стал.  Москва  изматывает.  Безумный  ритм  жизни,
выхлопные газы, да еще жара. Слушайте, это что, весь  ваш  багаж?  -  он
кивнул на клетчатый чемодан на колесиках, который Маша  тщетно  пыталась
протащить между двумя чужими багажными телегами, наполненными до отказа.
   - Да. Вот еще ноутбук и маленькая сумка.  Она  надеялась,  что  Ловуд
возьмет у нее хотя бы сумку с компьютером, которая висела на  плече.  Но
он не собирался ей помогать.  Вместо  него  какой-то  длинный  парень  в
мокрой боксерской  майке  легко  раскидал  телеги,  ухватился  за  ручку
Машиного чемодана и спросил:
   - Такси не желаете?
   - Нет, спасибо.
   Чем ближе они  подбирались  к  выходу,  тем  гуще  становилась  толпа
таксистов, настойчиво предлагавших свои услуги.
   - Весьма криминальный бизнес, - объяснил Ловуд,  -  цены  чудовищные.
Вообще, учтите, здесь все значительно дороже, чем в Нью-Йорке.  Качество
товаров  и  услуг  совершенно  не   соответствует   ценам.   Подгнившие,
экологически грязные фрукты, отвратительный хлеб, который плесневеет  на
второй день, на рынках торгуют колбасой, которую производят в подпольных
цехах из  тухлого  мяса,  в  антисанитарных  условиях.  Все  поддельное,
фальшивое, от парфюмерии до автомобилей. Кстати,  прежде  чем  сесть  за
руль, советую сначала поездить на такси пару дней и привыкнуть к здешним
специфическим правилам дорожного движения. Вы бывали в Египте?
   - Да, - кивнула Маша, - а при чем здесь Египет?
   Она почти не слушала его сердитого ворчания. Она  жадно  разглядывала
толпу, ловила обрывки  разговоров  и  все  не  могла  успокоиться.  Отец
предупредил ее, что это совсем другая  страна,  что  для  России  сейчас
десять лет как целый век, но все казалось таким  страшно  знакомым,  что
кружилась голова.
   - Здесь, как в Египте, хамство на дорогах. Это еще  мягко  сказано  -
хамство. Дорожная милиция откровенно вымогает  взятки,  светофоры  вечно
ломаются, со спецсигналом носятся не только  те,  кому  положено,  но  и
бандиты, и  родственники  бандитов,  никто  никого  не  пропускает,  вас
подсекут, даже если  это  опасно  для  жизни.  А  зимой  вообще  кошмар,
гололед, сугробы, вечная грязь. Все, мы пришли.
   Ловуд  пискнул  пультом,  отключая  сигнализацию,   открыл   багажник
серебристого с перламутровым отливом ?Форда? и  предоставил  Маше  самой
запихнуть туда свой чемодан и сумку с компьютером.  В  салоне  было  так
чисто, что Маше захотелось вытереть ноги, прежде чем ступить на пушистый
голубой  коврик  под  сиденьем.   Перед   ветровым   стеклом   болталась
ароматическая пластинка в форме елочки.
   - Стивен, вам что, здесь совсем не нравится? - спросила  Маша,  когда
он включил мотор.
   - Нравится. Просто я недавно провел пару  часов  в  морге  Боткинской
больницы и до сих пор не могу прийти в себя.
   - Вы хорошо знали Томаса Бриттена?
   - Мы вместе учились в колледже.  И,  как  назло,  именно  я  оказался
дежурным в посольстве. Мне  пришлось  поехать  на  опознание.  Приятного
мало, сами понимаете. Да, вот  вам  мобильный  телефон.  У  вас  МТС,  в
записную книжку я внес несколько номеров. Свой  служебный  и  мобильный,
один из мобильных Рязанцева, еще кое-какие посольские.  Врач,  дежурный,
гараж, служба безопасности. Ваша  машина  вас  уже  ждет,  в  посольском
гараже. Я  взял  для  вас  маленькую  ?Мицубиси?,  отличный  автомобиль,
типично женский, цвет какао с молоком. Вот  ключи  и  документы.  Машину
можете забрать в любой момент. Учтите, ни гаража, ни охраняемой  стоянки
у вас нет, поэтому не забывайте включать сигнализацию, снимать музыку  и
дворники.
   - Спасибо.
   - Да, поскольку я приготовил все для вас  еще  до  несчастья,  там  в
записной книжке остались телефоны Томаса и Виктории. Можете их стереть.
   - Есть какие-нибудь предварительные версии?
   - Не знаю, со мной никто ими не делился. Там работает ФСБ.
   - А милиция?
   - Был один майор, но скорее всего  он  просто  камуфляжный  персонаж,
так, знаете, для приличия.
   Ловуд замолчал, и надолго. Маша не пыталась продолжить разговор.  Она
смотрела в окно. Смеркалось. Она  старалась  не  замечать  того  особого
оттенка ранних русских сумерек, который до сих пор плавал где-то у нее в
крови.
   Четырнадцать лет назад были такие же  сумерки  и  начало  мая.  Вдоль
Ленинградского шоссе  мелькали  клочья  леса.  Над  верхушками  сосен  у
близкого горизонта стелилось длинное лохматое облако, подсвеченное снизу
невидимым закатным солнцем. И сейчас точно такое облако, темно-синее, со
светло-розовым брюхом, плавно повторяло очерк темной кромки леса.  Тогда
она знала совершенно точно, что больше не  увидит  ничего  этого,  и  не
чувствовала даже легкой грусти. У  нее  ныли  все  внутренности,  у  нее
чесалась под гипсом рука. За две недели до отлета она попыталась сделать
несколько шагов, от палаты до сортира, без костылей, грохнулась,  подмяв
под себя несчастную правую руку, и опять ее вправляли, гипсовали.
   Четырнадцать  лет  назад  лирический  пейзаж   за   окном   застилала
грязно-кровавая пелена, которая исчезла с глаз много позже, после  курса
интенсивной психотерапии в частной клинике в Нью-Йорке. Четырнадцать лет
назад ее сопровождала молчаливая сиделка из ?Красного  креста?,  которая
на руках переносила ее из машины в инвалидное кресло, и  бойкая  пожилая
чиновница из Минздрава. Нет, никаких рощиц,  светлобрюхих  облаков  Маша
тогда вовсе не видела. По дороге в аэропорт она тупо повторяла про себя,
что никогда, никогда в жизни не вернется в эту страну.

***

   "Вот будет у меня миллион долларов, и меня сразу все полюбят, я стану
талантливым,  красивым,  вообще,  каким  захочу,  таким  и   стану.   Не
потребуется   никаких   оправданий.   С   миллионом   я   буду    вполне
самодостаточен, и для себя, и для других?,  -  думал  Андрей  Евгеньевич
Григорьев, разворачивая свой серенький старый ?Форд? у бензоколонки,  по
дороге к аэропорту.
   Жена  Клара  после  недельной  отлучки  возвращалась  из   Москвы   в
Вашингтон. Григорьев ехал ее встречать. Был вечер 21 октября 1983  года.
Лил дождь,  такой  сильный,  что  асфальт  под  колесами  кипел,  словно
раскаленное масло на сковородке. В салоне было уютно, тепло, из динамика
звучал старый диксиленд. Американский журналист Билл Макмерфи  умудрился
достать  для  своего  друга  советского  дипломата   Андрея   Григорьева
очередную кассету с редкой  записью  ?Сладкой  Эммы  Баррет?.  Все  было
здорово, красиво и сладко, как в голливудском кино пятидесятых. Или  как
в советском кино того же периода. Какая разница?
   Стилизованное  под  пятидесятые  здание   бензоколонки   с   мигающей
ретро-рекламой  шоколада  ?Хершис?   целиком,   во   всех   разноцветных
подробностях, отражалось в черном кипящем зеркале асфальтовой  площадки.
Капли дождя приплясывали и светились зеленым, красным, золотым огнем.  С
неба над Вашингтоном сыпался  танцующий  в  ритме  диксиленда  дождь  из
фруктовых леденцов. На крытой стоянке у кафетерия Григорьев увидел всего
одну  машину,  белый  новенький  фургон,  дом  на   колесах.   В   таких
путешествуют по стране небогатые американские семьи.
   Советский дипломат Андрей Григорьев припарковал свой ?Форд? у колонки
с дизелем, протянул десять долларов черной  девочке  в  синем  форменном
комбинезоне, рассеянно взглянул на часы и зашел в кафетерий. До  прилета
Клары оставалось еще полтора часа.  Куча  времени,  чтобы  выпить  кофе,
съесть кусок пиццы или жареную сосиску с салатом, выкурить пару сигарет.
Перед  ним  мягко  открылись  раздвижные  стеклянные  двери.  Он   занял
свободный столик в углу и сел таким  образом,  чтобы  через  зеркало  за
стойкой видеть всю стоянку.
   За соседним столиком сидела семья, вероятно, хозяева  фургона.  Мама,
папа, двое детишек, девочка лет десяти и мальчик не старше четырех.  Все
в потертых джинсах, кроссовках и  хлопчатобумажных  свитерах.  Заказывая
себе порцию пиццы с тунцом и большой овощной салат,  Григорьев  нечаянно
взглянул на девочку и тихо охнул про себя.
   Прямые белокурые  волосы,  небрежно  стянутые  в  хвост  на  затылке,
голубые ясные глаза, высокий выпуклый лоб  под  прозрачной  челкой.  Она
задумчиво смотрела в окно,  на  дождь,  и  жевала  гамбургер.  Она  была
страшно похожа на его десятилетнюю дочь Машу.
   Вспыхнули фары. На площадку въехала  черная  ?Хонда?  и  примостилась
рядом с серым ?Фордом?, у  соседней  колонки.  Григорьев  заставил  себя
отвернуться от девочки и взглянул в зеркало над стойкой.
   Из ?Хонды? появились сначала ноги  в  твердых  новеньких  джинсах,  в
красных сапожках на скошенных каблуках, с острыми носами, потом голова в
рыжей шляпе с изогнутыми полями  и  витыми  тесемками  под  подбородком,
наконец мощный корпус в клетчатой ковбойке и кожаном черном жилете.
   Билл  Макмерфи  решил  устроить  маленький  маскарад,  вырядился  как
настоящий  провинциальный  янки,  бравый   ковбой,   желающий   поразить
столичную публику своим воинственным патриотизмом. Фальшивый  журналист,
сотрудник  русского  сектора  ЦРУ,  выглядел  как  ходячий  плакат:  ?Да
здравствует великая и свободная Америка!? Левый нагрудный карман жилетки
украшал маленький звездно-полосатый флажок.
   Обычно Макмерфи одевался совсем иначе, предпочитал дорогие неброские,
чуть поношенные вещи: фланелевые брюки, гладкие джемперы из  натуральной
шерсти с замшевыми заплатами на  локтях,  английскую  спортивную  обувь,
мягкую, легкую, на натуральном каучуке. В сапожках на каблуках ему  было
явно неудобно ходить, он даже  прихрамывал  слегка,  пока  шел  к  двери
кафетерия.
   - О, Эндрю, привет,  рад  тебя  видеть,  -  произнес  он,  усаживаясь
напротив и небрежно швыряя шляпу на соседний  стул,  -  с  тобой  все  в
порядке? У тебя такое лицо, как будто в твою пиццу вместо тунца  и  сыра
положили собачье дерьмо.
   - Я в порядке, Билл. Просто у тебя потрясающие ботинки, я всю жизнь о
таких мечтал, и меня мучает зависть.
   - А, ты оценил мой камуфляж? - Макмерфи тихо рассмеялся и подмигнул:
   - У Джозефа в школе ставят  большое  шоу,  разные  сцены  из  истории
Америки. Родители тоже участвуют. Видишь, мне пришлось играть  ковбоя  с
Дикого Запада времен Великой депрессии. Сегодня была первая репетиция  в
костюмах. Я не успел переодеться.
   - Тебе идет, - кисло улыбнулся Григорьев. - Сколько  твоему  Джозефу?
Двенадцать?
   -  Одиннадцать.  Как  твоей  Маше.  Григорьев   уставился   в   окно,
старательно прожевал кусок пиццы и запил большим глотком колы. В  стекле
смутно отражалось лицо беловолосой американской девочки. Она  сковырнула
орех с башенки сливочного мороженого и отправила в рот.
   Официантка поставила перед Макмерфи тарелку с куриными крылышками. Он
дождался, пока она отойдет, и, понизив голос, произнес:
   - Я знаю, Эндрю, ты очень скучаешь по дочери, ты не видел  ее  больше
трех лет, и боишься, что с каждым  днем  она  все  дальше,  и  если  вам
доведется однажды встретиться, вы окажетесь совершенно чужими людьми.  Я
прав?
   - Допустим, - кивнул Григорьев, - и что из этого следует?
   - Пока  ничего.  -  Билл  повертел  поджаренное  крылышко,  задумчиво
оглядел его со всех сторон и принялся быстро,  жадно  обгрызать.  -  Всю
неделю пытался худеть, сидел на молочноовощной диете, сбросил всего лишь
фунт. Напрасно мучился. Теперь постоянно хочу курицы, жареного бекона  и
жирных свиных отбивных, не могу остановиться, - объяснил  он  с  набитым
ртом,  -  слишком  много  красного  перца,   но   в   принципе   неплохо
приготовлено. Я тебя слушаю, Эндрю. Можешь говорить, здесь чисто.
   - Из Восточной Германии в Бейрут возвращается небольшая  объединенная
группа мусульманских  боевиков,  -  вяло  сообщил  Григорьев,  продолжая
глядеть на отражение девочки в стекле.
   - Ну и что? Они без конца мотаются туда-сюда.
   - Мотаются, - кивнул Григорьев, - правда, пока только  туда.  Но  все
еще впереди.
   - Ох, Эндрю, не дают тебе покоя лавры Кассандры,  -  Макмерфи  тяжело
вздохнул и закатил глаза, - давай-ка по делу, времени мало.
   - Никакими лаврами бедную  троянскую  царевну  никто  не  венчал,  ее
считали сумасшедшей, - криво усмехнулся Григорьев, - она плохо  кончила.
Сначала досталась Агамемнону в качестве трофея,  потом  погибла,  совсем
молоденькая, очень красивая. Ладно, Билл, попробую, как ты говоришь,  по
делу. Отряд небольшой, около пятидесяти человек. В  основном  мальчишки,
от восемнадцати до двадцати трех. Фанатики. Самоубийцы.  Проходили  курс
обучения сначала на русском Кавказе, в  районе  Сочи,  потом  в  лагерях
Штази. Спроси самого себя, Билл, почему они возвращаются в Бейрут именно
сейчас?
   - Погоди, погоди, а  что  там  сейчас?  -  Макмерфи  отложил  куриное
крылышко и нервно  защелкал  жирными  пальцами.  -  Я  не  могу,  голова
лопается, напомни.
   - Там сейчас война, Билли.
   - Не издевайся. Это я знаю. Давай конкретней.
   - Несколько дней назад там высадился десант миротворческих  сил.  Под
Бейрутом разбит лагерь. В основном американцы, есть еще французы.  Около
трехсот американских солдат и офицеров, Билли. Это с одной стороны. А  с
другой  -  полсотни  арабских  мальчишек.  Но  не  просто  мальчишек,  а
фанатиков, отлично обученных, вооруженных до зубов и готовых умереть  во
имя Аллаха.
   Макмерфи отодвинул тарелку, вытер руки салфеткой, выдернул зубочистку
из картонного стаканчика и принялся энергично ковырять в зубах.
   - Если не веришь мне, можешь  получить  более  точную  информацию  от
своих  осведомителей  в  ГРУ  и  Штази.  Время  уходит,  а  там   триста
американцев. Здесь их ждут жены, дети, родители. По большому счету,  это
не мое дело. Смотри, Билли, не проткни себе десну.
   - Ты хочешь сказать, что  на  лагерь  миротворческих  сил  в  Бейруте
готовится нападение? - донесся до него взволнованный голос Макмерфи.
   - Я только излагаю факты,  выводы  делать  вам,  -  равнодушно  пожал
плечами Григорьев.
   Семья за соседним  столиком  собралась  уходить.  Григорьев  проводил
взглядом  белокурую  девочку,  посмотрел  на  часы,  кивнул  официантке,
расплатился. Прощаясь, он не стал напоминать Макмерфи недавнюю историю с
корейским самолетом.
   Дождь кончился. Андрей  Евгеньевич  сел  в  машину,  включил  музыку,
выехал со стоянки. До аэропорта  оставалось  не  больше  двадцати  минут
пути. Было приятно мчаться в умной послушной машине на хорошей  скорости
по идеальной автотрассе, дышать в  такт  спокойному  струящемуся  блюзу,
чувствовать  себя  здоровым,  сытым,  нестарым,  чисто  вымытым,  гладко
выбритым, добротно и красиво одетым. Ничего советского. Гениальные, чуть
поношенные джинсы фирмы ?Левайс?, толстый мягкий  блузон  цвета  индиго,
под  ним  белоснежная  футболка.  Свежий  грейпфрутовый  аромат  мужской
туалетной воды ?Армани?, ментоловый вкус жвачки во  рту.  Восхитительная
игра огней на стоянке у аэропорта.  Сверкающий,  как  зеркало,  пол  под
ногами, изобилие ларьков, закусочных ?фаст-фуд?,  магазинчиков,  запахи,
звуки, улыбки незнакомых людей, с которыми случайно встречаешься глазами
в доброжелательной  спокойной  толпе.  Несколько  волшебных  музыкальных
аккордов, всего лишь позывные перед очередной информацией о  прилетах  и
отлетах.   Чистейший,   отделанный   небесной    бело-голубой    плиткой
общественный  сортир,  в  котором  пахнет,  как  в  парфюмерной   лавке.
Кокетливая надпись ?Фенк ю вери  мач!?  на  каждом  отрывном  квадратике
туалетной бумаги. Собственное лицо в зеркале,  вполне  уместное,  вполне
американское  лицо.  Ну-ка,  кто-нибудь  на  счет  раз  угадает  в  тебе
затравленного нечистоплотного зверька под названием ?совок?? Ни за  что.
Ты здесь свой. Ничего советского.
   Однако надо быть очень советским человеком, чтобы принимать  все  это
так близко к сердцу и получать от всего  этого  такой  серьезный,  такой
острый кайф.
   "Вот будет у меня миллион долларов, и я выкуплю Машку. Я надаю  таких
взяток, кому следует, что ни одна сволочь не  посмеет  помешать!?  -  на
этой веселой фантастической  волне  он  подлетел  к  своей  жене  Кларе,
чмокнул мягкую круглую щеку,  взъерошил  остриженные  волосы,  подхватил
чемодан, быстро весело затараторил по-английски, назвал жену  ?ханни?  -
медовая, как здесь принято называть жен.
   - Отлично выглядишь, ханни, похудела,  стрижка  тебе  идет.  Ты  что,
осветлила волосы? Решила стать блондинкой?
   - Надо же, не ожидала, что ты  заметишь,  -  ответила  она  по-русски
своим громким низким голосом. - Тебе правда нравится?
   Когда сели в машину, он как бы между  прочим  передал  ей  привет  от
Билла и рассказал о случайной встрече в кафетерии на бензоколонке как  о
забавном эпизоде, не стоящем особенного внимания.
   - Представь себе Макмерфи в ковбойском костюме, в красных  остроносых
сапожках. Я вылупился на него, как идиот, не сразу узнал. Оказывается, у
его сына в школе готовят шоу на историко-патриотическую тему, с участием
родителей, и это был театральный костюм - Он что, тоже ехал в  аэропорт?
- резонно спросила Клара.
   - А? Нет. Вроде бы нет. Я, честно говоря, не поинтересовался, куда он
ехал.
   В зеркале поблескивали ее небольшие умные глаза.  Что-то  неуловимое,
неприятное мелькнуло во взгляде, но тут же исчезло. Возможно, это просто
была игра света и тени. Она накрасила ресницы.  Раньше  она  никогда  не
делала этого.
   Дома, пока она разбирала чемодан, он отправился  в  душ.  Сквозь  шум
воды он не расслышал, как открылась дверь, и вздрогнул, увидев Клару  на
маленьком плетеном стульчике возле раковины. Она сидела, уже в халате, и
ваткой снимала макияж.
   - У меня для тебя сюрприз, - произнесла она, не разжимая губ, - выйди
и посмотри, там, на холодильнике.
   Обмотавшись полотенцем, он прошлепал босиком в кухню. На холодильнике
лежала  странная  игрушка,  легкая  пластмассовая  ракета   размером   с
небольшую  морковку.  Половинка  красная,  половинка  белая.   Григорьев
удивленно повертел ее в руках и заметил глазок с увеличительным стеклом.
Что-то вроде волшебного  фонаря.  Повернувшись  к  свету,  он  посмотрел
внутрь. Внутри была Маша. Цветной снимок на слайде. Маша в белой  блузке
и красном галстуке. Очень высокое качество пленки. Видны даже золотистые
пуговицы на погончиках парадной пионерской блузки  и  крошечная  розовая
лихорадка в уголке рта.
   - Это она полгода назад,  -  крикнула  Клара  из  ванной,  -  в  день
рожденья Ленина, 22 апреля, их принимали в пионеры! Там еще  письмо.  Ты
нашел?
   - Да! - крикнул в  ответ  Григорьев  и  взял  в  руки  незапечатанный
конверт.  Внутри  оказался  тетрадный  листок  в   линейку,   исписанный
аккуратным детским почерком.

   "Здравствуй, папа!
   У меня все хорошо. На зимних каникулах была в лагере,  заняла  второе
место по прыжкам в высоту среди девочек. Каталась на лыжах и на коньках.
Как ты поживаешь? Как твое здоровье? Мы, очень давно не виделись, и я не
знаю, что еще написать. Учусь хорошо, без троек. За прошлое лето выросла
на четыре сантиметра. Пытаюсь читать ?Тома Сойера?. Мы проходим  его  по
внеклассному чтению, но в хрестоматии адаптированный  вариант.  Я  читаю
просто книжку, в натуральном виде, то есть в подлиннике.  Ну,  что  еще?
Клара Никитична говорит, чтобы я написала тебе подробнее о своей  жизни,
с кем дружу, чем  занимаюсь  на  досуге.  Но  про  друзей  в  письме  не
расскажешь, слишком все сложно. А на досуге я сплю, потому  что  у  меня
каждый день шесть уроков плюс спортивная гимнастика три раза в неделю  в
Доме пионеров плюс  еще  кружок  ?Юный  математик?  по  понедельникам  и
средам. В субботу у меня гитара. Мама считает, что я обязательно  должна
играть на гитаре. Когда приедешь в Москву, пожалуйста,  позвони  бабушке
Зине, скажи, что приехал и где мы можем встретиться.
   До свиданья. Твоя дочь Маша?.

   Григорьев трижды перечитал письмо и  не  заметил,  что  Клара  успела
выйти из ванной.
   - Хорошая девочка, - произнесла она с мягкой улыбкой, - знаешь, такая
спокойн