, - бормотала она, бледнея и пятясь к стене.
   - Зачем ты напялила этот  жуткий  спортивный  костюм?  Так  одеваются
торговки на оптовых рынках! Ко мне постоянно приходят люди, никто, никто
в моем доме не позволяет себе ходить  в  таком  виде!  Ты  на  минуточку
забыла, кто я?  Я  глава  огромной  думской  фракции,  лидер  крупнейшей
оппозиционной партии, я политик, я очень известный человек!
   - Да, Женечка, ты гениальный политик, ты очень известный человек,  ты
последняя надежда российской демократии, я ни на секунду не  забываю  об
этом и очень горжусь тобой. Но ты, Женечка, никогда не говорил, что тебе
не нравится мой спортивный костюм, я конечно, сниму, если  он  тебя  так
раздражает, и больше не надену, - она дернула язычок молнии у горла,  но
что-то там заело.
   - Ты что, собираешься раздеваться прямо  здесь?  -  ему  вдруг  стало
смешно, и  он  засмеялся,  захихикал,  нервно,  тоненько,  омерзительно.
Светка растерянно моргала, мотала головой и не знала, что ей делать.
   Глядя на  ее  жалкое,  некрасивое,  испуганное  лицо,  на  трясущиеся
толстые пальцы, он опомнился. Истерика сменилась тихой тоской.  До  чего
же его довели, если он орет на верную безответную Светку, объясняет  ей,
какой он важный политик, и замечает, что надето на несчастной толстухе!
   Впрочем, спортивные костюмы из блестящего трикотажа, эти  шаровары  и
фуфайки на  молнии  со  всякими  красно-белыми  полосками  и  фирменными
надписями  всегда  его  бесили.  Деловито-провинциальная,  стыдливая   и
одновременно хамская альтернатива пижамы. Вид человека в таком  костюме,
не важно, мужчины или женщины, действовал на него так же, как на  других
скрип железа по стеклу  или  вареный  лук.  Даже  в  значительно  лучшем
состоянии духа он не потерпел бы у  себя  дома  этой  рыночно-плебейской
униформы.
   - Все, прости, прости, Светка, - пробормотал он, стараясь не  глядеть
на нее.
   - Ничего, Женечка, если тебе от этого легче, можешь кричать  на  меня
сколько угодно. А костюм я сниму, у меня есть во что переодеться. Ты  бы
сразу сказал.
   - Иди. Это не важно. Нет,  погоди,  ты  что,  переселилась  сюда?  Ты
приехала с вещами?
   - Ну да... - она густо покраснела и опять  принялась  дергать  язычок
молнии. - Я решила, что рядом с тобой в трудную минуту должен находиться
близкий человек. Кто же, если не я? Так было многие годы. Это уже что-то
вроде семейной традиции, правда? Стоит ли ее нарушать? - улыбка исказила
ее лицо, как судорога, на лбу блеснули капельки пота.
   - Где же ты спишь? - спросил он, брезгливо морщась  и  не  зная,  кто
сейчас ему гаже - он сам или несчастная толстуха.
   - Дом  большой,  двенадцать  комнат...  На  третьем  этаже,  рядом  с
комнатой Веры Григорьевны.  Тем  более  что  у  нее  внук  заболел,  она
отпросилась на несколько дней. Кто-то ведь должен ее заменить, прибрать,
приготовить, правда?
   - Правда, правда... Скажи, а почему ты отказалась  помочь  милиции  в
Викиной квартире?
   - Ох, Женечка, не спрашивай, - она  замотала  головой,  мощные  плечи
затряслись, она закрыла лицо руками и забормотала:
   - Я была в таком состоянии, я пережила сильнейшее нервное потрясение.
Как я могла вместе с ними рыться в ее вещах, когда она  еще  не  остыла!
Женечка, давай мы с тобой  пока  не  будем  говорить  об  этом  кошмаре?
Пожалуйста, мне очень тяжело, очень, все до сих пор так  и  стоит  перед
глазами.
   - Что именно? -  спросил  он  чуть  слышно  и  сам  не  заметил,  как
подскочил к ней и вцепился в ее руку. - Что ты увидела,  когда  вошла  в
спальню? Они лежали в одной постели?
   - Да. Они были вместе.
   - Ты раньше знала об этом? Глаза ее заметались, дыхание участилось.
   - Женечка, я прошу тебя, только не сейчас, - она  уткнулась  лицом  в
его плечо и глухо всхлипнула:
   - Ее ведь больше нет, правда? Может, лучше вообще забыть об этом, как
о страшном сне?
   У Рязанцева закружилась голова. Он  продолжал  стоять,  вцепившись  в
пухлую руку Светки Лисовой  и  чувствуя  плечом  ее  судорожные  влажные
всхлипы. Прямо перед его глазами висела на  стене  картина,  абстрактная
композиция, состоящая из разноцветных кубиков  и  ромбов.  Фигуры  стали
стремительно перемещаться, как стеклышки в  волшебном  фонаре,  и  вдруг
сложились в нечто ясное, вполне конкретное. Игрушечная  пестрота  пляжа,
дымчатое, в мелкой ряби, море. Он услышал запах йода и  лаванды,  увидел
немолодого полноватого мужчину в тугих синих плавках. Мужчина  стоял  на
коленях и со стороны  выглядел  нелепо,  почти  непристойно.  Жмурясь  и
постанывая, он натирал миндальным маслом от солнечных ожогов тело  юной,
изумительно красивой женщины. Она лежала навзничь на соломенной циновке.
Глаза ее были закрыты. Ноги  цвета  расплавленного  молочного  шоколада,
длинные,  глянцевые,  плотно  сжаты,  и  вся  она,  тонкая,  сверкающая,
раскаленная, облизанная солнцем, была напряжена, как провод  под  током.
Щиколотки у нее были такие худые, что он мог  обхватить  их  кольцом  из
большого и указательного пальцев.
   Волшебный  фонарь  повернулся,  и  картинка  сменилась,   наполнилась
смехом, звоном посуды, шипением  масла  на  открытых  жаровнях.  Мужчина
сидел и смотрел, как женщина идет к  нему,  скользит  мимо  столиков.  В
линялых выгоревших шортах и белой шелковой футболке  она  выглядела  как
легкий ладный подросток. Ее длинные каштановые волосы тяжело взлетали  в
такт шагам. Она улыбалась ему. Она над ним смеялась и была права, потому
что он идиот.
   Следующий поворот фонаря не  дал  никакого  конкретного  изображения,
разноцветные фигурки хаотично шевелились, образуя винегрет, от  которого
рябило в глазах и тошнота подступала к горлу. Светка Лисова выразительно
всхлипывала и терлась лицом о его  футболку.  На  стене  висела  гадкая,
лживая картина, за которую только такой придурок, как он, мог  заплатить
тысячу долларов.
   Рязанцев отстранил Светку и отрывисто произнес:
   - Ладно, успокойся. Где Егорыч?
   - Не знаю, - она тяжело плюхнулась на  стул,  поерзала,  вытащила  из
кармана своих трикотажных штанов  мятую  салфетку,  высморкалась.  -  Он
уехал примерно час назад и не сообщил куда. Сварить тебе кофе?
   - Да. Спасибо, - кивнул он, уже набирая номер Егорыча.
   -  Я  в  прокуратуре,  -  сообщил  приглушенный   сумрачный   баритон
начальника охраны.
   - Какие-нибудь новости есть?
   - Пока ничего.
   - Надо, чтобы кто-нибудь из пресс-центра разобрался в моих планах  на
сегодняшний вечер. Кто там еще, кроме Феликса?
   - Там никого  нет,  -  сердито  отчеканил  Егорыч,  -  Феликса  тоже,
считайте, нет. Он не умеет и не  хочет  работать.  Вы  должны  позвонить
Хавченко, он приедет, все организует.
   Евгений Николаевич еле сдержался,  чтобы  опять  не  заорать.  Гришка
Хавченко был руководителем партийного пресс-центра, он позволял  себе  в
присутствии Рязанцева материться и ковырять в зубах. Он был весь  увешан
золотом, разъезжал в джипе ?Чероки? в сопровождении свиты из  накаченных
мордоворотов и наглых визгливых девиц.
   Официально  Гришка  Хавченко  числился  помощником  депутата  Мылкина
(фракция  ?Свобода  выбора?),  членом  Совета  директоров   акционерного
общества  ?Светоч?,  председателем  некоммерческого   благотворительного
фонда  поддержки  ветеранов  стрелкового  спорта.  Неофициально   Гришка
назывался Хач  и  являлся  одним  из  главарей  Балабаевской  преступной
группировки.
   - Я не могу работать с Хавченко. Сегодня вечером я  должен  встречать
делегацию ООН. Что, меня Хавченко будет сопровождать? Со своими  девками
и ублюдками?
   - Почему? У него работают не  только  ублюдки,  а  девок  на  встречу
делегации он, естественно, не возьмет.
   - Это неприлично,  Егорыч,  даже  если  он  явится  один  и  в  белом
смокинге,  это  все  равно  неприлично.  Твой  Хач  не  знает  ни  слова
по-английски, он плюется и гремит  золотыми  цепями,  он...  -  Рязанцев
осекся, стиснул зубы, ненавидя и жалея себя.
   - Евгений Николаевич, если вы приболели, вам лучше отдохнуть, хотя бы
до завтра, - кашлянув, заметил Егорыч, - я распоряжусь, чтобы  делегацию
встретили.
   - Распорядись! - равнодушно выдохнул Рязанцев и отложил телефон.
   Да, пожалуй, можно считать себя  приболевшим.  Можно  позволить  себе
небольшой тайм-аут.
   Прежде всего горячая ванна, свежее белье. Потом  никакого  Светкиного
кофе. Обед во французском ресторане ?Оноре?. Там  круглые  сутки  мягкие
сумерки, свечи, полумрак, камин, живое фортепиано.  Там  кухня,  которая
может вернуть вкус к жизни даже покойнику. Туда не пускают  посторонних.
Ни одна сволочь не будет на тебя глазеть, кивать, показывать пальцем. Ни
одна фотокамера не плюнет внезапной  вспышкой  в  твое  неподготовленное
беззащитное лицо.

Глава 26

   После полдника  Галину  Дмитриевну  всегда,  даже  в  плохую  погоду,
выводили на прогулку в больничный парк. Ей необходимо было дышать свежим
воздухом и хоть немного двигаться. Чтобы она не  встречалась  с  другими
больными и  с  непосвященным  персоналом,  ее  выгуливали  на  небольшом
пятачке с тыльной стороны здания.
   Зимой прогулка длилась всего пятнадцать минут.  Галина  Дмитриевна  в
сапогах, в старой цигейковой шубе, надетой поверх халата,  медленно  шла
от заднего крыльца к старой яблоне, которая росла как раз под  окном  ее
палаты, оттуда дорожка сворачивала к калитке, потом вдоль забора. Обычно
ее сопровождала  сестра,  та,  что  была  с  ней  постоянно.  Иногда  ее
подменяла нянька Рая.
   Рая,  в  отличие  от  молчаливой  сестры,  любила   поговорить,   она
рассказала Галине Дмитриевне, что  всю  жизнь  работала  педагогом.  Лет
пятнадцать назад в этом здании была детская лесная школа, в которой  она
занимала высокую должность завуча по  воспитательной  работе.  Могла  бы
стать  директором,  поскольку  являлась  лучшим  специалистом  в   своей
области, отличалась честностью, принципиальностью,  к  детям  относилась
строго,  но  справедливо.  Однако  зависть  и  интриги  коллег  помешали
дальнейшему росту ее профессиональной карьеры, а  потом  школу  закрыли,
был долгий капитальный ремонт, она осталась без работы.
   Когда  открылась  клиника,  она  устроилась  сюда  санитаркой.   Это,
конечно, страшная несправедливость, поскольку человек ее  уровня,  с  ее
образованием и опытом,  должен  занимать  значительно  более  высокую  и
достойную должность.
   Галину Дмитриевну приходилось держать под руку, от лекарств  движения
ее были  неверными,  ноги  совсем  слабыми,  она  могла  упасть.  Обычно
доходили до лавочки, стоявшей у самого забора, в  нескольких  метрах  от
калитки. Если  было  холодно  и  мокро,  сидели  совсем  немного,  потом
возвращались в клинику.
   Именно под этой скамейкой несколько месяцев назад, в декабре,  Галина
Дмитриевна нашла послание от Любушки.
   К тому времени она успела провести в больнице уже несколько  месяцев,
и  наблюдались  заметные  улучшения.  Врач  даже  сказал,  что,   вполне
возможно, ее отпустят домой на Новый год.
   В тот  день  была  чудесная  погода,  ясное  небо,  солнышко,  легкий
морозец. На прогулку с ней отправилась  нянька  Раиса.  Она  болтала  не
закрывая рта, все рассказывала про интриги завистливых коллег и про  то,
какие безобразия творились здесь во времена лесной школы.
   - Рядом строились генеральские дачи,  работали  солдаты  и  постоянно
бегали сюда, повара продавали им продукты, а завхоз - вы можете себе это
представить?  -  варила  самогон!  -  властным  педагогическим   голосом
рассказывала нянька, отряхивая маленьким веником скамейку.
   Галина Дмитриевна не  слушала,  кивала  из  вежливости,  щурилась  на
бледное зимнее солнце.  Взгляд  ее  скользил  по  заснеженным  верхушкам
маленьких елок и следил за толстой одинокой вороной.
   - Эти солдаты с генеральской стройки залезали  сюда  в  любое  время,
даже ночью, если им очень хотелось выпить,  шныряли  по  всей  школе,  -
гудел педагогический голос няньки Раи,  -  вы  можете  себе  представить
такое безобразие?
   Ворона тяжело опустилась на  снег  возле  скамейки,  и  вдруг  Галина
Дмитриевна заметила, что под скамейкой лежит книжка.  Наклонившись,  она
разгребла варежкой тонкий слой снега. Это был томик Есенина,  маленький,
старый, в грязно-серой обложке, пятьдесят девятого года издания.
   Раиса отреагировала на странную находку вполне спокойно.
   - Конечно, кому сейчас нужны книги, тем более Есенин? - сказала  она,
саркастически усмехнувшись. - Просто взяли  и  выкинули.  Мы  в  ужасное
время  живем,  но  и  раньше  было  не  лучше.  В  нашем  педагогическом
коллективе не нашлось ни одного порядочного человека. Завхоз уходила  на
ночь домой и всегда оставляла  несколько  бутылок  самогона  для  солдат
дежурному врачу. Выручку  они  делили  пополам.  Вы  можете  себе  такое
представить?  Я,  конечно,  пыталась  говорить  об  этом   в   РОНО,   в
Министерстве, я требовала принять меры...
   Книга была влажной  от  снега.  Уголки  обложки  обтрепались.  Галина
Дмитриевна дрожащими руками открыла титульный лист. Рядом с  фотографией
кудрявого поэта лиловыми чернилами  было  написано:  ?Гале  от  Любы,  с
надеждой на скорую встречу. 7 июня 1964 года?.
   Буквы  слегка  расплылись,  почерк  был  корявый,  странный.   Галина
Дмитриевна  не  вскрикнула,  только  побледнела,  но  Рая,  конечно,  не
заметила  этого.  Вообще  никто  не  придал  странной  находке   особого
значения. И никому не пришло в голову  заподозрить  связь  между  мокрым
томиком Есенина, валявшимся в парке под лавкой, и тяжелейшим  приступом,
который случился у Галины Дмитриевны через час после прогулки.
   Следующее послание от Любы пришло в конце февраля. Снег растаял.  Под
скамейкой была  лужа.  В  ней  плавала  пластмассовая  кукла-негритос  с
красной повязкой на курчавых приклеенных волосах.
   Нянька Раиса  в  очередной  раз  рассказывала  о  своей  мужественной
одинокой борьбе с безобразиями, которые творились  в  лесной  школе,  и,
мельком взглянув на негритоса, небрежно бросила:
   - Зачем вам эта грязная кукла?
   Врач на этот раз  оказался  внимательней.  Ему  не  понравилось,  что
больная притащила в палату какую-то старую куклу  образца  шестидесятых.
Это было странным и тревожным признаком. Не хватало, чтобы инволюционный
психоз усложнился ранней деменцией, при которой больные иногда впадают в
детство. Самое обидное, что весь последний месяц Галина Дмитриевна  явно
шла на поправку, а  тут  опять  случился  тяжелый  приступ,  за  которым
последовало резкое ухудшение.
   К концу марта, когда земля подсохла, под  скамейкой  валялась  старая
открытка с  фотографией  Брижит  Бардо.  На  обратной  стороне  лиловыми
чернилами было написано: ?Опять от меня сбежала последняя электричка?.
   На этот раз Галину Дмитриевну сопровождала сестра.  Увидев  открытку,
она просто отняла ее, спрятала в карман и  строго  сказала,  что  нельзя
ничего поднимать с земли. Мало ли какой валяется мусор?
   Двадцать девятого апреля гулять с  больной  вышла  нянька  Рая.  Было
тепло, нянька жаловалась, что в жару у нее отекают ноги,  и  ворчала  на
сестру, которая вполне могла бы сегодня сопровождать Галину Дмитриевну.
   Под лавкой лежал сверток, чуть больше сигаретной коробки.
   - Никакого уважения к пожилым людям, впрочем, чего от них ждать?  Это
поколение выросло у меня на глазах. Вы  не  представляете,  что  творили
дети в лесной школе, - гудел строгий педагогический голос.
   Галина Дмитриевна на этот раз не стала показывать свою  находку.  Она
помнила, как забрали из палаты куклу-негритоса,  не  слушая  никаких  ее
просьб, как сестра отняла открытку  с  Брижит  Бардо.  Из  трех  Любиных
посланий ни одно не удалось сохранить, отняли даже томик Есенина, и Любе
это, конечно, было очень обидно.
   - Девочки мазались, разгуливали  с  накрашенными  глазами  и  губами,
жевали жвачку даже на  уроках,  хамили  невозможно.  Когда  я  принимала
строгие  меры,  мне,  вместо  благодарности,   приходилось   выслушивать
выговоры от руководства. Никому ничего не надо,  всем  безразлично,  кто
потом вырастет из этих деток. Пусть курят, пьют, - Раиса так возбудилась
от своих воспоминаний, что встала со скамейки  и  принялась  расхаживать
взад-вперед по дорожке.
   Улучив момент, когда нянька отвернулась,  Галина  Дмитриевна  подняла
сверток и спрятала в карман халата. Развернула она его только оказавшись
в туалете, где никто не мог ее увидеть. В маленьком пластиковом  мешочке
она обнаружила мобильный телефон и вырезку из журнала с  телепрограммой.
Красным маркером было выделено две строчки: ?У нас в  гостях,  в  прямом
эфире, известный политик Евгений Рязанцев..."
   Более всего она опасалась, что не удастся вовремя включить телевизор.
Ей запрещали смотреть его после девяти вечера и смотреть  бесконтрольно.
Обычно сестра перед сном забирала  пульт.  Но