к.
   - Почему обязательно врет? -  пожал  плечами  майор.  -  Шок  у  всех
проявляется по-разному.
   - Знаешь, Сань, я тут вспомнил, как ограбили квартиру этой,  как  ее,
ну, певицы, -  Остапчук  сморщил  свой  толстый,  мягкий  нос  и  быстро
защелкал пальцами.  -  Сань,  подскажи,  как  ее,  блин?  -  Он  глубоко
задумался на минуту, и вдруг опять запел:

   - Мальчик мой нежный, принц синеглазый,
   Ты не люби ее, дуру-заразу!

   - О чем ты вспомнил, Гена? - не поднимая головы от протокола, спросил
Арсеньев.
   - Фамилия из головы вылетела, ну очень известная певица.  А  вспомнил
я, Сань, потому, что там вот тоже домработница, или нянька, все  ходила,
совсем стала своя, а потом квартиру грабанули, и оказалось - ее сынок  с
приятелем, - Остапчук поджал губы, подмигнул обоими глазами и  кивнул  в
сторону двери, - тут вроде следов ограбления нет, но надо еще все хорошо
посмотреть. На украшения, которые были на ней, убийца не позарился, а из
ящиков там, из тайников, мог все выгрести. Представляешь, Сань, какие  в
такой квартирке грины, брюлики, а, Сань? Вот  и  где  они?  Нету!  -  Он
огляделся и развел руками:
   - У американца наверняка был полный бумажник, что ж  он,  без  денег,
что ли, жил? А теперь, гляди, полторы тысячи рублей, и ни одного грина.
   - Карточки у него, Гена, - объяснил Арсеньев, - а настоящего обыска в
квартире еще не производили. У домработницы детей нет. Ты  же  видел  ее
паспорт.
   - Ну и что? А племянник? А любовник? Во, я все понял! Старая одинокая
тетка завела себе молодого хахаля, ей же надо его  кормить-одевать,  она
здесь убирает, чистит, себя не щадит, а деньги  прямо  под  руками,  вот
они, бери - не хочу! Ладно, Саня, не смотри на меня так. Шутка!
   - Вы что, с ума сошли?! -  послышался  из  спальни  возмущенный  крик
трассолога. -  Сейчас  же  прекратите,  ведь  сказано  ясно:  ничего  не
трогать!
   - Надо смыть кровь, - громко, но вполне спокойно ответила  Лисова.  -
Смотрите, вот здесь, на тумбочке.
   - О! Улики затирает, - Остапчук радостно захихикал,  -  это  ж  надо,
прямо при нас, не стесняется, танк, а не женщина, скажи, Сань?
   - Прекрати ржать, - поморщился Арсеньев, - двух человек убили.
   - Ой-ой-ой, какие мы правильные, -  проворчал  старший  лейтенант,  -
слышь, Сань, ты не вспомнил, как зовут певицу?
   Майор ничего не ответил. В гостиную вернулась  домработница.  Запахло
каким-то моющим средством. В руках у нее был пластиковый синий тазик,  в
котором хлюпала мыльная вода. Она недовольно огляделась.
   - Господи, какая грязь.., невозможно.
   - Светлана Анатольевна, сядьте, пожалуйста, - майор взял у нее тазик,
поставил на пол - я должен задать вам еще несколько вопросов.
   - Я не знаю, - она помотала головой и нахмурилась, - не понимаю. Чего
вы от меня хотите? Я вошла в квартиру, увидела их  на  кровати  и  сразу
позвонила в милицию. Мне добавить совершенно нечего.
   - Как вам кажется, что-нибудь из вещей пропало?
   - Чтобы ответить, мне надо посмотреть. А  как  я  могу,  если  вы  не
позволяете ни к чему прикасаться?
   - Хозяйка держала в доме крупные суммы денег?
   Широкое мягкое лицо Лисовой моментально вспыхнуло.
   - Не знаю! - прошипела она и энергично помотала головой.
   - А кто знает? - вкрадчиво встрял Остапчук.
   - Во всяком случае, не я! У меня нет привычки копаться в чужих вещах,
и чужими деньгами я не интересуюсь.
   - Погодите, но вы же убираете в квартире, - напомнил Арсеньев, -  вам
приходится раскладывать вещи по местам.
   - Да, я стираю белье, развешиваю одежду в гардеробной  комнате,  чищу
обувь. Но я никогда не заглядываю в ящики комода и письменного стола.  Я
понятия не имею, что там может лежать.
   - Ну хорошо, а  родственники  какие-нибудь  "есть  у  нее?  Родители,
сестра, брат?
   - Родители, вероятно, есть. Во всяком случае, мать. Где-то в глубокой
провинции. Но я здесь вам ничем помочь не могу. Никогда ее не  видела  и
даже не слышала, чтобы они говорили по телефону.
   - А что вы так нервничаете? - недоуменно пожал плечами Остапчук.
   - Довольно сложно сохранять спокойствие в подобной ситуации, - Лисова
саркастически усмехнулась, - вы, молодые  люди,  привыкли  к  смерти,  к
трупам, а я, извините, нет.
   - Ну ладно, -  вздохнул  Арсеньев,  -  чем  занималась  ваша  хозяйка
Кравцова Виктория Павловна?
   - Вы же смотрели документы.
   - Хотелось бы услышать от вас, более подробно.
   - Я не знаю.
   - Не знаете, где работала ваша хозяйка?
   - Понятия не имею, - в голосе Лисовой послышался легкий  вызов,  -  в
наше время это вообще не важно.
   - Простите, не понял, - Арсеньев улыбнулся, - что именно не важно?
   - В наше время, молодой человек, люди не работают. Они делают деньги.
Во всяком случае, люди того круга, к которому принадлежала покойная.
   - А к какому  кругу  она  принадлежала,  интересно?  -  опять  встрял
Остапчук. - Что-то я не  понимаю,  гражданка  Лисова.  Ничего-то  вы  не
знаете, ни о чем понятия не имеете, - он зашел сзади и оперся руками  на
спинку ее стула, - получается,  что  отвечать  на  наши  вопросы  вы  не
желаете. Тогда давайте оформлять все, как положено, в письменной  форме,
на  имя  прокурора,  с  подробным  объяснением  причин,  по  которым  вы
отказываетесь давать свидетельские показания.
   - Я не отказываюсь давать показания. Я просто не могу разговаривать в
таком тоне, - холодно отчеканила Лисова.
   - Нормальный тон, гражданка, нормальный, - возразил Остапчук.
   - Пожалуйста, Светлана Анатольевна, ответьте на вопрос. Где  работала
ваша хозяйка? - Арсеньев грозно взглянул на старшего лейтенанта через ее
голову  и  выразительно  двинул  бровями.  Остапчук  в   ответ   скорчил
уморительную рожу и поднял руки, мол, разбирайся сам с этой теткой.
   Светлана Анатольевна между тем встала, направилась в  угол  гостиной,
долго рылась в своей  вместительной  сумке,  наконец  достала  бутылочку
валокордина, накапала в рюмку, выпила залпом, промокнула губы все той же
салфеткой, уже серой от пыли, аккуратно сложила ее, спрятала  в  карман,
после чего вернулась на место и, глядя мимо Арсеньева,  быстро  невнятно
произнесла:
   - Кажется, она занималась рекламой. Вообще, меня все это не касается.
Я не имею привычки совать нос в чужие дела.
   "Так  ведет  себя  человек,  который  боится  сболтнуть   лишнее,   -
машинально отметил майор,  -  нет,  неверно.  Так  ведет  себя  человек,
который вообще боится. Всего на свете. Но не хочет этого  показывать.  А
кому на ее месте не было бы страшно?"
   - Значит, вы пришли в одиннадцать сорок? - уточнил Арсеньев, глядя  в
выпуклые светло-карие глаза домработницы. - Вы ожидали застать  Викторию
Павловну дома?
   - Я пришла убрать  в  квартире.  Я  прихожу  три  раза  в  неделю,  к
двенадцати, и работаю до шести. У меня  есть  ключ.  Остальное  меня  не
касается.
   - Ваша хозяйка не собиралась уезжать из Москвы на праздники?
   - Не знаю.
   -  Погодите,  Светлана  Анатольевна,  но  вы  ведь  как-то  общались,
разговаривали? Она вам платила предупреждала,  что  должна  уехать,  что
придут гости, ну и так  далее,  -  Арсеньев  слегка  напрягся,  пока  не
понимая почему. Вряд ли ему передалась шутовская  подозрительность  Гены
Остапчука. Старший лейтенант  вообще  всегда  всех  подозревал,  даже  в
случаях  естественной  смерти  со  значением  кивал  в  сторону  близких
покойного, а потом долго вычислял,  какие  у  этих  близких  могли  быть
мотивы и выгоды, что им достанется из имущества.
   - Одним  из  условий  было  молчание,  -  Ли-сова  надменно  вскинула
подбородок. - Когда я начала здесь работать,..
   - А когда вы начали? - быстро перебил Арсеньев.
   - Год назад.
   - По рекомендации знакомых? Или через агентство?
   - По просьбе моего близкого друга.  Я  много  лет  веду  в  его  доме
хозяйство, и он попросил помочь одинокой женщине, с  которой  связан  по
работе.
   - По работе? Значит, вы все-таки знаете, где работала ваша хозяйка? -
тихо спросил Арсеньев.
   Лисова молча помотала головой.
   - Что за близкий друг? Пожалуйста, назовите его фамилию.
   - Послушайте, зачем вы меня допрашиваете? По какому праву? Все  равно
вам не доверят расследовать такое серьезное дело. Убит иностранец, и мне
странно, почему до сих пор здесь нет сотрудников ФСБ. А вы,  собственно,
кто такой? Из районного отделения?
   - Почему район? Мы не район! - обиделся Остапчук. - Мы из МУРа, я  же
вам,  гражданочка,   показывал   удостоверение.   Читать   умеете?   Так
знакомого-то вашего как зовут, который вас сюда рекомендовал? Телефончик
его потрудитесь сообщить.
   Лисова вытаращила глаза, открыла рот,  но  больше  не  произнесла  ни
слова и вдруг стала медленно заваливаться на бок, продолжая смотреть  на
Арсеньева. Остапчук все еще стоял позади  нее  и  успел  подхватить.  Со
стула она не свалилась.
   - Ну, ну, гражданочка, не надо нам  здесь  спектакли  разыгрывать,  -
проворчал он и легонько похлопал ее по щекам.
   Впрочем, это был не спектакль. Светлана Анатольевна действительно  на
несколько минут лишилась чувств.

***

   Дождь кончился, но туман все не рассеивался. Он стал голубоватым, как
обезжиренное молоко.
   - Возьми  себя  в  руки,  -  бормотал  Андрей  Евгеньевич  Григорьев,
пробегая мелкой трусцой по влажному тротуару, мимо нарядных  двухэтажных
домов классического колониального стиля, мимо аккуратной маленькой копии
готического собора с  двумя  тонкими  ребристыми  башенками  и  цветными
витражами. На углу Сидней-стрит он чуть не налетел на разносчика  пиццы,
который тащил высоченную стопку белых коробок, и видны были  только  его
ноги в форменных синих штанах с желтыми лампасами.
   За чугунной оградой школы святого Мартина резвились  дети.  Настоящие
маленькие  американцы,  раскованные,  сытые,  счастливые.   Все   вокруг
напоминало качественное голливудское кино, и бегущий трусцой благородный
старик  Эндрю  Григорьефф  с  лицом  усталого  от   собственных   знаний
профессора,  немного  комичный,   но   вполне   добротный   американский
гражданин, чудесно вписывался в кадр.
   Мяч перелетел через ограду, подпрыгнул у ног Григорьева и скакнул  на
мостовую. Кино продолжалось.
   - Пожалуйста, сэр! - прозвучал из-за ограды детский голос.
   Русоволосый румяный мальчик  схватился  руками  за  чугунные  прутья,
смотрел на Григорьева и улыбался. Андрей Евгеньевич шагнул на  мостовую,
поймал мяч. Это оказалась голова чудовища из  популярного  мультсериала.
Не дай Бог приснится во сне такая глумливая гадина.
   - Сэр, пожалуйста, верните наш мяч! -  рядом  с  мальчиком  у  ограды
стояла девочка, изящная, игрушечная девочка с большими карими глазами  и
такими гладкими блестящими волосами, что голова ее напоминала облизанный
апельсиновый леденец. Минуту назад она носилась и прыгала,  а  волосы  у
нее остались  в  полном  порядке,  как  у  настоящей  киногероини.  Лишь
металлическая пластинка на передних зубах нарушала голливудскую гармонию
кадра.
   Григорьев размахнулся, чтобы перебросить  монстра  через  ограду,  но
замер в нелепой позе. Ему вдруг почудилось, что вместо мяча  в  руках  у
него  бомба,  и  через  секунду  живая   картинка,   подернутая   теплым
диетическим туманом, распадется на тысячу кровавых  клочьев.  Сверху  на
него смотрел фантастический урод, отштампованный на мячике, и  усмехался
гигантским злобным ртом. Григорьев попытался вспомнить  имя  мультяшного
маньяка, но не сумел.
   В  Японии  детишки  бьются  в  судорогах  и  выбрасываются  из  окон,
насмотревшись  мультиков  про  таких  вот  веселых  ублюдков.  Здесь,  в
Америке, младшие школьники таскают пистолеты у родителей  и  стреляют  в
одноклассников.
   - Это не я сошел с ума от страха за Машку. Это мир  сошел  с  ума,  -
пробормотал Григорьев и перекинул мяч.
   - Спасибо, сэр! - румяный мальчик поймал  голову  монстра,  прижал  к
груди и, прежде чем бросить леденцовой девочке, смачно поцеловал маньяка
в нарисованную вампирскую пасть.
   Андрей Евгеньевич побежал дальше,  не  оглядываясь.  Ему  не  хватало
воздуха. Обычно здоровый американский бег трусцой по этим тихим красивым
улицам успокаивал его, но сейчас сердце разбухло и пульсировало у горла,
как будто собиралось лопнуть.
   - Возьми себя в руки! - повторял Григорьев. -  Возьми  себя  в  руки,
бережно отнеси в свою гостиную, к камину, к дивану, к теплому халату,  к
карликовой японской яблоньке во внутреннем дворе. Как раз сегодня  утром
она зацвела, раскрыла нежнейшие  бело-розовые  бутоны.  Что  может  быть
важней и значительней такой красоты? Да ничего на свете!
   Андрей Евгеньевич уже не бежал, а шел, очень  медленно,  сгорбившись,
считая каждый шаг. До  дома  оставалось  не  больше  пятидесяти  метров.
Свернув на свою  улицу,  он  почти  сразу  увидел  сиреневый  спортивный
?Форд?. Машина стояла возле ворот его гаража, и ворота  медленно  ползли
вверх.
   - Мерзавка! - прошептал Григорьев. - Я тебе  покажу  Москву!  Я  тебе
устрою спецоперацию! Прощаться приехала? Сказать  гуд-бай  и  поцеловать
любимого папочку в лобик? Благословения попросить? Хрен тебе,  Машка!  Я
тебя на это не благословляю! - Он сжал кулаки в бессильной ярости и  сам
не заметил, как распрямилась спина. Он уже  не  плелся,  не  шаркал.  Он
шагал пружинистым сильным шагом, и глаза его сверкали  сквозь  последние
легкие клочья тумана.
   Когда он приблизился к воротам, гневный монолог иссяк, затих,  словно
шипение воды на раскаленных углях. Тонкая фигурка в белых узких  джинсах
и свободном бледно-голубом пуловере ждала его на высоком крыльце.  Туман
окончательно рассеялся.
   - Привет, - сказала она и шагнула  вниз,  ему  навстречу,  -  привет,
папа. Тебе очень идет этот свитер.
   Ее волосы, такие же светлые, как у ее  матери,  блестели  на  солнце.
Большие глаза, тоже материнские, меняли цвет в  зависимости  от  погоды,
освещения и цвета одежды. Сейчас она была в голубом,  и  глаза  казались
совершенно небесными, ангельскими. Она смотрела  на  него  сверху  вниз,
ласково и насмешливо, как умела смотреть  ее  мать,  и  уже  потянулась,
чтобы чмокнуть его в колючую щеку, но он грубо отстранил ее  и  принялся
молча, сосредоточенно шарить в карманах.
   - У меня есть ключи, - Маша протянула ему  свою  связку,  -  если  ты
будешь злиться, я сейчас уеду.
   - Скатертью дорожка, катись отсюда, маленькая засранка,  -  проворчал
он и добавил по-английски:
   - Вы спешите, леди, у вас много дел, я вас не задерживаю.
   - Папа, кончай валять дурака. - Она  вошла  вслед  за  ним  в  дом  и
все-таки чмокнула его в щеку. - Ты почему такой мокрый? Бежал?
   - Отстань, - он прошагал мимо  нее  в  гостиную,  плюхнулся  на  свой
любимый диван.
   Но она и не приставала больше. Она отправилась  на  кухню,  захлопала
дверцами,  зашуршала  пакетами.  Он  сидел  на  диване,   смотрел,   как
преломляется солнечный свет в каждом яблоневом цветке. Сказочная красота
вызывала острое, странное раздражение.
   "Машка улетит и исчезнет, - думал он, - она  точно  исчезнет  в  этой
опасной, непредсказуемой стране. Никакие мои связи, заслуги, возможности
не помогут. А стало быть, ничего уже не  важно  и  не  нужно.  Волшебное
деревце со своим бескорыстным радужным трепетом,  с  переливами  тени  и
света не спасет от смертельной тоски?.
   - Ты завтракал? - негромко крикнула Маша из кухни.
   Григорьев подпрыгнул на диване, схватил пульт, включил телевизор и до
предела  увеличил  звук.  Дом  наполнился  визгом,  грохотом,   утробным
бульканьем. Шел  тот  самый  японский  мультфильм,  герой  которого  был
отштампован на  детском  мячике.  Маша,  морщась,  зажав  ладонями  уши,
влетела в гостиную, выключила телевизор и села на диван рядом с ним.
   - Я знаю, почему ты злишься, - сказала она тихо, - ты мне  завидуешь.
Ты бы сам с удовольствием  слетал  на  родину.  Верно?  Там  так  сейчас
интересно...
   Григорьев ничего не ответил. Он смотрел в погасший телеэкран.  В  нем
отражались два смутных, искаженных силуэта. У Маши  получалась  огромная
голова и маленькое тело. Она  напоминала  бело-голубого  головастика.  У
него, наоборот, голова уменьшилась, шея вытянулась,  а  корпус  вырос  в
бесформенную массу. Он  стал  похож  на  динозавра,  на  старого,  давно
вымершего  тупицу,  у   которого   капелька   вялого   мозга   и   тонны
жизнерадостного мяса.
   - Нет, я понимаю, не стоило впутывать в  наши  семейные  дела  чужого
человека, но ты же знаешь Макмерфи. Я вообще не  собиралась  с  ним  это
обсуждать. Он сам затеял разговор, спросил, знаешь ли ты уже и почему  я
тебе до сих пор не сказала?
   - Кстати, почему?
   - Потому!
   - Можно конкретней?
   - Боялась, - чуть повысила голос  Маша,  -  предвидела,  какая  будет
реакция. И, между прочим, не ошиблась.
   - Спасибо, доченька, - процедил Григорьев сквозь зубы, - большое тебе
спасибо, мне, конечно, было очень  приятно  услышать  такую  новость  от
Макмерфи, а не от тебя, да еще за сутки до твоего отлета.
   - За десять часов, - мягко уточнила она.
   - Как - за десять? То есть что, прямо сегодня? Практически сейчас?
   - Да, папочка. Так даже лучше. Меньше разговоров, переживаний, - Маша
встала, гибко потянулась  и  подошла  к  стеклянной  двери,  ведущей  во
внутренний двор. - Смотри, твое деревце зацвело, а ты говорил,  яблонька
должна засохнуть к весне. Слушай, ты будешь пить кофе  или  я  одна?  Я,
между прочим, еще не завтракала.
   - Десять часов, говоришь? Ладно, Машка,  у  нас  действительно  очень
мало времени, - Григорьев зажмурился и слегка  тряхнул  головой,  -  как
давно возникла идея отправить тебя туда?
   - Думаю, Макмерфи начал готовить меня пару месяцев назад.
   - Что значит - думаю?
   - Ты же знаешь, как  это  происходит.  Вначале  ничего  не  говорится
прямо. Идет отбор. Даются одинаковые  задания  разным  людям,  сверяются
результаты. Вероятно, я справилась лучше других. Ну и  потом,  им  нужно
отправить туда очень молодого человека, лет двадцати пяти, - она шагнула
к овальному зеркалу, расстегнула  заколку  и  запустила  пальцы  в  свои
мягкие прямые волосы,  -  как  тебе  кажется,  если  я  подстригусь  под
мальчика, я буду выглядеть моложе? Макмерфи просил меня  подстричься.  А
мне жалко.
   - Что за чушь? Они тебя  легендируют,  что  ли?  -  Григорьев  нервно
усмехнулся и отшвырнул зажигалку, которая так и не зажглась.
   - Ну, не совсем, - она подняла волосы вверх и прижала их ладонями  ко
лбу, - челка  мне,  конечно,  не  пойдет.  Но  если  подстричься  совсем
коротко,  чтобы  лоб  был  открыт,  получится  неплохо.  В  России   это
называется ?тифози?. Между прочим, модно сейчас.  Знаешь,  сзади  совсем
ничего, практически голый затылок,  до  макушки.  Шея  кажется  длинней.
Правда, щетина вылезает быстро, и это выглядит довольно  противно.  Надо
постоянно подбривать.
   - Почему именно ты? - тоскливо пробормотал Григорьев.
   - Потому, что я такая умная,  красивая  и  талантливая.  Потому,  что
четыре года назад, когда господин Рязанцев читал лекции в  Гарварде,  он
явно выделял меня среди прочих студентов. Ему нравится такой тип  людей,
такой тип женщин.  Мне  будет  несложно  наладить  с  ним  доверительные
отношения. Компьютерный анализ это подтвердил, - Маша  в  очередной  раз
повернулась перед зеркалом и тряхнула волосами. - Все-таки стричься  мне
или нет, как ты думаешь?
   - В чем заключались проверочные задания? В  каком  качестве  ты  туда
летишь? Какие доверительные отношения?  Почему  ты  должна  быть  младше
самой себя?
   - Не младше, - улыбнулась Маша, - наивней. Я должна быть восторженной
и трогательной дурочкой. Ну, не двадцати восьми, а  двадцати  пяти  лет.
Подумаешь, какие-то три года... В России вообще не  принято  говорить  о
женском возрасте. Между прочим, это правильно.
   - Кончай морочить мне голову! - закричал он и тут же  прикусил  язык,
вспомнив, что позавчера в его доме перегорели пробки и приходил  веселый
пожилой электрик Оскар. Это случалось