еступникам. Они проникли в квартиру,  подсыпали
коту отраву, потом перехватили вызов ветеринарной  ?скорой?  и  прислали
свою машину. Версия получалась несколько громоздкая, но ведь получалась!
В запасе у Кумарина имелось еще несколько  подобных  версий,  оставалось
только выбрать самую подходящую. Все равно стопроцентных доказательств в
делах такого рода не бывает. А что касается трупа,  так  ведь  известно,
как  мафия  умеет  прятать  трупы.   Заливают   бетоном   на   стройках,
перемалывают  в  фарш  на  консервных  заводах.   Один   из   московских
руководителей Кумарина, человек пожилой, впечатлительный,  идеологически
пылкий, был так потрясен  докладами  вашингтонского  резидента,  что  на
одном  из  совещаний  выступил  с  предложением   наградить   полковника
Григорьева орденом Красного Знамени посмертно.
   Но тут в районе ?Красных фонарей?, в притоне под  названием  ?Сладкая
Пусси? во время полицейской облавы были обнаружены документы  гражданина
СССР Григорьева. Дипломатический паспорт и водительские  права  валялись
за комодом в комнате молоденькой проститутки, нелегальной  эмигрантки  с
острова Ямайка.  В  паспорте  лежала  цветная  фотография  светловолосой
девочки лет десяти в белой блузке и красном галстуке.
   Проститутка, ничуть не смутившись, заявила, что это оставил  один  из
ее клиентов, и она бы отнесла это в  полицию,  но  ждала,  когда  клиент
вернется за ксивами и  портретом  своей  милой  дочурки.  Русский  знает
дорогу, не заблудится, он ведь постоянный клиент веселого  заведения,  у
него даже есть скидка, как положено. Когда ее спросили, как он выглядел,
она с очаровательной улыбкой  ткнула  пальцем  в  паспортную  фотографию
полковника, назвала его ?лапушкой?, ?нежным зайчиком?,  поведала  о  его
щедрости и тонком вкусе, поскольку из разнообразных ?герлз?,  работающих
в заведении, он всегда выбирал именно ее.
   Облава снималась скрытой камерой и напрямую транслировалась по  одной
из   популярных   программ   криминальных   новостей.   Поскольку   факт
исчезновения  высокопоставленного  сотрудника  советского  посольства  к
этому времени уже  успел  просочиться  в  прессу,  мгновенно  разразился
публичный скандал. Для заведения ?Сладкая Пусси?  он  послужил  отличной
бесплатной рекламой. Советская сторона официально заявила  о  чудовищной
грязной провокации. Американская сторона нагло ухмыльнулась.
   Все это время Андрей Евгеньевич жил вместе со своим  Христофором  под
усиленной охраной в тихом пригороде Вашингтона, неподалеку от Ленгли, на
комфортабельной  маленькой  вилле,  принадлежащей  ЦРУ.   Прогулки   его
ограничивались лужайкой перед домом, огороженной непроницаемым  забором.
Общался он только с Макмерфи и  Христофором.  Толстая  черная  горничная
вела себя как глухонемая, изъяснялась жестами. Китаец,  приходивший  два
раза в неделю стричь лужайку, не говорил по-английски.
   Андрей Евгеньевич маленькими  порциями  сливал  Макмерфи  информацию,
прежде  всего  Кумаринский  балласт.  Кроме  того,  занимался   анализом
советской прессы, официальных сообщений ТАСС,  неофициальных  агентурных
сообщений, в изобилии поступавших к Макмерфи.
   Билли не стеснялся переваливать на Григорьева  огромную  часть  своей
работы.  Андрей  Евгеньевич  довольно  скоро  догадался,  что   стряпает
аналитические справки для начальства Макмерфи, которые  тот  подписывает
своим именем. Ну что ж, за гостеприимство надо платить.
   С самого начала, когда  микроавтобус  доставил  Григорьева  вместе  с
котом в укромный домик на окраине Вашингтона, приехавший под утро  Билли
заявил именно то, что ждал  услышать  от  него  Андрей  Евгеньевич:  ?Ты
преувеличиваешь. Ты вполне мог бы еще побыть в своей прежней роли, никто
тебя не собирался арестовывать. Ну да ладно,  не  возвращаться  же  тебе
назад. Так и быть, оставайся?.
   Дальнейшие события только подтвердили его изначальную точку зрения на
неожиданный поступок Григорьева. Он постоянно шутил по поводу  паранойи,
которая распространяется  воздушно-капельным  путем,  смаковал  слухи  о
реакции, которую вызвало в советском посольстве исчезновение заместителя
пресс-атташе,   повторяя   по-русски   разными   гнусными    пародийными
голосами:  ?Это  грязная   провокация!   Честный   советский   дипломат,
благородный чекист с чистыми руками, холодной головой и горячим  сердцем
пал жертвой в борьбе за светлые идеалы коммунизма!"
   Агентура Макмерфи работала на славу. Билли становились известны самые
интимные подробности из жизни Первого отдела Первого Управления КГБ.  Он
знал не только о горячем заступничестве Кумарина, но даже об  инициативе
одного из руководящих старцев наградить  полковника  Григорьева  орденом
Красного  Знамени  посмертно,  и  страшно  веселился  по  этому  поводу,
предлагая отправить в КГБ телеграмму с  просьбой  выслать  орден  ценной
бандеролью на адрес штаб-квартиры ЦРУ.
   Григорьев смиренно терпел этот  юмор,  поскольку  ничего  другого  не
оставалось. Про себя он удивлялся и благодарил  Кумарина.  Если  бы  его
сразу объявили перебежчиком и предателем, Кларе пришлось бы несладко. Да
и Катю с Машей в Москве наверняка не оставили бы в покое.
   Примерно через неделю после своего  ухода  он  решился  обратиться  к
Макмерфи с просьбой:
   - Если у тебя  такие  широкие  возможности,  узнай,  пожалуйста,  как
здоровье моей жены.
   Макмерфи в ответ презрительно хмыкнул,  однако  вскоре  сообщил,  что
Клара вполне здорова, недавно посетила дорогого стоматолога  и  вставила
себе несколько фарфоровых зубов.
   Вечерами Макмерфи  любил  вместе  с  Григорьевым  смотреть  по  видео
советские фильмы. Он постоянно совершенствовал  свой  русский,  требовал
комментариев и объяснений, если не понимал  чего-то.  Больше  всего  ему
нравилось ?Белое солнце пустыни? и  ?Неуловимые  мстители?.  Однажды  он
попросил растолковать выражение ?А  казачок-то  засланный?  и,  выслушав
объяснения, противно подмигнул:
   - Это как ты, да?
   Историю о своих всплывших документах Григорьев узнал из  теленовостей
и понял, что теперь придется расставить  все  точки  над  ?и?.  Макмерфи
явился озабоченный, нервный, злой и заявил, что его  руководство  желает
покончить со всякой двусмысленностью и требует, чтобы Григорьев выступил
с официальным заявлением.
   - Нам не нужен человек, который шляется по девкам и теряет документы!
Ваши  готовы  раздуть  международный  скандал,  они   обвиняют   нас   в
провокации, в убийстве, черт знает  в  чем.  Ты  должен  прекратить  это
дерьмо, Эндрю!
   - Какие девки, Билл? Ты  же  отлично  знаешь,  что  бумажник  у  меня
вытащили, нигде я не шлялся, все это полнейший бред.
   Макмерфи ничего не ответил,  шлепнул  на  журнальный  стол  увесистую
пачку газет и вышел, шарахнув дверью. Андрей Евгеньевич принялся изучать
прессу.  Первые  полосы  бульварных  газет  и  тонких   иллюстрированных
журнальчиков украшали  шикарные  заголовки:  ?Роман  русского  шпиона  с
чернокожей жрицей любви?, ?Тайна ?нежного  зайчика?  из  КГБ?,  ?Красный
десант в квартале ?Красных фонарей?.
   Везде были портреты  чернокожей  девчонки,  ее  звали  Муоки,  она  с
восторгом позировала перед камерами,  раздавала  интервью  и  врала  так
вдохновенно, что издательство ?Стомак анд систерс? готово было заключить
с ней контракт на издание книги интимных воспоминаний.
   Один из журналов напечатал крупный цветной снимок, на  котором  Муоки
стояла в обнимку с черным молодым человеком. Голову его украшали  желтые
войлочные косички. Внизу пояснялось, что это родной брат Муоки,  уличный
музыкант по имени Нго. Он знает  много  разных  песен,  в  том  числе  и
русские, например про девушку Катюшу.
   Григорьев засмеялся. Он хохотал долго, громко и заразительно. Сначала
в  комнату  сунулась  испуганная  физиономия  горничной,  затем   явился
Макмерфи.
   - - Вот он, стервец, вот он, голубчик! ?Поплыли туманы над рекой?! Ну
конечно! А я, дурак, голову ломал, не мог понять, как, каким образом?! -
стонал Григорьев и хлопал себя по коленке свернутым журналом.
   - Что с тобой, Эндрю?  Кто  стервец?  Какие  туманы?  Тебе  нехорошо?
Может, воды дать?
   - Нет, ну ты посмотри, как гениально врет, это же потрясающе!  Умница
девчонка, честное слово, молодец! - Он успокоился,  выпил  залпом  воду,
поданную Макмерфи, и, взглянув на него снизу вверх слезящимися от  смеха
глазами, тихо произнес:
   - Помнишь, я тебе рассказывал? Вот он, нищий с желтыми косичками! Его
зовут Нго. Он умеет петь ?Катюшу? почти без акцента. Он вытащил  у  меня
бумажник, а потом зашел в гости  к  сестренке  в  ?Сладкую  Пусси?.  Они
выпотрошили бумажник, деньги взяли, права и паспорт  оставили  валяться.
Когда нагрянула полиция, она  выдумала  про  клиента,  чтобы  не  выдать
брата, а когда поняла, какой дикий это вызывает интерес, не растерялась,
стала сочинять дальше и заработала себе такую славу, о какой  и  мечтать
не  могла  в  своем  борделе.  Теперь  у  нее  начнется   новая   жизнь.
Разбогатеет, глядишь, книжку напишет: ?Как я  любила  русского  шпиона?,
что-нибудь в  таком  роде.  Издательство  забацает  рекламную  компанию,
получится бестселлер. Проститутка из ?Сладкой Пусси?  станет  знаменитой
писательницей. Поистине Америка страна великих возможностей! Нам до  вас
далеко.
   - Успокойся, Эндрю,  бестселлера  не  выйдет,  она  не  умеет  писать
по-английски, - пробормотал Макмерфи, - а вам до нас не так далеко,  как
кажется. Что касается уличного певца Нго,  так  мы  все  это  уже  давно
вычислили, и про бумажник, и про ?Катюшу?.
   - Стало быть, твоему руководству известно, что я ни по  каким  девкам
не шлялся. Зачем же вы  допустили?  Почему  не  пресекли  это  публичное
дерьмо в самом начале?
   - Мы живем в демократической стране, Эндрю. Свобода, она и для дерьма
свобода, ничего не поделаешь. Ладно, хватит об этом. Успокойся.  Скандал
пошумит и стихнет, его забудут, начнется следующий. Ты  же  знаешь,  это
бесконечный процесс.  Тебе  надо  привести  себя  в  порядок.  Ты  плохо
выглядишь. Оброс,  не  бреешься.  Я  пришлю  парикмахера,  тебя  красиво
подстригут. Завтра у тебя пресс-конференция и несколько  прямых  эфиров.
Пора выходить из подполья. Ты заявишь, что попросил в США  политического
убежища,  а  история  про  твои  визиты  в  ?Сладкую  Пусси?  -   наглая
фальсификация, состряпанная КГБ.
   - Но как же? -  Андрей  Евгеньевич  растерянно  кивнул  на  газеты  и
журналы,  раскиданные  по  ковру.  -   Нужны   доказательства,   что   я
действительно не...
   Макмерфи усмехнулся, весело подмигнул и, как фокусник, вытащил  из-за
спины  коробку  с  видеокассетой.  Через  минуту  на  экране  телевизора
возникло темное лицо девушки по имени Муоки. Григорьев в  первым  момент
не узнал ее. На снимках в  желтой  прессе  она  была  сильно  накрашена,
буйные негритянские кудри уложены в замысловатую прическу, плечи  голые,
грудь почти голая, в ушах гигантские серьги, на шее блестящая бижутерия.
   На пленке она выглядела совсем иначе. Глухой черный свитер с  высоким
горлом, волосы приглажены и стянуты сзади в скромный  хвостик,  никакого
макияжа, никаких украшений. Срывающимся, дрожащим голосом она  поведала,
как ее шантажировали злодеи из КГБ, угрожали устроить высылку из страны,
искалечить,  даже  убить.  Подкинули  документы,  заставили   рассказать
полиции  и  журналистам  то,  что  она  рассказала.  Английский  ее  был
настолько ужасен, что внизу бежала строка субтитров.
   - Мне жалко этого человека, хотя я никогда его не видела, -  говорила
она, глядя в камеру испуганными детскими глазами, - я  поняла,  что  ему
хотят сделать плохое только за то, что  он  выбрал  свободу,  сбежал  из
коммунистической тюрьмы. Но у меня не  было  выхода.  Я  люблю  Америку,
самую лучшую страну в мире. Я не хочу, чтобы меня  выслали.  Я  не  хочу
стать калекой, мне страшно умирать, мне всего лишь восемнадцать  лет.  А
эти люди из КГБ способны на все. У них нет сердца.
   Надо  отдать  ей  должное.  Подробности  о  шантаже  и  угрозах   она
выкладывала не менее вдохновенно, чем предыдущую сказку.
   -  Ну  вот,  -  ухмыльнулся  Макмерфи,  вытаскивая  кассету,  -   шоу
продолжается. Завтра твой дебют, потом  сразу  ее  выход,  на  бис,  так
сказать. Чтобы ты немного взбодрился, я приготовил  для  тебя  маленький
подарок. - Он достал из кармана и протянул Григорьеву глянцевый конверт,
на котором был нарисован симпатичный белый зайчик с розовыми  ушками,  а
над ним кудрявыми золотыми буквами написано: ?Привет, папочка!"
   Внутри оказалось Машино  письмо  и  фотография.  Снимок  был  немного
измят, уголок надорван. От письма исходил едва уловимый  запах  каких-то
сладких индийских благовоний, запах борделя.



Глава 22

   К рассвету опять пошел дождь. Он громко застучал по карнизу,  и  звук
был похож на быструю, торжественную барабанную  дробь.  Дежурная  сестра
крепко спала в кресле у кровати. Спал охранник в своей  будке  у  ворот,
спали больные в соседних палатах.
   Галина  Дмитриевна  Рязанцева  никогда  не  встречалась  с  ними.  Ее
выводили на прогулку отдельно от других. Когда она шла по коридору,  все
двери были закрыты. Ее никто не должен был видеть. Слишком часто ее лицо
мелькало на телеэкране и в прессе еще совсем недавно, рядом с  лицом  ее
мужа.
   В  маленькой  частной  клинике  лежали  люди   с   легкими   нервными
расстройствами,  с  депрессией,  переутомлением,  неврозами  и   прочими
неопасными  душевными  хворями.   Некоторые   здесь   просто   отдыхали,
восстанавливали силы после всяких стрессов, получали свою порцию  покоя,
приятных оздоровительных процедур и вскоре выписывались.
   Кто-то мог узнать Галину Дмитриевну, а потом рассказать, что видел ее
здесь.
   Окно за сеткой было приоткрыто, в палату лился  свежий  острый  запах
дождя. От ветра медленно шевелилась белая  капроновая  занавеска.  Капли
барабанили все  сильней.  Вспышка  молнии  осветила  просторную  палату,
выхватила из полумрака мертвый экран японского телевизора, округлые края
добротной светлой мебели, привинченной  к  полу.  Стол,  мягкое  кресло,
обитое кремовой искусственной кожей, профиль  спящей  в  кресле  сестры,
дрожащую от легкого сквозняка рыжую челку, зеленую шапочку,  упавшую  на
пол, высокую  кровать,  снабженную  шарнирами  и  ремнями,  лицо  Галины
Дмитриевны на подушке.
   Повязка на  лбу  сбилась,  сквозь  бинт  просочилось  алое  пятнышко.
Влажные карие глаза открылись, и в  широких  зрачках  успела  отразиться
мгновенная белая вспышка.
   Был первый настоящий ливень  в  этом  году,  ранняя  гроза,  ленивая,
медленная, негромкая, словно  спросонья.  Странно,  что  гроза  началась
именно на рассвете.
   Галина  Дмитриевна  любила  рассвет  за  тишину  и  одиночество.  Она
старалась заранее настроиться так, чтобы проснуться в это  время,  когда
небо едва светлеет, солнце еще не взошло и кажется, что весь мир заснул.
Всего полчаса в сутки, если, конечно, удавалось проснуться, ей  не  было
стыдно и страшно жить. Никто не мог увидеть ее, заговорить, заглянуть  в
лицо.
   Иногда, проснувшись, она просто лежала и смотрела в потолок. Если  не
была пристегнута к кровати, вставала, делала несколько неверных шагов от
койки до окна, прижималась лбом к холодной упругой сетке.
   Сейчас встать было трудно. Система мягких кожаных ремней держала  ее,
к тому же от больших доз препаратов,  которые  вкололи  после  недавнего
приступа, по всему телу разливалась вязкая тяжелая слабость.
   Самого приступа она не помнила. Осталось только смутное чувство стыда
за свои безобразные жалобы и крики.  Но  телеэкран,  в  котором  застыло
испуганное, растерянное лицо ее мужа, ясно стоял перед глазами, и  голос
за кадром, глухой, тусклый, не мужской и не женский, продолжал звучать в
ушах.
   Она хорошо знала этот голос. Он всегда предвещал беду.
   Галина Дмитриевна поерзала в постели. Если бы не сестра, она все-таки
сумела бы высвободить запястья, затем щиколотки, она бы встала на ноги и
добрела до окошка, держась за мебель. На это ушло бы не меньше получаса,
но первая гроза стоила таких титанических усилий.  Белые  сполохи  света
были, безусловно,  важным  посланием,  адресованным  именно  ей,  Галине
Дмитриевне, и следовало непременно понять его смысл.
   Но  сестра  спала  чутко   и   могла   проснуться.   Тогда   придется
разговаривать с ней, смотреть в глаза, сгорать от стыда за то,  что  вот
она, преступница, убийца, все еще  живет,  коптит  воздух  своим  черным
дыханием и вынуждает других, нормальных, здоровых, ни в чем не виноватых
людей нянчиться с ней.
   И  все-таки  очень  хотелось  встать  и  посмотреть  в  окно.  Галина
Дмитриевна осторожно вытянула правую руку из петли.  Руки  у  нее  стали
такие тонкие, что в ремнях давно пора было проделать новые дырочки.
   Минут через двадцать больная бесшумно соскользнула на пол, доковыляла
босиком до окошка. Прямо в лицо ей вспыхнула очередная зарница.
   Палата была на третьем этаже. Из окна открывался  красивый  спокойный
пейзаж. Старый яблоневый сад вырубили, посадили ровными рядами маленькие
юные елки. Дальше, за высоким забором,  виднелись  край  поля  и  опушка
смешанного леса. Сквозь лес, через  поле,  шла  узкая  бетонная  дорога.
Часть ее была видна из окна палаты, и несколько  раз  Галине  Дмитриевне
удавалось заметить, как катит по ней одинокий сгорбленный велосипедист в
темной спортивной шапочке.
   Прямо под окном росла старая яблоня. Она одна уцелела  после  вырубки
сада, раскидистая, корявая, она  продолжала  щедро  плодоносить.  Яблоки
были мелкие, темно-красные, с приторной вяжущей горчинкой.
   Нянька Рая, которая приходила убирать палату, кормить и мыть больную,
однажды угостила Галину Дмитриевну джемом из этих яблок.  Он  был  очень
вкусный,  густой,  прозрачный.  Рая  объяснила,  что  надо   обязательно
добавлять немного желатина, а также лимонную цедру и капельку ванили.
   Больная продрогла и потихоньку вернулась в постель. Сестра посапывала
во сне. Галине Дмитриевне было  стыдно  даже  взглянуть  в  ее  сторону.
Бедная девочка возилась с ней, терпела мерзкие истошные вопли, промывала
рану на лбу, меняла повязку. Знала бы она, ради кого столько хлопот.
   За лесом прокатился слабый громовой раскат, дробь дождя стала  звонче
и напряженней.
   Били барабаны, десять маленьких барабанщиков  отбивали  торжественную
дробь  на  пионерской  линейке,  перед  выносом  флага  дружины.  Галина
Дмитриевна старалась не закрывать глаз,  даже  не  моргать,  потому  что
стоило на миг провалиться в темноту - и сразу мерещился широкий школьный
коридор, строй барабанщиков в белых рубашках, красных галстуках, красных
пилотках. Третья девочка слева - Люба  Гордиенко.  Палочки  в  ее  руках
мелькали с такой скоростью, что их  не  было  видно.  Люба  смотрела  на
Галину Дмитриевну серьезно и печально.
   - Ты все еще живешь? И тебе не стыдно? Меня нет, а ты живешь. Я  ведь
лучше тебя, я была очень хорошая девочка, я много читала, знала наизусть
стихи Есенина, Кольцова и Некрасова, я могла бы  столько  добра  сделать
людям. Но меня нет, а ты все живешь. Тебе не стыдно?
   Тусклый голос, не мужской, не  женский,  не  детский,  пульсировал  в
мозгу. Дробь дождя, тихое уютное сопение медсестры  не  могли  заглушить
его. Даже если бы сейчас загрохотали выстрелы, заиграл тяжелый рок,  все
равно этот тихий голос перекрыл бы все прочие звуки.
   - Любушка, прости меня, - прошептала Галина Дмитриевна, - я  скоро  к
тебе приду, осталось совсем немного.
   - Да, уже пора, - ответил ей глухой знакомый голос, - ты и так живешь
слишком долго.
   Раньше, в начале болезни, Галина Дмитриевна слышала  голос  только  в
телефонной трубке, но потом он стал звучать сам по себе,  все  громче  и
настойчивей. На этот раз слова были произнесены  настолько  громко,  что
Галина Дмитриевна удивилась, почему не просыпается сестра.
   - Любушка, прости, - повторила она, почти беззвучно, и заплакала.
   Люба Гордиен