чайно
сделал гадость? Ну в таком случае  извини",  -  Сергей  кивнул  и  улыбнулся
старику.
   В ответ старик поджал губы и просигналил  так  выразительно,  словно  его
раздолбанный "Москвич" был живым и у него началась истерика.
   Пробка всех утомила, истерика вещь заразная. В тот  же  миг  завизжала  и
загудела вся площадь. Машины перекликались, как собаки ночью в деревне. Деду
надоело наконец  жечь  взглядом  пижона  в  серебристом  "Фольксвагене".  Он
сплюнул в открытое окно и отвернулся.
   "Ничего личного, - догадался Сергей, - просто я богатый, а он бедный.  Он
воевал и к старости имеет только этот свой раздолбанный "Москвич". Он знает,
что моя игрушка стоит около двухсот его  ветеранских  пенсий.:  Вот  и  все.
Ничего личного".
   Когда пробка рассосалась, Сергей отыскал платную стоянку, оставил  машину
и дальше отправился пешком. Московский майский  полдень  обрушился  на  него
мощной океанской волной и понес, как щепку, неведомо куда.
   В музыкальном ларьке у метро крутили диск. Хриплый блатной голос орал  на
всю площадь:
   "Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько милых душ  я  загубил!"  И
тут же, как по команде, возникло в бензиновом мареве лицо капитана  Громова.
Вася сошел с ума в плену, и песня эта была вроде символа его  безумия.  Вася
тоже родился в Москве и никогда не вернется. Его родители живы. У него  жена
Ольга и двое мальчиков.
   Сергей надеялся, что, оказавшись в  городе,  Среди  нормальных  людей,  в
переулках, знакомых с детства, он сумеет по-настоящему опомниться и прийти в
себя. Но получилось совсем наоборот. Ему следовало просто отдохнуть,  но  он
все шел и боялся остановиться. Старая блатная песня  неслась  за  ним,  хотя
ларек остался далеко позади.
   Обычная городская жизнь вдруг стала казаться ему кощунственной, как  смех
на похоронах. Он чувствовал, что взгляд его стал таким же злым, как у деда с
орденскими планками. Хорошо, что глаза его были  закрыты  темными  очками  и
злоба пряталась, не увеличивалась вдвое прозрачными выпуклыми линзами.
   Люди деловито сновали по магазинам, сидели в открытых  кафе,  ели,  пили,
болтали, читали газеты, просто шлялись без всякой цели. Он спрашивал себя: а
что, они должны носить траур и рыдать  с  утра  до  вечера?  Они  ничего  не
должны. В том-то и дело, что никто никому ничего не должен.
   Город жил своей нормальной жизнью, изо всех сил старался стать  настоящей
европейской столицей. Но не получалось. Было грязно. Не хватало уличных урн.
   Урна - отличное место для взрывного устройства. Бросил пакет, и привет.
   Никто ничего не заметит, не заподозрит.
   Четвертый час он бесцельно бродил по городу, спускался в метро,  проезжал
несколько остановок, выходил наугад, сворачивал с площадей в  переулки.  Еще
ни разу он не присел на лавочку, чтобы передохнуть. По-хорошему, давно  пора
было  купить  себе  бутылку  минеральной   воды,   какой-нибудь   бутерброд,
расположиться в одном из уютных двориков, поесть, попить, выкурить сигарету.
   В очередной раз вынырнув из метро и оглядевшись, Сергей  замер.  Это  был
проспект Мира. Район его детства. Он наконец купил бутылку воды,  сосиску  в
булке и приземлился во дворе на Трифоновской, напротив того места, где стоял
когда-то  его  дом.  Теперь  там  была  огороженная  автостоянка,   за   ней
возвышалась шестнадцатиэтажная  бело-голубая  башня  с  лоджиями.  Довоенные
дома, окружавшие двор,  вроде  бы  похорошели,  помолодели,  изменился  цвет
фасадов. В подъездах стояли железные двери  с  домофонами.  Тополя,  которые
каждое лето покрывали двор толстым слоем  пуха,  были  давно  срублены,  пни
выкорчевали, все залили асфальтом.
   Практически ничего не осталось. Он отхлебнул воды из пластиковой бутылки,
пожевал остывшую сосиску и попытался мысленно расставить по местам все,  как
было двадцать пять лет назад.
   Двухэтажный  деревянный  домик  из  некрашеных  бревен,   серебряных   от
старости.
   Головки золотых шаров за маленькими окнами. Клумба, обложенная  по  кругу
кирпичами, которые дворник Никитич аккуратно  Вбивал  заново  каждую  весну,
наискосок, чтобы получались зубчики, и отходил поглядеть, ровно ли.  Никаких
цветов там никогда не сажали, но сыпали черную жирную землю.  Вместо  цветка
из середины клумбы торчал коротконогий  худенький  Ильич,  покрытый  золотой
краской и похожий на  фигурную  шоколадку  в  фольге.  Дальше  -  голубятня,
приподнятый над землей полупрозрачный  куб,  белый  от  помета,  наполненный
хлопаньем крыльев и утробным воркованием, которое  напоминало  об  ангине  и
вызывало во рту жуткий вкус теплого раствора соды.
   Голубей разводил сумрачный толстый дед по фамилии  Ведерко.  С  марта  по
октябрь  каждое  утро  они  с  дворником  Никитичем   оглушали   окрестности
восхитительным матерным дуэтом. Голуби гадили на Ильича,  и  дворник  грозил
поджечь голубятню. Но когда деда Ведерку разбил паралич, Никитич  сам  лично
сыпал птицам корм и счищал корки сухого помета с железной сетки.
   Сергей глотнул еще воды, скомкал пакет  о  сосиски,  огляделся,  куда  бы
выкинуть, но урны не нашел и сунул в карман. Во  дворе  было  пусто.  Издали
доносился рев проспекта. Четкая картинка таяла, оставляя его наедине с чужим
двором, чужим миром. Он закурил еще одну сигарету и  с  раздражением  понял,
что просто убивает время.
   Оно действительно стало медленно умирать. Оно съежилось и потемнело,  как
обожженная кожа.
   Нельзя все потерять и ничего не приобрести, Так  не  бывает.  Природа  не
терпит пустот. Хватит сидеть, утопая в дурацких, никому не нужных чувствах.
   Пора возвращаться к машине, ехать в квартиру Стаса  Герасимова.  У  метро
ему бросился в глаза рекламный щит. "Клиника эстетической хирургии". Стрелка
внизу, на стрелке адрес. Вот здесь, за углом, за поворотом,  всего  в  сотне
метров. В Москве десятки таких клиник. Он не сразу  понял,  почему  стоит  и
смотрит на этот щит вместо того, чтобы нырнуть в метро.
   Ветер сдул легкое облако с солнечного лика, горячие  лучи  скользнули  по
лицу.
   "Старайтесь беречься  прямых  солнечных  лучей...  Через  месяц  я  уберу
рубцы... в клинике, в моем кабинете... в центре Москвы, неподалеку от  метро
"Проспект Мира".
   Вот почему он не сразу вспомнил. Это была их последняя встреча, последний
разговор, и он страшно волновался тогда, пытался придумать, как ее задержать
еще на несколько минут.
   Перед стеклянным зданием клиники была  автостоянка.  Он  поискал  глазами
вишневую "Шкоду",  не  нашел  и  почти  успокоился.  Но  вместо  того  чтобы
развернуться и идти к метро, направился  к  мраморному  крыльцу.  Стеклянные
двери разъехались перед ним. Он оказался  в  просторном  вестибюле.  По  обе
стороны сидели охранники в камуфляже. Оба скользнули взглядами по его  лицу,
вероятно, заметили шрамы и ни о чем не стали спрашивать.
   Прямо напротив входа он увидел  огромное  табло,  похожее  на  расписание
рейсов в аэропорту. Там были фамилии врачей, номера кабинетов,  дни  и  часы
приемов.
   "Тихорецкая Юлия Николаевна, хирург, каб. 32..."  Она  принимала  во  все
будние дни, кроме среды. А сегодня была как раз среда.

***

   "О кипрском счете Шамиль пока ничего не знает, - думала  Анжела,  сидя  в
пустой холодной ванне и морщась от озноба, - но это пока.  Рано  или  поздно
узнает. И что? Опять разобьет физиономию, на этот раз уже  окончательно?  Но
тогда я его сдам. Правда, пока я плохо представляю себе, каким образом я это
сделаю, но попытаться могу. Этот счет  мне  поможет.  Там  у  него  огромная
сумма, он не сумеет просто плюнуть на такие деньги. Я сдам его, а  он  меня.
Мы никогда это не обсуждали,  но  оба  отлично  понимаем  без  всяких  слов.
Впрочем, если он изуродует меня навсегда, я все равно не стану жить, так что
пусть сдает. Мне будет уже без разницы!"
   Домработница Милка  осторожно  намыливала  ей  спину  губкой  и  поливала
тоненькой струйкой из душа, стараясь не намочить повязку.
   - Сделай погорячей, холодно, - сердито рявкнула Анжела.
   - Нельзя. Пойдет пар.
   - О Господи, как же мне все это надоело! Хватит. Давай полотенце.
   Милка бережно завернула ее в махровую простыню.
   - Сейчас согреешься.
   Но согреться Анжела не смогла даже в постели,  под  двумя  одеялами.  Чем
яснее вспоминала она подробности своих разговоров с доктором Тихорецкой, тем
беспощаднее колотил ее озноб.
   "Идиотка... я же ей практически все рассказала. Зачем? Я так классно вела
себя с ментами, со следователем, с теткой, которая приходила в больницу  под
видом врача. А тут сорвалась, как последняя кретинка. Спрашивается, кто меня
тянул за язык? Как будто я забыла, какая у Шамки интуиция?! Он по запаху, за
тысячу километров, может угадать человека, который владеет опасной для  него
информацией. Когда он в  самом  начале  позвонил  Юлии  Николаевне  домой  в
половине четвертого утра, он не ей угрожал,  а  мне.  У  него  не  возникало
никаких опасений насчет следователей, ментов, чекистов. Но он заранее  знал,
что я раскисну наедине с доктором, который согласится мне помочь".
   Анжела давно заметила это свое дурацкое свойство:  пока  на  нее  давили,
пока с ней хитрили, она  держалась  молодцом.  Но  стоило  погладить  ее  по
головке, просто пожалеть, и она теряла бдительность. А то,  что  понимала  о
самой себе она, безусловно, знал о ней и Шамиль Исмаилов.
   "Нет, я ничего не рассказала  Юлии  Николаевне,  -  думала  она,  пытаясь
успокоиться, - но я рассказала практически все. Я зачем-то назвала вслух имя
Герасимова. Зачем? Какого хрена? Я у нее на глазах порвала  его  фотографию.
Мне просто хотелось пожаловаться. В детстве я  жаловалась  своему  дяде.  Он
умел слушать. Я вываливала на него все свои проблемы, и  становилось  легче.
Потом, когда дяди рядом не было, я могла чем-то поделиться с Генкой,  чем-то
с подругами. В крайнем случае я просто смотрела в зеркало и жаловалась самой
себе. Теперь я лишена даже этой малости. Но держать все внутри невозможно. Я
ведь не железная. Шама видит меня насквозь и напрягается из-за  доктора.  Но
наверняка из-за нее напрягаются и те,  кто  ловит  Шаму.  Она  вполне  может
сотрудничать с ними. Во всяком случае они ее предупредили, кто  я  и  с  кем
дружу.
   Или нет? Ну ладно, допустим, из  моих  с  ней  разговоров  можно  сделать
вывод, что избили меня никакие не случайные хулиганы,  а  мой  близкий  друг
Шамиль Исмаилов.
   Что дальше?"
   Дальше зазвонила "Моторолла". Было два часа ночи.  Проклятая  игрушка  не
только издавала мелодичный щебет, она еще Дергалась и подпрыгивала в кармане
пижамной кофты. Анжела вылезла из кровати и покорно поплелась в ванную.
   - Вспомнила? - тихо, вкрадчиво спросил Шамиль.
   - Слушай, что ты меня достаешь, а? Ты бы лучше  доставал  этого  придурка
Герасимова! - рявкнула Анжела шепотом.
   Она не думала о том, что говорит, она просто стала защищаться, нападая. В
ответ последовала долгая нехорошая пауза. Анжела почувствовала, что  ляпнула
нечто лишнее.
   "Правда, почему он не  тронул  Герасимова?  Он  должен  бы  его  в  бетон
закатать.., А может, я просто не знаю и уже закатал?" - пронеслось у  нее  в
голове, и, чтобы заглушить тревогу, прервать паузу, она произнесла как можно
пренебрежительнее:
   - Ты мужик или кто? Твоей девушке нанесли страшное оскорбление. Ну  скажи
мне, джигит, почему эта мразь до сих пор не в могиле?
   - Я спрашиваю, ты вспомнила,  о  чем  говорила  с  докторшей?  -  холодно
отозвался Шамиль. - И вспоминать нечего!  У  нее  в  машине  музыка  играла.
Вертинский. Ты, конечно, не знаешь такого. Так вот, я ей  рассказывала,  что
собиралась сделать клип по одной из его песен. А когда я говорила с тобой по
телефону, то объяснила потом, что это звонил Генка. Все? Ты доволен?
   - Ты говорила с ней о Герасимове? тихо спросил Шамиль.
   У Анжелы побежали мурашки по спине. Частная клиника пластической хирургии
наверняка имела какую-то свою бандитскую крышу. А у Шамиля хорошие  контакты
с  тремя  крупнейшими  бандитскими  группировками  Москвы.  Он  вполне   мог
договориться о том, чтобы все разговоры Анжелы  с  доктором  записывались  и
передавались ему.
   "Нет. Это уж слишком! - мысленно рявкнула на себя  Анжела.  -  В  клинике
сейчас наверняка работает ФСБ. Шамиль, конечно, многое может, но он  не  шеф
гестапо, он всего лишь чеченский авторитет. Однако как быть? Сказать  правду
немыслимо. Соврать опасно..."
   - Шамочка, солнышко, - пропела она нежно, - ну почему ты меня  совсем  не
жалеешь? Я, между прочим, спать хочу. Я сижу в ванной, у  меня  ноги  голые,
мне холодно.
   - Ответишь на вопрос, будешь спать.
   - На какой вопрос, милый? Я не поняла.
   - Ты что-нибудь говорила доктору о Стасе Герасимове?
   - Ой, не помню, совершенно не помню. Шамочка,  я  тебя  умоляю,  объясни,
почему Стас Герасимов до сих пор остался темой для разговора? Его не  должно
быть на свете после того, что он сделал. - Анжела подвинула к себе  пушистый
коврик, села на него, но он оказался  влажным  и  пришлось  опять  сесть  на
жесткий борт ванной.
   - Обо мне ты будешь молчать, - задумчиво, отрешенно  пробасил  Шамиль,  -
это я знаю, на то, чтобы не болтать обо мне с докторшей, у тебя ума  хватит.
Но ты женщина. Тебе  надо  пожаловаться,  поплакаться,  и  ты  вполне  могла
рассказать докторше о том, как обидел тебя Герасимов. Рассказала или нет?
   - Не-ет! - ноющим, жалобным голоском протянула Анжела. - Нет, Шамочка,  я
все-таки тебя не понимаю. Ты что, боишься за него, за этого козла вонючего?
   - Ладно, хватит дурочку валять, - он повысил голос, - ответь мне  честно,
по-хорошему, и мы больше не будем это обсуждать. Я просил тебя вспомнить,  о
чем ты говорила с доктором Тихорецкой.  Я  дал  тебе  для  этого  достаточно
времени.
   Теперь я тебя слушаю.
   - Ну ты зануда, Шамка, - проворчала Анжела и громко, выразительно зевнула
в трубку, - мы  с  доктором  обсуждали  мои  операции,  я  просила  выписать
что-нибудь обезболивающее, у меня  швы  чешутся,  спать  не  могу.  Потом  я
спросила у нее, как открывается окно. Она показала, но предупредила, что мне
надо опасаться сквозняков, ни в коем случае нельзя простужаться, потому что,
если я чихну, швы могут разойтись. Ну как, интересно тебе? Мне продолжать?
   - Продолжай.
   - О Господи, ты даже не просто зануда, ты чемпион мира по занудству.  Еще
мы говорили о музыке, о Вертинском. Еще я жаловалась ей на Генку, что он  не
приехал за мной, не оставил денег даже на такси.?
   - Так. Дальше.
   - Ну потом она  рассматривала  фотографии,  которые  валялись  у  меня  в
палате.
   На одной из них вполне мог быть Герасимов. Но  специально  о  нем  мы  не
говорили.
   Все? Я могу наконец лечь спать? И пожалуйста, умоляю тебя, не поминай  ты
больше про этого козла. Не можешь порвать его  на  куски,  так  хотя  бы  не
поминай о нем при мне, хорошо?
   - Спокойной ночи, - ответил Шамиль, и тут же раздались короткие гудки.

Глава 29

   - Я ничего не могу сказать без полного серьезного обследования, -  заявил
грек-онколог, прощупав Владимиру Марленовичу живот, заглянув в рот и оттянув
веки, - вы должны были обращаться к врачам в России до приезда сюда.
   - Они сказали, что у меня рак желудка с метастазами в печень и легкие.
   Выпуклые  темно-синие  глаза   грека   скользнули   по   лицу   Владимира
Марленовича, тонкие смуглые пальцы отбили быструю дробь по подлокотнику.
   - Может, вам стоит пройти повторное обследование у  нас?  -  спросил  он,
чуть  понизив  голос.  -  В  Керкуре  замечательная  клиника,   специалисты,
оборудование...
   - Зачем?
   Грек сдвинул  смоляные  брови,  расстегнул  верхнюю  пуговку  белоснежной
рубашки:
   - Это обойдется вам не дороже, чем в России. Возможны скидки.
   Они  говорили  по-английски,  тихо  и  быстро.  Наталья  Марковна  их  не
понимала, напряженно переводила взгляд с врача на мужа, глаза  ее  двигались
туда-обратно, словно она следила  за  полетом  теннисного  мяча.  При  слове
"канцер" она вздрогнула.
   - Дело не в деньгах, - снисходительно улыбнулся генерал, -  я  знаю  свой
диагноз и ни одного дня не хочу проводить в клинике.
   - Почему?
   - Потому что мне слишком мало осталось жить.
   - Без  медицинской  помощи  вам  останется  значительно  меньше,  -  грек
принялся сосредоточенно крутить массивный перстень с темным  сапфиром  и  на
генерала старался не смотреть.
   - Важно не количество, а качество, - мягко возразил генерал,  сколько  бы
ни осталось, год, полгода, я хочу прожить это  время  без  химии,  радиации,
гормонов и трубки в животе. А ничего другого вы мне предложить не можете.
   - То есть вы отказываетесь от медицинской помощи?
   - Отказываюсь.
   - Вы абсолютно уверены?
   - Да. Я все продумал и принял решение. Я не буду его менять.
   - Месяц, - грек поднял вверх указательный палец, украшенный  перстнем,  -
один месяц.
   - Вот так, да? - генерал шевельнул светлыми лохматыми бровями. - В России
мне обещали больше.
   - Если бы вы стали  лечиться,  как  это  делают  все  нормальные  люди  в
подобной ситуации, я тоже пообещал бы вам больше. Но вы отказываетесь.  И  я
считаю своим долгом сказать вам правду.
   - Спасибо, - усмехнулся генерал.
   - Пожалуйста, - кивнул врач,  -  и  все-таки  я  предлагаю  вам  еще  раз
хорошенько подумать. Поймите, время уходит. С каждым  днем  помочь  вам  все
трудней. Может  быть,  вы  надеетесь  вылечиться  альтернативными  методами?
Травы, голод, сырые овощные соки, экстрасенсы, колдуны? Может,  какой-нибудь
мошенник вводит вас в заблуждение?
   Генерал усмехнулся и молча помотал головой.
   - Впрочем, я вижу, вы достаточно разумны, чтобы не верить  шарлатанам,  -
вздохнул грек, - вероятно, вам кажется, что без  медицинского  вмешательства
вы умрете спокойно, мирно и до последнего момента останетесь дееспособны и в
сознании?
   - Я знаю, что меня ждут очень сильные боли. Ни минуты без  обезболивающих
препаратов, самых мощных, - генерал приподнялся на подушках, спустил ноги на
пол. - Значит, вы говорите, не больше месяца? Спасибо, что предупредили. Мне
надо знать. У меня к вам две просьбы. Пожалуйста, не стоит рассказывать моей
жене, насколько все плохо
   - Она вряд ли поверит, что у вас гастрит или язва. Ведь  это  именно  она
попросила вызвать онколога.
   - Скажите, что без обследований вы диагноз поставить не можете, в  общем,
говорите, что хотите, только не пугайте.
   - Хорошо. Какая вторая просьба?
   - Обезболивающие препараты. Самые сильные.

***

   - Здравствуйте, Станислав Владимирович! - громко произнес охранник.
   Сергей мысленно поздравил себя. Впервые его назвали новым именем.  Парень
в камуфляже улыбался ему из своей будки как старому знакомому. -  Привет,  -
кивнул Сергей.
   Подъезд был отделан мрамором и  напоминал  холл  дорогого  отеля.  Сергей
направился к лифту, небрежно подкидывая на ладони связку ключей.
   Хлопнула входная дверь. Связка с оглушительным звоном упала на  мраморный
пол. Сергей наклонился, чтобы поднять, темные очки соскользнули с  носа,  он
поймал их на лету. Внимательно изучая фотографии, он видел, что стал  точной
копией Герасимова. Он ничем не отличался от оригинала. Ничем, кроме глаз.
   Совпадали цвет и форма, но взгляд был другим.
   - Добрый день, Станислав Владимирович, - прозвучал позади женский  голос,
хрипловатый и надменный.
   Сергей обернулся, поздоровался. Высокая дама лет пятидесяти, в отличие от
охранника, не улыбалась,  смотрела  мимо.  Рядом  с  ней  стояла  задумчивая
афганская борзая.
   Собака обнюхала  Сергея,  завиляла  хвостом,  потянула  к  нему  морду  и
ткнулась мокрым носом в ладонь. Он  машинально  погладил  пса,  потрепал  за
ухом. В ответ борзая лизнула его руку.
   - Фантастика! - удивленно воскликнула дама и улыбнулась. -Глазам своим не
верю! У вас с Линдой всегда были такие напряженные отношения.  Что  с  вами,
Станислав Владимирович? Вы же собак терпеть не можете!
   Подъехал лифт. При ярком свете в зеркале Сергей у