вствовала. В общем дальше
понятно, общий шухер, менты. Я, конечно, смылся по-тихому, но потом  в  себе
долго грех этот нес. Когда узнал, кого осудили, думал даже пойти в  ментовку
и все рассказать, что видел. Но куда мне? Какой я свидетель? Понятное  дело,
не поверят, а еще и заметут наверняка. Я ж туда воровать залез. А потом мы с
Юрой, то есть с Палычем, оказались в, "Наркозе", в  больничке,  на  соседних
койках.
   Старик замолчал. Было слышно только его тяжелое, хриплое дыхание. Он  уже
не смотрел на Сергея. Глаза его беспокойно шарили по столу, -  Нет,  Лещ,  -
покачал головой Михеев, - утром я тебе не налью. Вон молочка выпей  и  съешь
что-нибудь.
   - А как же? - старик всхлипнул и шмыгнул носом. - А за Машеньку-то?  Чтоб
земля ей пухом... Налей, Палыч, душа горит, сил нет.
   - Все, иди, старик, отдыхай.
   Охранник бережно подхватил Леща под руку и повел на  улицу.  У  двери  он
оглянулся и посмотрел на Сергея.
   - Много всякого говна видел, но ты один такой, понял?
   После его  ухода  повисла  тишина.  За  окном  щебетали  утренние  птицы.
Неслышно подошел охранник и протянул хозяину коробочку размером со спичечный
коробок.
   Внезапно Михеев прицелился и кинул ее Сергею. Тот едва успел поймать. Это
оказалась кассета от диктофона.
   - Пусть  Герасимов  послушает,  -  усмехнулся  Михеев,  -  авось,  память
освежит.
   Если в течение ближайших двух дней он не напишет чистосердечное признание
и не отнесет его в прокуратуру, он умрет. Нам уговаривать его надоело.  Ирку
муж и ребенок во Франции ждут, у меня дел много. Хватит уж с ним возиться.
   - Зачем тебе его признание? - тихо спросил Сергей. - Срок давности истек,
да и никто не назовет это убийством. Причинение смерти по неосторожности.
   Максимум два года.
   - Я хочу, чтобы меня реабилитировали.
   - Посмертно?
   - Не перебивай, майор, - Михеев нахмурился и легонько хлопнул ладонью  по
столу, - последние три года в "Наркозе" мне каждую ночь  снилась  встреча  с
ним.
   Мне хотелось посмотреть ему в глаза, а потом убить. Но когда  я  вышел  и
пожил немного на воле, я понял, что сны мои всего лишь  глупенькая,  наивная
сказка, знаешь, вроде старинной блатной песни про сына  прокурора.  Там,  на
зоне, эта романтика меня держала,  поднимала  высоко.  А  здесь  она  только
застилала глаза.
   Пять лет я просто наблюдал, как он  живет,  и  пытался  понять,  есть  ли
альтернатива моим романтическим снам? Я мог сто раз убить его, но  это  было
слишком важно для меня, и я не спешил. В этом году, в марте, приехала  Ирка,
и сказала, что нельзя так долго себя мучить. Надо либо  начать  действовать,
либо забыть и оставить его в покое. И тогда я  послал  своих  людей  цеплять
взрывчатку к его машине, я хотел устроить что-то  вроде  стартового  хлопка.
Сесть в машину ему бы не дали, отвлекли, но взорвалась  бы  она  у  него  на
глазах. Получилось все немного иначе, однако тоже неплохо. Позже, когда Ирка
рассказала мне, как он вел себя в спортивном клубе, кстати,  это  мой  клуб,
так вот, когда она рассказала, как он там оттягивался и стрелял глазками,  я
понял наконец, чего хочу: признания. Да, Юра  Михеев  умер.  Но  он  не  был
убийцей. А Стас Герасимов - убийца. И это должно быть известно, прежде всего
ему самому, ***

   - Юра Михеев, конечно, не убийца, -  медленно  проговорил  Сергей,  -  но
Палыч приказал убить шофера Гошу, Георгия Завьялова.
   - А речь сейчас вовсе не о  Палыче,  -  помотал  головой  Михеев,  -  что
касается Завьялова, он честно заслужил свою пулю, когда в?  "Наркозе"  пихал
мужиков головой в очко сортира и заставлял каждое  утро  на  сорокаградусном
морозе босиком, в одних подштанниках зарядку делать. Ну и к тому же он видел
меня и мог узнать. На фига мне эти ландыши? - Михеев налил себе еще  молока,
выпил залпом, как водку, промокнул губы салфеткой. -  Если  в  течение  двух
суток не уговоришь Стаса написать чистосердечное признание,  он  сдохнет.  И
никто, ни папа-генерал, ни ты, майор, ни вся ваша уважаемая  структура,  его
не спасут.
   Веришь мне?
   - Верю, - кивнул Сергей.
   У ворот молчаливый громила вернул ему  разряженный  пистолет  и  отдельно
высыпал на ладонь горсть патронов.

***

   Горячие лохматые тени ползли по потолку,  жарко  было  глазам,  словно  в
каждом запалили по свечке. Потрескивали сырые дрова в печи, дым застревал  в
горле, не давал дышать. У липового отвара, которым поила бабушка  маленького
Володю, был едкий горький привкус. Склоненное лицо бабушки казалось сгустком
все того же дыма. Володя слышал звон рукомойника, видел, как плывет прямо на
него бело-розовое зыбкое чудище с огромными  стеклянными  глазами,  тянет  к
нему руки, трогает шею твердыми пальцами, повторяет вязкое,  трудное  слово:
пневмония, и растворяется в дыму.
   В глухой дымной мути остался один тонкий, слабый звук. Он тянулся  словно
живая, светящаяся ниточка, и Володя стал потихоньку продираться сквозь мрак.
***

   Позже в деревне судачили, что семилетнего сироту Володю Герасимова спасла
от  неминуемой  смерти  глухонемая  знахарка,  сожительница   кладбищенского
сторожа.
   Володя встречал иногда эту пухлую румяную женщину в черном тугом  платке,
но не помнил, как она приходила  в  избу  во  время  его  болезни.  Он  знал
совершенно точно, она ни при чем. Спас его тонкий одинокий звук, который был
всего лишь плачем его бабушки. Если бы он не слышал, как плачет бабушка,  он
бы заблудился во мраке и умер. Однако никому никогда он  не  рассказывал  об
этом и делал вид, будто верит, как и вся деревня, что спасла его  глухонемая
знахарка.
   Напичканный обезболивающими препаратами, Владимир Марленович  возвращался
к лохматым теням, к дыму, к треску сырых поленьев, словно не было пятидесяти
с лишнем лет, вмещавших юность, зрелость,  всю  его  огромную  и  мгновенную
жизнь.
   Иногда до него доносился тихий плач его жены, но  отставной  генерал  был
слишком тяжел и не  мог,  как  семилетний  мальчик,  уцепиться  за  ниточку,
проскользнуть сквозь мрак.
   Баюкая огромную неугомонную чешуйчатую тварь внутри себя, проваливаясь  в
забытье, генерал понял, что скорее всего умрет этой ночью, и  попросил  жену
быть рядом. Она сидела в кресле, поджав ноги, то дремала, то тихо плакала, и
каждые полчаса проверяла, дышит ли он.
   Генерал дышал. Этой ночью он не умер.  Утром  попросил  пить.  К  полудню
открыл глаза, сел на кровати, увидел, что небо черное, услышал долгий раскат
грома, позвал Наташу, чтобы она открыла окно. Шум ливня  ошеломил  его.  Ему
даже удалось встать, сделать несколько шагов,  ухватиться  за  подоконник  и
почувствовать, как летят в лицо ливневые брызги.
   Далеко, в глубине квартиры, заливался звонок. До него  донеслись  голоса.
Он медленно побрел в прихожую.  Там  майор  Сергей  Найденов  снимал  мокрую
куртку.
   Наташа доставала для него тапочки. Стас стоял, прислонившись к косяку,  и
подкидывал на ладони зажигалку.
   - Папа, ты что? Иди ложись! - сказал он, увидев генерала.
   - Мне лучше, слабо улыбнулся Владимир Марленович, - здравствуй, Сережа.
   Все четверо прошли в гостиную. Генерал сел  в  кресло.  Наталья  Марковна
накрыла его пледом.
   - Наверное, нам со Стасом надо поговорить наедине, - сказал майор.
   - Я готов, - Стас поднялся и нервно оскалился, - пойдем, дорогой братец.

***

   - Нет, - покачал головой генерал. - Вы останетесь здесь.
   Что-то  прозвучало  в  его  голосе  новое,  вернее,   прежнее,   твердое,
спокойное, и у Натальи Марковны на секунду счастливо вспыхнули глаза.
   - Но, папа, он же сказал, мы должны наедине, - возразил Стас.
   - Сядь, сынок, - Наталья Марковна подошла к нему, взяла за плечи и  почти
насильно усадила в кресло.
   Сергей молча положил на стол маленький диктофон и включил его.
   "...Не помнишь, значит, ничего, гумозник? Ну ладно, слушай. Той  ночью  я
долез на стройку за кабелем..."
   Дрожащий скрипучий голос старого уголовника  Леща  заполнил  генеральскую
гостиную. Громкость была небольшой, но  казалось,  от  напряжения  вибрируют
стены.
   Гроза кончилась. Солнце хлынуло в открытые окна.
   "...Ты шагнул к краю, глянул вниз. Минуту всего смотрел, а потом драпанул
к станции. И все. И нет тебя...".
   Когда отзвучала запись, несколько минут было тихо.
   - Стас, ты должен написать признание и отнести его в прокуратуру. У  тебя
есть двое суток, - медленно проговорил Сергей,  -  никакого  наказания  тебе
нести не придется. Срок давности истек. Да и  статья  небольшая.  Причинение
смерти по неосторожности. Максимум три года условно. Это просто Юре  Михееву
так сильно не повезло.
   - Ничего описать не буду, - помотал головой Стас.
   - У тебя двое суток, - повторил Сергей.
   - Бред какой-то, - Стас рассмеялся, - папа, мама, вы что,  не  понимаете?
Это провокация! Вы же знаете, я болел, лежал  с  температурой  и  той  ночью
никуда не выходил из дома! Был свидетель,  няня  Мария  Петровна.  Я  ничего
писать не стану!
   - Не кричи, - поморщился генерал  и  повернулся  к  жене.  -  Наташа,  ты
помнишь, мы с тобой уехали тогда на недельку в наш ведомственный дом  отдыха
"Березки". Здесь оставалась Мария Петровна. Ей было уже восемьдесят, и перед
сном она принимала сильное снотворное. Мы с  тобой  вернулись  именно  в  то
утро, довольно рано, часов в девять. Еще ничего  не  было  известно  о  Маше
Демидовой.
   - Да, - кивнула Наталья Марковна, - да, Володенька, я  отлично  запомнила
то утро. Стас встретил нас бледный, совершенно больной, и сказал, что  ночью
у него было под сорок и он не мог подняться с постели. В прихожей стояли его
кроссовки, грязные и мокрые насквозь. К ним прилипла трава и застывшие комья
известки. Я долго чистила их, мыла, набивала газетой, они были совсем новые,
страшно дорогие, и не хотелось выбрасывать. Однако пришлось. Они затвердели,
потеряли форму. Строительная грязь  въелась  намертво.  -  Наталья  Марковна
тяжело поднялась, вышла и вернулась через минуту.
   В руках у нее было несколько листов бумаги и ручка.
   - Мама, но я не знаю, что писать! - закричал  Стас.  -  Я  не  ничего  не
помню, все как в тумане! Зачем вы мучаете  меня?  Михеев  умер,  и  это  уже
никому не нужно.
   - Михеев умер, - кивнул Сергей, - но есть крупный криминальный  авторитет
Палыч. Пиши, Стас. Не бойся. Ничего тебе за это не будет.
   Стас взял ручку и медленно, коряво,  как  первоклассник,  начал  выводить
слова на бумаге. Белый лист заполнялся строчками. Наталья Марковна  смотрела
сначала на сына, потом перевела взгляд на  чужого  человека,  который  молча
сидел в кресле.
   У него было лицо взрослого Сережи, и звали его  так  же.  Ему  предстояло
жить дальше с этим лицом и с этим именем какой-то своей, отдельной,  далекой
и непонятной жизнью. Наталья Марковна не могла оторвать от него глаз.
   Радужная тень маленького херувима легко и незаметно вырвалась на волю  из
ее души и затерялась навеки в чистом полуденном небе.