вторых, это было несложно проверить. О второй семье Качеряна знают  почти
все на фирме.
   А жена его, между  прочим,  не  догадывается.  В  такой  ситуации  вполне
логично предположить, что муж, в свою очередь понятия не имеет о  ее  личной
жизни, - генерал произнес это резко, брезгливо, у него даже голос изменился.
   - Пойдемте в комнату, Владимир Марленович. Холодно. Вдруг простудитесь? -
сказал Райский после долгой тягостной паузы.
   - Что это ты, Мишка, со мной разговариваешь как с немощным  стариком?  Ты
точно так же можешь простудиться, - проворчал генерал уже своим  нормальным,
начальственным баритоном.
   Они вошли в комнату, Владимир Марленович прикрыл балконную дверь и тяжело
плюхнулся в кресло.
   - Значит, армянская ревность у нас отпадает? -  весело  спросил  Райский,
усаживаясь напротив.
   - К сожалению, да. Хочешь еще кофейку?
   - Не откажусь.
   - Тогда сходи на кухню, попроси Оксану сварить. Я бы позвал ее, но  орать
нельзя. Наташа спит.
   - Нет, я уже не сплю. Здравствуй, Мишенька, рада тебя видеть.  -  Наталья
Марковна, шаркая, вошла в гостиную. На ней был теплый стеганый халат.
   Генерал с благодарностью отметил, что она успела расчесать волосы и умыть
лицо. Райский поспешно поднялся навстречу,  поцеловал  ей  руку,  спросил  о
самочувствии.
   - Жить буду, улыбнулась она, -  прости  за  такой  домашний  вид.  Хочешь
кофе?
   Я уже сказала Оксане, она варит. Володя, ты все рассказал?
   - Почти, - кивнул генерал.
   - И что ты думаешь, Миша? - Она  опустилась  в  кресло,  расправила  полы
халата и впилась в лицо Райского больными красными глазами.
   - Я пока слишком мало знаю, чтобы делать выводы. С работой фирмы  это  не
может быть связано, как вам кажется?
   - Исключено, - помотал головой генерал, - там все под моим контролем.
   - Знаете, у меня почему-то не  идет  из  головы  эта  девочка,  эстрадная
певица,  -  пробормотала  Наталья  Марковна.  -  Какая  певица?  -   генерал
нахмурился и' повысил голос. - Ты мне ничего не рассказывала.
   - Прости. Я была уверена, что оно того не  стоит.  Я  вообще  думаю,  это
просто сплетня. Нет, лучше не надо. Ерунда, - Наталья Марковна  смутилась  и
даже покраснела слегка. - Сейчас ничего нельзя считать ерундой!  Все  важно,
абсолютно все! Ты поняла меня, Наташа?! -  закричал  генерал  и  поднялся  с
кресла.
   - Володя, ты же терпеть  не  можешь,  когда  я  делюсь  с  тобой  всякими
бабскими разговорами, - жалобно простонала Наталья  Марковна,  -  мы  просто
болтали с Оксаной на кухне. Она показала мне какой-то дурацкий  журнал,  там
сплошные сплетни. - На пороге появилась домработница с подносом,  и  Наталья
Марковна обрадовалась:
   - Оксана, детка, у тебя сохранился тот журнал, где фотография Стаса рядом
с лысой певичкой?
   - Я не помню, - испуганно пролепетала девушка, - вот кофе и чай для  вас,
- она поспешно поставила поднос на стол.
   Генерал тронул ее за руку и попросил:
   - Пожалуйста, попытайся вспомнить. Ты ведь знаешь, какая у  нас  беда,  и
должна понимать, что сейчас все важно. Абсолютно все. Что за певица? В каком
журнале был снимок?
   - Ладно, ладно, я попробую, - Оксана уставилась  в  потолок  и,  помолчав
несколько секунд, выпалила:
   - Журнал называется "Короче". Там был  фоторепортаж  с  какой-то  клубной
тусовки. На одной фотографии певица Анжела со Станиславом Владимировичем, их
засняли в довольно неприличной позе, и там еще подпись такая, ужас. Мне даже
неудобно рассказывать.
   - Давай, не стесняйся! - мрачно подбодрил ее генерал.
   - Ну понимаете, ее рука у Станислава Владимировича между ног, на ширинке,
и написано вроде это:  народу  было  много,  места  мало,  и  певице  Анжеле
пришлось  оберегать  самое  ценное,  что  есть   у   ее   новой   любви,   у
предпринимателя Стаса Герасимова. - Бедная девушка,  пока  произносила  это,
покраснела до слез и старалась ни с кем не встретиться глазами.
   - Да, да, - грустно кивнула Наталья Марковна, - там именно такой текст.
   - У тебя сохранился журнал? - спросил Владимир Марленович.
   - Нет. Он старый,  еще  февральский.  Я  его  выкинула.  Я  вообще  таких
журналов не читаю, просто случайно  купила  в  метро,  из-за  телепрограммы,
увидела снимок и принесла Наталье Марковне показать. Вы,  Наталья  Марковна,
сами мне сказали: выкинь эту мерзость.
   - Да, конечно, - кивнула генеральша, - я так сказала. Спасибо, деточка.
   Оксана побежала вон из гостиной, но генерал окликнул ее:
   - Погоди, сядь и расскажи, что за певица.
   Девушка поплелась назад, неловко опустилась на краешек кресла:
   - Ну я не знаю, я не особенно увлекаюсь попсовой эстрадой. Просто певица,
и все. Их столько сейчас... Эта Анжела, она вроде  совсем  молодая,  ей  лет
двадцать, наверное. Голос ничего, есть пара  неплохих  клипов.  Говорят,  ее
какой-то чеченец раскрутил, то есть вложил деньги в ее первые клипы, но  про
всех звезд что-нибудь такое говорят...
   - Чеченец? - прошептала Наталья Марковна. - Господи, теперь все понятно!
   - Что тебе понятно?! - взревел генерал. - Тут сидят два профессионала,  а
ты лезешь со своим идиотским "понятно"!
   - Володя, почему ты на меня кричишь? - тихо спросила Наталья Марковна.  -
Давай-ка выпей валерьяночки. Миша, вы извините его, он устал и не здоров,  -
обратилась она к Райскому. Тот рассеянно кивнул в ответ.
   Последние несколько минут он сидел молча,  перестал  задавать  вопросы  и
только слегка покачивал ногой. Свет лампы отражался в стеклах его  очков,  и
никто не видел, как застыли его светлые глаза, как резко сузились зрачки.
   Генерал открыл рот, чтобы крикнуть еще что-то, но  тут  раздался  тяжелый
грохот.  От  порыва  ветра  хлопнула  балконная  дверь,  и  большое  зеркало
соскользнуло с деревянной основы. Осколки с грохотом хлынули на  антикварный
комод, сбивая с него шкатулки, вазочки, статуэтки.
   Первым опомнился полковник. Он встал, оглядел гладкую полированную  доску
и покачал головой:
   -  Удивительно,  как  это  раньше  не  произошло.  Стекло  держалось   на
нескольких каплях клея и даже не было закреплено рамой. Ну и халтура!
   Генерал и генеральша сидели  оглушенные,  притихшие.  Оксана  кинулась  в
кухню за веником.
   - Наталья! Не  смей!  -  вдруг  закричал  Владимир  Марленович  так,  что
зазвенели подвески люстры. - Прекрати сейчас же! Я запрещаю тебе!
   - Что, Володя, что ты мне запрещаешь? -  испуганно  прошелестела  Наталья
Марковна.
   - Думать об этом запрещаю! - у генерала тряслись щеки и  вздыбился  седой
пушок на лысине. - Не верь! Глупости! Предрассудки! Бабье суеверие! Поняла?
   Повтори!
   - Да, Володенька,  да.  Я  не  буду,  -  тихо  всхлипнула  генеральша,  -
глупости, бабье суеверие.

***

   Настал  день,  когда  костыли  сменили  на  палку,  выдали  кроссовки   и
спортивный костюм. Сергей впервые вышел на  свежий  воздух  и,  опираясь  на
палку, прошагал около сотни  метров  по  узкой  асфальтовой  тропинке  вдоль
бетонного забора. Забор был высокий, по  верху  шло  три  слоя  колючки.  За
деревьями Сергей заметил четыре  новеньких  финских  домика.  Сам  госпиталь
представлял собой трехэтажную кирпичную коробку. Рядом стояла точно такая же
коробка, но украшенная антеннами и тарелками спутниковой связи.
   Кругом был лес, он потихоньку оживал, наливался зыбким обманчивым  теплом
и бледными  предвесенними  красками.  Земля  все  еще  была  покрыта  мутной
зернистой  коркой  старого  снега.  На  редких  подсохших  проталинах,   как
испуганные призраки, дрожали под ветром мертвые стебли  прошлогодней  травы.
Дни были  еще  по-зимнему  ледяные,  мрачные,  но  по  утрам  и  в  сумерках
прояснялось, выплывало солнце, и Сергей  вскидывал  к  нему  лицо,  закрывал
глаза, жадно ловил первые теплые лучи.
   Совсем близко слышался мерный гул электрички, и ему стало  казаться,  что
секретный объект за бетонным забором значительно ближе к Москве и вовсе  это
не граница области. Но он уже знал, что никого ни о чем нельзя спрашивать, и
привык молчать.
   С каждым днем он чувствовал  себя  все  лучше.  Отправляясь  на  утренние
прогулки, он стал забывать палку. Он удивительно  быстро  шел  на  поправку.
Вскоре прогулки сменились пробежками. Из госпитального бокса его  переселили
в финский домик, где кроме него жило еще пять человек,  каждый  в  отдельной
комнате.
   Знакомясь, они называли свои имена, но  не  сообщали  фамилий  и  званий.
Сергей знал, что ребята эти кадровые офицеры ФСБ и  здесь  просто  отдыхают,
поправляют здоровье после ранений.
   Вместе со всеми Сергей качал мышцы на тренажерах, стрелял в тире,  бегал,
прыгал, парился в сауне. Он изматывал себя физически и старался не думать ни
о прошлом, ни о будущем. Но однажды ночью он проснулся в  холодном  поту  от
собственного крика и обнаружил, что уже не лежит на  койке  под  одеялом,  а
стоит посреди комнаты и  рука  его  занесена  для  смертельного  удара.  Еще
секунда, и он расшиб бы ребром ладони  деревянную  раму  приоткрытого  окна.
Окно поскрипывало от легкого ветра, в стекле причудливо  отражались  тяжелые
сосновые ветви, подсвеченные полной луной.
   Ему приснилось, как у него на глазах пытают старлея  Колю  Курочкина.  До
утра он больше не мог сомкнуть глаз. За завтраком  он  косился  на  соседей,
ожидая, что кто-нибудь спросит, чего это он орал во сне и скакал по комнате.
Но никто не спросил.
   День начался и продолжился, как обычно.  Сергей  старался  измотать  себя
тренировками, но, качая мышцы, обливаясь потом, он вдруг ясно услышал  голос
капитана Васи Громова. Вася хрипло  напевал  блатную  песенку:  "Скольких  я
зарезал, скольких перерезал, сколько милых душ  я  загубил..."  В  последнюю
неделю  плена  капитан  Громов  постоянно  бормотал   что-то.   Насупившись,
декламировал стихи Некрасова, которые учил в младших классах  школы,  иногда
матерился уныло и невнятно, а то начинал молиться,  так  горячо  и  жалобно,
что, казалось, Господь не мог его не услышать.
   Капитана Громова уже не было на  свете,  но  хриплый  голос  жил.  Сергей
слышал его отчетливей, чем голоса  офицеров,  находившихся  рядом  с  ним  в
спортивном зале. Он продолжал качать пресс, он  заставил  себя  не  зажимать
уши, не закрывать глаза и не орать, как  смертельно  раненное  животное.  Он
молча, сосредоточенно качал пресс.
   Дело не в  крови,  которая  била  пульсирующей  струей  из  перерубленных
артерий, и даже в хрустящем, крякающем звуке,  который  сопровождал  падение
топора на оголенную шею. Да, кровь долго еще  стояла  темно-красной  пеленой
перед глазами, и звук стоял в ушах несколько недель, но дело в другом.  Лицо
человека, казнившего сначала старлея Курочкина, потом капитана Громова, было
строгим и сосредоточенным, как если бы он рубил дрова и боялся попасть  себе
по пальцам.
   Он  старался  казнить  правильно.  Красиво.   Он   щеголял   мастерством,
размеренностью, точностью  движений.  Зрителей  было  много.  Собрался  весь
отряд, чтобы посмотреть.
   Принесли видеокамеру и все засняли.
   Они вообще любили снимать. Не только пытки и казни, но самих себя  -  как
они едят, как тренируются, как празднуют свои  праздники,  жарят  шашлык  из
молодого барашка, как молятся перед боем, перед пытками, перед сном.
   Сергей  медленно,  тяжело  подтягивался  на  турнике  и   еще   медленней
опускался, десять раз, пятнадцать, двадцать. Глаза были залиты  потом,  и  в
радужной соленой пелене возникло лицо человека,  который  казнил  старлея  и
капитана. Оно  проступало  так  отчетливо,  что  были  видны  морщины  между
толстыми подвижными бровями, широкие поры  на  смуглой  грубой  коже,  глаза
оттенка ржавчины, алый лопнувший сосуд  в  углу,  на  глазном  белке.  Майор
Логинов видел все так ясно, словно находился не в спортивном зале,  а  сидел
на земле у дерева, под бледным ноябрьским небом,  неподалеку  от  сожженного
горного села Ассалах.
   В затылок ему уперлось дуло  автомата.  В  ноздри  ударил  запах  жареной
баранины. После казни предполагалось очередное застолье,  и  на  жаровне  во
дворе ближайшего дома жарился шашлык. У него были  крепко  связаны  руки,  а
длинный конец веревки обмотан вокруг дерева. Но им казалось, этого  мало,  и
они приставили к нему мальчишку лет шестнадцати с автоматом.
   Мальчишка громко цыкал зубом, сплевывал у него за спиной и уныло  напевал
себе под нос какую-то нудную восточную мелодию. Голос у  него  был  высокий,
гнусавый, он стоял и пел, пел...
   В  очередной  раз  подтягиваясь  на  турнике,   Сергей   вдруг   перестал
чувствовать кисти рук, словно они действительно затекли от веревок,  и  упал
на жесткий мат.
   Это было не воспоминание. Каждая его клетка подробно  проживала  все,  от
начала до конца.
   Несколько минут он лежал, глядя в потолок спортзала и потирая запястья.
   Кровь потихоньку начинала циркулировать. Пальцы покраснели и распухли. На
запястьях проступили вишневые глубокие рубцы, следы веревок.

***

   Спутница Стаса Эвелина была жгучая брюнетка двухметрового роста,  тонкая,
ломкая, словно вся состояла из деревянных палочек. В полумраке  ресторанного
вала ее черные глаза казались провалами  в  тоскливую  глухую  пустоту.  При
малейшем движении ее суставы хрустели так, что становилось страшно - вот-вот
что-нибудь отломится.
   Она ела за двоих, опрокидывала в рот бокалы с вином,  быстро,  жадно,  но
совсем не пьянела.  Нервными  длиннющими  пальцами  она  сдирала  панцирь  с
королевской креветки и рассказывала, как соседи сверху затеяли ремонт.  Мало
того, что стоит грохот с утра до вечера, еще и вся лестница  в  известке.  А
некая предприимчивая подруга купила  в  Германии  автомобиль  и  что-то  там
страшно бюрократическое случилось на таможне. Другая подруга познакомилась с
шикарным бизнесменом, уже строила брачные планы, но  он  оказался  банальным
квартирным мошенником, и в общем, в этом ничего нет удивительного, поскольку
подруга, глупая-старая-страшная, не должна была терять чувство реальности.
   - Кстати, как твой бурный роман с этой лысой певичкой? - Эвелина сморщила
нос и нервно защелкала пальцами. - Ну как ее? Жанна? Жозефина?
   - Анжела, - сквозь зубы процедил Стас, - ее зовут Анжела. Никакого романа
нет.
   - Ой, вот только не надо скромничать, мы с тобой взрослые люди. Я  просто
давно хотела тебя  предостеречь.  С  такими  крошками  следует  держать  ухо
востро.
   Будь осторожней, ладно? - В каком смысле? - Ну,  я  не  знаю,  наркотики,
приятели-бандиты, СПИД, сифилис.
   - У меня никакого романа с певицей Анжелой  нет,  и  хватит  об  этом!  -
жестко прервал ее Стас.
   - Но ведь был? - прищурилась Эвелина. -  Я  тут  в  каком-то  журнальчике
читала, что бедняжку страшно избили, изуродовали лицо. Теперь она  не  скоро
появится на сцене. Жалко, конечно, но наверняка  сама  виновата.  При  таком
образе жизни надо быть готовой ко всему. Что ты на меня так  смотришь?  Тебе
небось было бы приятно, если бы я ревновала. Но нет, родной,  не  дождешься,
мы с тобой слишком давно и хорошо знаем друг друга.
   Стас ничего не ответил. Он терпел эту болтовню только потому, что сегодня
ему надо было переночевать у Эвелины, и с легким сожалением вспоминал, какой
она была лет пять назад, когда  работала  моделью  в  престижном  агентстве,
снималась нагишом и почему-то казалась значительно умней. Но нельзя работать
моделью, когда подваливает к сорока, то есть Эвелина, возможно,  поснималась
бы еще, но было такое множество других, юных, свежих, готовых на все, что ей
пришлось уйти. Мужа и детей она никогда не имела, все ее родственники жили в
Саратове, откуда она приехала в Москву двадцать три года назад.  Кроме  кучи
разнообразных ненадежных подружек и двух-трех непостоянных любовников, у нее
никого не было.
   Промаявшись  год  без  работы,  она  взялась  писать   любовные   романы.
Получалось у нее лихо, во всяком случае быстро. В год она выдавала  от  трех
до пяти трогательных дамских историй, получала тысячу  долларов  за  каждую.
Всякий раз, проезжая мимо  книжных  развалов,  останавливала  машину,  чтобы
посмотреть, есть ли среди прочих ее тонкие книжицы  с  розами,  бабочками  и
роковыми красавицами  на  обложках.  Книжки  лежали,  иногда  их  кто-нибудь
покупал у нее на глазах, и ее острые скулы заливались горячим румянцем.
   Она могла бы жить вполне сносно, если бы не сжигала ее  зависть  к  более
успешным коллегам. Стоило при ней произнести какое-нибудь популярное имя,  и
ее  смуглое  подвижное  лицо  становилось  землистым,  черные  глаза   остро
прищуривались, пухлый вишневый рот сжимался в ниточку.  Эвелина  разражалась
хриплым отрывистым монологом, беспощадно разоблачала жульнические  ухищрения
литературных счастливцев, и так искренне, так страстно страдала из-за  чужих
успехов, что иногда дело кончалось сосудистым кризом.
   Стас не читал ни строчки из романов своей подруги. Он  вообще  ничего  не
читал, кроме журналов по дизайну и компьютерной графике.  Но  ему  нравилось
иногда от скуки злить Эвелину, он  произносил  имя  какого-нибудь  успешного
автора  и  наслаждался  маленьким  спектаклем.  Впрочем,  даже  если  он  не
произносил никакого  имени,  то  разговор  все  равно  сползал  к  проблемам
массовой литературы.
   Так случилось и сейчас.
   - Да, кстати, - промокнув салфеткой губы, хрипло пропела Эвелина, - я тут
как-то  случайно  включаю  телевизор,  а  там  сидит  этот  лысый  боров   и
рассказывает, как его обожают читатели, сколько  писем  ему  пишут,  как  на
улице узнают, а он,  бедняжка,  видишь  ли,  устал  от  собственной  бешеной
популярности. Врет, скотина такая, честно глядя в камеру  своими  свинячьими
глазенками, врет, зараза, в прямом Эфире.
   - А что ты от него хочешь? Он бездарная сволочь,  читать  его  совершенно
невозможно, - кивнул Стас, хотя понятия не имел, о ком идет речь.
   Эвелина забыла о кофе и принялась возбужденно рассказывать, сколько денег
было вложено в раскрутку  "лысого  борова"  и  как  нагло,  как  бессовестно
проводилась рекламная кампания. Доверчивому читателю вдалбливали,  что  этот
писатель  самый  лучший,  настоящий  гений,  и  теперь  Достоевский,  Чехов,
Булгаков, Набоков, - все одновременно переворачиваются в гробах от  зависти,
а нынешним литераторам остается только застрелиться от стыда за свое  жалкое
графоманство.
   Это откладывается в подкорке, и  покупают,  покупают,  черт  бы  их  всех
побрал.
   Стас совершенно прав, когда говорит, что на самом деле он врун и сволочь,
и если открыть любую страницу, то сразу умрешь от скуки, потому  что  писать
он ни хрена не умеет.
   Эвелина много раз, брезгливо морщась, повторяла имя писателя, получая  от
этого острое мазохистское удовольствие. Имя было настолько модное, что  даже
Стас знал, что такой писатель действительно есть. Она говорила очень громко,
почти кричала, и вдруг Стас заметил" как странно застыли  люди  за  соседним
столиком. Их было четверо, трое мужчин и женщина. И все  молча  смотрели  на
Эвелину, которая сидела к ним спиной. Стас обратил  внимание,  что  один  из
мужчин лыс, толст, в его грубом лицо действительно  есть  нечто  свинячье  и
очень  знакомое,  нечто  примелькавшееся  на  телеэкране  и   на   глянцевых
журнальных страницах.
   "Не может быть!" -  весело  подумал  Стас.  Он  дал  Эвелине  накричаться
вдоволь и только когда она замолчала, чтобы перевести дух и  прикурить,  еле
слышно произнес:
   - А теперь обернись.
   Эвелина резко развернулась, хрустнув суставами. Стасу стало жаль,  что  в
этот момент он  видел  только  ее  смоляной  стриженый  затылок  и  длинную,
перекрученную жгутом  шею.  В  такой  позе  она  просидела  довольно  долго,
поскольку была близорука.  За  соседним  столом  все  еще  молчали.  Наконец
Эвелина повернулась к нему лицом, и Стас не заметил ничего,  кроме  широкой,
торжествующей улыбки.
   - Должен же человек хоть раз услышать о себе  правду!  -  сказала  она  и
хрипло расхохоталась.
   Между тем официант принес счет. Стас, не