телям никогда не доверяют полностью, - быстро, хрипло  заметил
Григорьев.
   - А что такое предательство? -  усмехнулся  резидент.  -  Мы  с  вами
выросли на нем, мы им пропитаны, мы им провоняли насквозь. Мы вербовали,
шантажировали,  подсматривали  и  подслушивали,  всасывали  в  себя   из
внешнего мира всякую мерзость -  доносы,  жадность,  зависть,  тщательно
переваривали  и  обильно  отрыгивали  назад,  во  внешний  мир.   Именно
предателям в наших кругах доверяют, у них учатся. Вспомните хотя бы Кима
Филби. Ну ладно, это уже лирика. Нет ни времени, ни сил. Степень доверия
к вам Макмерфи и его коллег  зависит  от  вашего  профессионализма.  Еще
вопросы?
   - Если я уйду, у вас будут большие неприятности.
   - Ничего, как-нибудь. - Кумарин растянул губы в противной  лягушачьей
улыбке  и  немного  посверлил  Григорьева  насмешливым  взглядом.  -  Вы
все-таки продолжаете лукавить, Андрей Евгеньевич. Вы,  вероятно,  хотите
спросить о своей дочери? Думаю, ее судьба волнует вас куда  больше,  чем
мои неприятности.
   Григорьев не хотел. Ему было страшно поминать Машу в  этом  кабинете.
Ему казалось, что можно сделать вид, будто ему давно дела нет  до  своей
прежней семьи и ребенка он просто забыл. С отцами ведь такое  случается,
верно?
   - Если вас изолируют, а потом, не дай Бог, расстреляют,  -  задумчиво
продолжал Кумарин, - у вас будет значительно меньше шансов увидеть Машу,
чем если вы согласитесь на мое предложение.
   - Если соглашусь, она останется  в  Союзе  в  качестве  заложницы,  -
пробормотал Григорьев.
   - В Союзе? Да вовсе не обязательно. Это зависит от ее матери, от  нее
самой. Если вдруг она  пожелает  навестить  папу,  переселиться  к  папе
насовсем, а мама не станет возражать, мы поможем, нам без  разницы,  где
она будет жить, - резидент ободряюще подмигнул,  -  мир  только  кажется
таким огромным, на самом деле он маленький и совсем прозрачный.

Глава 18

   Холодильник был выключен и пуст. Следовало выйти  под  дождь,  купить
себе что-нибудь на ужин и на завтрак, и еще приобрести множество  всяких
мелочей: шторку для душа, плечики для одежды, моющие средства, туалетную
бумагу, бумажные полотенца. Со  дна  чемодана  Маша  вытянула  маленький
японский зонтик.
   Одеваясь, она вспомнила, что папа говорил по телефону про похолодание
и теплую куртку. У нее действительно с собой была лишь легкая  ветровка.
Натянув ее на самый толстый свитер, застегнув до подбородка молнию,  она
отправилась на улицу.
   Бабки ушли спать.  У  качелей  Маша  заметила  девушку  с  гигантским
мраморным  догом,  подошла   и   спросила,   где   находится   ближайший
супермаркет, который сейчас еще открыт. Оказалось, довольно  далеко,  на
другой  стороне  Тверской,  на  Большой  Грузинской  улице,   называется
?Дипломат?,  работает  до  двенадцати,  а  чуть  дальше,  на  площади  -
круглосуточная Тишинка.
   "Тишинка? Очень интересно. Там же  был  грязный  блошиный  рынок!?  -
удивилась про себя Маша.
   Несмотря на холод и дождь, она все-таки не  удержалась,  пошла  через
Оружейный и Маяковку, чтобы еще раз взглянуть на дом, в котором родилась
и прожила до тринадцати лет. Обошла его с тыльной стороны,  постояла  во
дворе, задрав голову, взглянула  на  окно  на  девятом  этаже,  окно  ее
комнаты. Оно  оказалось  открытым,  ярко  освещенным,  кто-то  сидел  на
подоконнике, курил и смотрел вниз, на Машу.
   Самая знакомая, самая исхоженная,  выученная  наизусть,  как  таблица
умножения, часть  Тверской-Ямской  от  Маяковки  до  Большой  Грузинской
изменилась, но не очень. Фасады  домов  стали  чище,  но  лица  прохожих
как-то грязней. Не осталось  ни  булочных,  ни  аптек,  ни  гастрономов.
Сплошные бутики, банки, магазины эксклюзивной  мебели.  Все  стеклянное,
ярко освещенное, холодное и пустое.
   На Большой Грузинской  сохранилась  реликвия,  старая  булочная.  Там
когда-то  продавалась  засахаренная  разноцветная  помадка  и  маленькие
сдобные крендельки, густо обсыпанные  корицей.  Напротив  была  валютная
?Березка?. Отчим, народный артист,  иногда  там  отоваривался.  Особенно
хороша была вобла, прозрачная, обезглавленная, раздутая от нежно-розовой
икры.
   При советской власти у дверей  стояла  мощная  охрана  в  милицейской
форме, чтобы не дай Бог  не  заглянул  внутрь  обычный  человек.  Сейчас
бывшая ?Березка? по старой памяти называлась ?Дипломат?, и зайти мог кто
угодно. Правда, оказалось, что работал супермаркет только до одиннадцати
и уже закрывался. Пришлось пройти дальше, к Тишинке. Там и правда вместо
старого  рынка  отгрохали  нечто  огромное,   угластое,   помпезное,   с
охраняемой стоянкой и автоматическими стеклянными дверями.
   Оказавшись в супермаркете, Маша как будто на полчаса вернулась домой,
в Нью-Йорк. Набрала полные пакеты еды и всякой хозяйственной  дребедени,
расплатилась карточкой ?Америкен-экспресс?, вывезла на улицу  тележку  с
двумя тяжелыми пакетами и рассеянно оглядела стоянку, не  понимая,  куда
мог деться ее сиреневый  спортивный  ?Форд?.  Но  тут  же  опомнилась  и
догадалась, что просто спит на ходу, с открытыми глазами.
   Пакеты  пришлось  нести  в  руках.  Дождь   стал   сильней,   держать
одновременно пакеты и зонтик было невозможно. Правая рука опять  заныла,
не только от тяжести, но и от переживаний. Ничего похожего на такси мимо
не проезжало, к тому же Маша забыла снять  в  супермаркете  в  банкомате
наличные с карточки, у нее не было ни рубля.
   "Успокойся, добредешь, не растаешь, не  так  уж  далеко,  не  так  уж
тяжело, и рука пройдет, тебе сто раз объясняли: это нервное?.
   У одних сердце колет,  у  других  дыхание  сводит,  у  третьих  болит
желудок. У Маши ныла правая рука, сломанная очень давно,  в  1986  году,
при прыжке с третьего этажа. Тогда  перелом  как-то  неудачно  вправили,
потом опять ломали, кость не хотела срастаться, в мягких тканях  остался
осколок, рука посинела, вспухла. Наверное, всю жизнь  будет  болеть  при
нервных перегрузках и тяжелых воспоминаниях.

***

   Метельной ноябрьской  ночью  1985  года  ?скорая?  доставила  Машу  в
Москву, в какую-то районную детскую больницу. Сначала было два диагноза:
перелом руки  и  переохлаждение.  Позже  появился  третий,  связанный  с
попыткой суицида. Подростковый психиатр явилась к ней уже  на  следующее
утро. Толстая тетка ужасно напоминала Франкенштейниху.  На  голове,  под
зеленым медицинским колпаком, угадывалась волосяная башенка, похожая  на
крысу, глаза над марлевой  маской  были  мутные,  непроницаемые.  Каждую
фразу,  обращенную  к  ребенку,  она  начинала  с  надменного  ?Та-ак!?,
растянутого и длинного, как червяк.
   - Та-ак, Маша Григорьева, рассказывай, что с тобой случилось?
   - Меня ночью вытащили  из  постели  и  заперли  в  холодной  комнате,
босиком, в одной ночной рубашке, - начала Маша, стараясь не  встречаться
взглядом с мутноглазой теткой.
   - Вот просто взяли и заперли? Ни за что?
   - Я читала под одеялом.
   - Как это под одеялом? В темноте?
   - Нет. У меня был фонарик.
   - Та-ак. А почему же ты читала? Не могла уснуть? У тебя бессонница?
   - Нет никакой бессонницы, - слегка  рассердилась  Маша,  -  просто  я
привыкла читать перед сном, и все.
   - Та-ак. Ну ладно. Давай подробно, с самого  начала.  Ты  читала  под
одеялом. Что было дальше?
   - Воспитательница отняла у меня книгу, фонарик,  потащила  на  третий
этаж и заперла в холодной комнате. - Неожиданно для себя Маша  замолчала
и всхлипнула.
   Рассказывать этой Франкенштейн-2 о том, как влажная лапа лысого парня
нырнула к ней  под  рубашку,  оказалось  совершенно  невозможным  делом,
просто язык не поворачивался, и, чтобы сменить тему, она попросила:
   - Вы не могли бы связаться с моей мамой? Мне надо поговорить  с  ней,
хотя бы по телефону.
   Вместо ответа повисла странная тишина. Психиатр уставилась  на  Машу,
тонкие подрисованные брови поползли вверх и поднимались все  выше,  пока
не исчезли под ободком зеленой шапочки.
   - Та-ак, деточка, - произнесла она  наконец,  совсем  новым  голосом,
тихим, ласковым и фальшивым, - скажи мне, пожалуйста, как тебя зовут?
   - Маша Григорьева.
   - Сколько тебе лет?
   - Тринадцать.
   - Ты помнишь свой домашний адрес и телефон?
   Маша продиктовала, удивилась, что тетка не записывает, только кивает,
и тут же пояснила:
   - Мама сейчас не дома, она в больнице, хотя не исключено, что ее  уже
выписали. Если дома никто не  подходит,  надо  позвонить  моей  бабушке,
Зинаиде Алексеевне, правда  не  стоит  ей  сразу  рассказывать  про  мой
перелом, у нее больное сердце...  -  Маша  опять  запнулась,  застыла  с
открытым ртом, потому что тетка вдруг вскочила и, не  сказав  ни  слова,
пулей вылетела из палаты.
   Вскоре из коридора донесся ее  голос,  уже  не  фальшивый,  а  вполне
естественный, скандальный и злой:
   - Как это - скрывают? Почему? Надо было предупредить, что она  ничего
не знает! Вы меня ставите в идиотское положение! Вы это нарочно, что ли,
делаете? Как так можно, не понимаю!
   Через несколько  минут  явилась  целая  делегация  врачей,  и  вместо
Франкенштейн-2 с Машей беседовал очень приятный пожилой доктор.  У  него
были нормальные человеческие глаза, в которые можно смотреть, и в голосе
ничего фальшивого, и никаких педагогических ?та-ак?. Пожалуй, ему, этому
доктору, Маша сумела бы рассказать о лысом ублюдке. Она  была  убеждена,
что  рассказать  необходимо.  Он  не  просто  хулиган-наркоман,  который
случайно оказался ночью в лесной школе. Он специально для этого залез  в
школу и заранее готовился. Иначе как у него оказались с собой ножницы  и
лейкопластырь?
   Нельзя позволить преступнику разгуливать на свободе. Он может напасть
еще на какую-нибудь девочку. Маше повезло, а  вдруг  другой  девочке  не
повезет? Однако доктор  заговорил  первым,  и  вскоре  Маша  забыла  про
лысого.
   Доктор говорил тихо и долго. Маша не верила и молча  мотала  головой.
Это мотание окончательно убедило врачей положить ее  на  обследование  в
психиатрическое  отделение.  Там  она  немного   оправилась   от   шока,
испугалась, попыталась рассказать о преступнике первой же  врачихе,  уже
не столько для того, чтобы его нашли и посадили в тюрьму,  сколько  ради
самой себя, чтобы не считали сумасшедшей, которая просто так  выпрыгнула
с третьего этажа.
   Врачиха не возражала, участливо заглядывала в глаза, согласно кивала,
а потом Маша услышала слова ?галлюцинации?, ?посттравматический психоз?.
Ее стали кормить таблетками. От них  сводило  судорогой  все  тело  и  в
голове  стоял  мутный  мерзкий  туман,  отдаленно  напоминающий  вонючее
дыхание лысого ублюдка в ледяной комнате со старыми плакатами.
   Маша хитрила, прятала таблетки за щеку, потом выплевывала. Ее на этом
застукали и стали делать уколы. От них Маша слабела.  Наверное,  поэтому
так долго не заживала сломанная рука, не срасталась кость.
   Бабушка Зина задействовала все свои связи, чтобы  перевести  Машу  из
психиатрии в неврологию. Забрать ее к себе она не  могла.  Она  была  на
инвалидности, заботливое государство не считало  возможным  доверить  ей
психически  больного  ребенка,  склонного  к  суициду,  да  и  сама  она
побаивалась взять на себя такую ответственность.
   За месяц, проведенный в больнице, Маша очень изменилась, стала слабой
и странной, отказывалась от еды, почти не  разговаривала,  целыми  днями
лежала, глядя в потолок. При  появлении  медсестры  со  шприцем  уже  не
сопротивлялась, как вначале, но упрямо мотала головой, пока не  засыпала
под действием очередной инъекции.
   Наконец,  нашлась  какая-то  добрая   душа   в   Минздраве,   которая
согласилась   принять   в   качестве   скромного   новогоднего   подарка
единственную драгоценность бабушки Зины - старинную платиновую брошку  с
сапфирами.
   В   начале   января   Машу   перевезли   в   другую    больницу,    в
санаторно-неврологическое  отделение.  Там  гадостью  не  кололи,  поили
бромом, кормили  витаминами,  проводили  сеансы  лечебной  гимнастики  и
психотерапии и даже кое-как учили по школьной программе.  Маша  довольно
скоро пришла в  себя,  стала  есть,  разговаривать,  читать,  заниматься
математикой и английским, правда, только устно.  Писать  она  не  могла.
После перелома подвижность правой кисти была ограничена, а левой пока не
получалось. Ходить  могла  только  опираясь  на  костыли.  Большие  дозы
аминазина и галоперидола вызвали мышечную слабость  и  какие-то  сложные
нарушения в нервных окончаниях.
   В феврале  бабушка  Зина  умерла  от  очередного  инфаркта.  В  марте
больницу   посетили   представители   международной    благотворительной
организации.  Они  одарили  больницу  разным  медицинским   добром,   от
одноразовых шприцов до аппаратов ультразвуковой  диагностики.  Вместе  с
больничным руководством они ходили по палатам и раздавали  детям  наборы
фломастеров, игрушки, конфеты.
   В больнице лежало несколько сирот, и на них зарубежные гости обратили
особое внимание. Когда дошла очередь до Маши Григорьевой и был  подробно
обсужден  ее  анамнез,  один  из  гостей,  французский  хирург,  выразил
удивление, почему до сих пор девочке не восстановили подвижность  правой
кисти, ведь существуют новые методики и нельзя терять время. И почему не
проводится положенный курс терапии для  устранения  тяжелых  последствий
неудачного лечения  психотропными  препаратами.  Главный  врач  печально
признался, что о возможности такого дорогостоящего  лечения  ему  в  его
рядовой больнице пока остается только мечтать.
   - У нас есть специальные фонды и программы, - сказал  француз,  -  мы
вывозим в Западную Европу сотни больных детей из  стран  третьего  мира,
оплачиваем лечение.
   - Но Советский Союз - это не  страна  третьего  мира!  -  возмутилась
заведующая отделением. Она была секретарем парторганизации  больницы.  -
Никто вам не позволит вывозить наших детей за рубеж!
   - - Мы могли бы на свои деньги отправить девочку во Францию, вылечить
и вернуть ее на родину полностью здоровой, - мягко заметил хирург, - что
же в этом плохого?
   Главный  врач  покосился  на  заведующую,  потом  на  новенькие  часы
?Сейка?, сверкавшие на его волосатом запястье. Гости, кроме общественных
даров, преподносили еще и частные. Надо же случиться, что главному врачу
достались именно такие часы, о которых он грезил во сне и наяву всю свою
сознательную жизнь.
   Исполнение мечты делает человека мягче, добрей. Главный  врач  вообще
не был черствым и злым, он переживал за больных детей и желал им  только
добра, но все-таки оставался реалистом, а потому  вынужден  был  сказать
французскому хирургу:
   - Боюсь, это невозможно.
   В 1986-м лечение простой советской сироты в странах  Западной  Европы
было, правда, делом невозможным.
   - Ну хорошо. Если не во Францию,  то  в  Финляндию,  -  подала  голос
другая  участница  делегации,  детский   травматолог   из   Хельсинского
государственного госпиталя.
   - А что,  правда,  в  Финляндию  можно  попробовать!  -  обрадовалась
молоденькая  переводчица,  которая  сопровождала  делегацию   и   успела
проникнуться сочувствием к тринадцатилетней сироте Маше Григорьевой.
   На оформление документов ушло больше двух месяцев. Сколько денег ушло
на взятки всяким чиновникам в  РОНО,  Минздраве  и  прочих  учреждениях,
известно  только  трем  людям:  Всеволоду  Сергеевичу  Кумарину,  Андрею
Евгеньевичу Григорьеву и  Уилльяму  Макмерфи.  Первый  выяснял,  кому  и
сколько давать, второй снимал необходимые суммы со своего счета,  третий
взял на себя посредничество в переводе этих сумм на личные счета  членов
международной благотворительной организации.
   Через много лет, ужиная с отцом  в  ресторане  ?Русский  самовар?  на
Манхэттене, в очередной раз погружаясь  в  воспоминания  о  перелете  из
Москвы в Хельсинки,  из  Хельсинки  в  Нью-Йорк,  Маша  спросила  Андрея
Евгеньевича:
   - Папа, скажи честно, сколько тебе это стоило?
   - Не твое дело! - сердито ответил  Григорьев.  -  Лучше  объясни  мне
наконец, какого черта ты выпрыгнула из окна третьего этажа?
   В тот вечер они  праздновали  Машин  день  рождения.  Ей  исполнилось
двадцать семь.  Она  давно  рассказала  отцу  все.  Холодная  комната  с
плакатами, метель, ночная рубашка, сыгравшая роль парашюта, ветки яблони
в пушистом снегу, обе  Франкенштейнихи  с  крысами  на  головах,  добрый
доктор, который сообщил о гибели мамы, аминазин,  синяя,  вспухшая,  как
подушка, рука. Все это было переговорено, пережито заново,  уже  вместе,
пережевано,  оплакано,  осмеяно,  забыто.  И  только  про   лысого   она
рассказать не могла. Казалось, если произнести  вслух  фразу  ?он  сунул
свою лапу мне под рубашку?, на коже, в  тех  местах,  где  побывала  эта
лапа, проступят пятна, вонючие, зудящие, неизлечимые.
   - Ну, давай, колись, наконец, - подбадривал папа, - хватит мне голову
морочить, я тебя слишком хорошо  знаю  и  не  могу  поверить,  будто  ты
сиганула в окошко, чтобы что-то доказать этой дуре Франкенштейн.
   В  ресторане  ?Русский  самовар?  взрослая  Маша  Григорьева,  доктор
психологии, офицер ЦРУ, впервые решилась  заговорить  о  лысом,  который
пытался изнасиловать ее, тринадцатилетнюю. Она не заметила, что  перешла
с русского на  английский.  Так  было  проще  формулировать.  Когда  она
закончила, отец легонько хлопнул ладонью по столу и произнес:
   - Да, именно что-то в этом роде я и предполагал. Забудь об  этом.  Ты
взрослый, сильный человек.  Надеюсь,  сейчас  ты  понимаешь,  какая  это
ерунда? В итоге ничего не случилось, верно? Ты ускользнула, он остался в
дураках.
   ...?Вот и успокойся! - повторяла Маша, бредя под  дождем  по  Большой
Грузинской к подземному переходу и  пытаясь  приспособить  пакет  то  на
согнутом локте правой руки, чтобы не оттягивало кисть, то  взять  оба  в
левую руку, - лучше подумай, что надо от тебя Стивену Ловуду,  зачем  он
так упорно приглашает тебя в ресторан? Кто здесь за ним  открыто,  нагло
следит, шантажирует его, и почему  он,  дипломат,  помощник  атташе,  не
может с этим справиться?"
   В подземном переходе через Тверскую так же, как пятнадцать лет назад,
воняло мочой. Дрожал мертвенный  люминесцентный  свет.  Прислонившись  к
стене, стоял высокий плечистый нищий,  одетый  в  длинную,  подпоясанную
веревкой монашескую  рясу.  Пегая  густая  борода  торчала,  как  веник,
длинные волосы закрывали лицо, ярко белела круглая плешь на макушке.  На
груди висел фанерный ящик с приклеенным бумажным ликом  Иверской  Божьей
матери.
   - Подайте на ремонт храма  Божьего,  -  затянул  он  громким  звучным
голосом, увидев Машу.
   Кроме них двоих, никого в переходе не было. Маша при всем желании  не
могла ему подать, обе руки заняты, и неизвестно, остались ли в маленькой
сумке какие-нибудь центы. Да и зачем ему центы?
   - Девушка, а девушка, ты бы рублик бросила, а? Совесть есть  у  тебя?
На святое  дело  жалеешь?  -  сказал  он  громко  и  грозно,  когда  она
приблизилась. - Да ты глухая, что ли?  .  Маша  скользнула  взглядом  по
испитому  нестарому  лицу,  встретилась  с  тяжелыми  опухшими  глазами,
прибавила шаг, но тут ручка одного из пакетов лопнула. Перехватив второй
пакет на локоть, Маша успела придержать лопнувший, но из  него  все-таки
вывалились на грязный пол перехода упаковка йогуртов и бутылка воды.
   - Вот, тебя Бог наказал! - злорадно  заявил  нищий.  -  Дай  хотя  бы
пожрать чего-нибудь, если денег жалко и выпить нет, тебе же тащить будет
легче.
   Маша кое-как связала порванную  ручку,  достала  из  пакета  упаковку
мягкого сыра и пачку галет.
   - Возьмите.
   - Спаси Господи, - снисходительно кивнул нищий. - Лучше бы,  конечно,
колбаски или там ветчины, ну да ладно. Слушай, а выпить точно нет?
   - Ну вы и нахал, дяденька, - засмеялась Маша.
   - На том стоим, -  улыбнулся  нищий,  показывая  весь  свой  щербатый
черный рот.
   На ступеньке валялась банановая корка, Маша поскользнулась и едва  не
упала.