о  громко.  Они  не  заметили,   как
приблизились к футбольной площадке. Там гоняли мяч несколько офицеров.  Двое
сидели, отдыхали и обернулись  на  его  странный  голос.  Увидев  мужчину  с
забинтованной головой  и  высокую  женщину  в  светилом  распахнутом  плаще,
поздоровались громко, вежливо и опять принялись следить за матчем.
   - А что, полковник Райский вам до сих пор  ничего  не  объяснил?  -  тихо
спросила Юля.
   - Я не видел  его  после  операции  ни  разу.  Ко  мне  приходили  только
Аванесов, Катя и вы. Он ломает меня. Я знаю. Это старый, проверенный прием.
   - Да, наверное, - кивнула она, - ничто так не мучает, как неизвестность.
   Вам хотят внушить, что  вы  самому  себе  не  принадлежите.  Впрочем,  вы
человек военный и привыкли подчиняться приказу. Честно говоря, я не понимаю,
зачем он это с вами делает. Можно было предупредить, объяснить.  Никогда  не
чувствовала себя так гнусно...
   - Ну и что же вам помешало отказаться от этой гнусности, доктор? Ведь  вы
- человек штатский. Или я ошибаюсь?
   - Вы не ошибаетесь, Сергей... Простите, как ваше отчество? - Она  провела
ладонью по влажным кустам, потом по лицу и посмотрела на него исподлобья.
   - Можно без отчества, тем более у меня оно вряд  ли  теперь  есть,  -  он
отвел взгляд и пнул ногой гравий, - вы можете не отвечать на мой вопрос. Вам
заплатили. Вы одна растите ребенка, и нужны деньги.
   - Спасибо на добром слове, - усмехнулась она, -  могу  вам  сказать,  что
заплатили мне не больше, чем я получила бы за операцию такого объема у  себя
в клинике. А вообще я зарабатываю достаточно, чтобы прокормить себя и своего
ребенка.
   - Ну ладно. Я же сказал, можете не отвечать. Извините.
   Позади  громко  зашуршал  гравий.  Они  оглянулись.  К  ним  почти  бегом
приближалась медсестра Катя. Она разрумянилась, тяжело дышала.
   - Юлия Николаевна! Полковник приехал, просил вас зайти  к  нему,  сказал,
срочно. Вы идите, я провожу больного.

Глава 17

   К ночи небо над Саянами расчистилось. В городке отключили электричество.
   Розовая полная луна глядела  в  окно  и  не  давала  ни  капли  света.  В
кромешной тьме Наташа на  ощупь  сгребла  мокрые  незабудки.  Они  льнули  к
ладоням, как живые. Жаль было их выбрасывать и ужасно хотелось плакать.
   Она отыскала керосинку, долго пыталась разжечь. Спички оказались  сырыми,
фитиль тлел и вонял, огонь все  не  вспыхивал.  Наташа  отшвырнула  коробок,
легла, отвернулась к стене, заплакала и незаметно уснула.  Она  не  слышала,
как вернулся Володя, разжег керосинку, и проснулась оттого, что он присел на
тахту, погладил ее по голове и поцеловал в шею.
   - А что, может, все-таки отвезти тебя в Абакан  пораньше?  -  спросил  он
уютным шепотом. - Мало ли, вдруг  правда  двойня.  Живот  у  тебя  огромный,
вполне могут уместиться двое.
   Наташа села и уткнулась лицом в его плечо.
   - Мне иногда кажется, там у меня так много ручек, ножек.  Сороконожка,  а
не ребенок. Давай, Володенька, не будем рисковать, поедем пораньше.
   - Сегодня у нас что? Четверг? Вроде в воскресенье будет транспорт.
   - Вертолет? - обрадовалась Наташа.
   - На конец недели очень плохой прогноз. Обещают сильный ветер, бури. Да и
не дадут мне вертолет. Был бы я майором, тогда конечно. А так - "газик".  Мы
на нем отлично доберемся, я сам сяду за руль. Хочешь,  Пантелеевну  с  собой
возьмем на всякий случай?
   - Зачем?
   - Ну  мало  ли?  Все-таки  ехать  двенадцать  часов,  вдруг  тебе  станет
нехорошо?
   Я ее потом назад доставлю. С ней все-таки спокойнее.
   На следующее утро Наташа заглянула к Пантелеевне, после недолгих уговоров
фельдшерица согласилась.
   Два дня тянулись бесконечно Давно были уложены  вещи,  закуплена  еда  в
дорогу, вылизана комната, чтобы Володя, когда останется один, подольше жил в
чистоте. Наташа волновалась  так,  словно  поездка  в  абаканский  госпиталь
обозначала новую эпоху в ее жизни. Вот,  она  уже  отправляется  рожать.  То
есть, конечно, Пантелеевна права, когда говорит, что ехать слишком  рано,  и
скорее всего ей придется пролежать в госпитале до родов еще недели две, а то
и больше.
   Но лучше не рисковать.
   Отправляться решили на рассвете, чтобы засветло миновать опасные  участки
горной дороги. Володя заранее проверил машину,  залил  полный  бак  бензина.
Назад положили два одеяла и две подушки, чтобы поспать по дороге. Утро  было
тихим  и  солнечным.  Наташа  села  вперед,  рядом  с  Володей.  Пантелеевна
устроилась сзади, и довольно скоро оттуда послышался раскатистый храп.
   Старое шоссе было почти пустым, но Володя  все  равно  вел  машину  очень
медленно, осторожно, и когда Наташа о чем-то спрашивала, просил не отвлекать
его. Она чувствовала, как он волнуется, и это ей  было  приятно.  За  окнами
дымились призрачные  Саяны,  вдоль  шоссе,  по  подножию  гор,  ослепительно
сверкали заросли незабудок, еще влажные после туманной ночи. У Наташи  стали
слипаться глаза, она не заметила, как заснула.
   Проснулась она от громкого стука и  оттого,  что  машина  стояла.  Володи
рядом не оказалось.  Наташа  увидела  ветровое  стекло,  залитое  водой.  По
брезентовой крыше "газика" стучал  крупный,  частый  дождь.  Было  мрачно  и
холодно.
   - Что случилось?  -  спросила  она,  обернувшись  к  Пантелеевне.  -  Где
Володя?
   - Вот, видишь, какая беда, - невнятно забормотала фельдшерица,  -  колесо
прокололось, Володя меняет на запасное.
   Наташа открыла дверцу, высунулась, и ее сразу окатило водой.  За  пеленой
ливня она увидела Володю, он сидел на корточках у заднего колеса.
   - Не  вылезай,  простудишься!  -  крикнул  он.  -  Скоро  поедем,  ничего
страшного.
   Наташа послушно спряталась, закрыла дверцу.  С  волос  капало,  в  летнем
платье и тонкой вязаной кофточке было холодно, после неудобного  сна  сильно
ныла поясница. Она попросила Пантелеевну передать одеяло. Та долго возилась,
наконец протянула ей маленький плед из толстой байки. Наташа закуталась,  но
все равно ее трясло, то ли от холода, то ли от  волнения.  Боль  в  пояснице
никак не проходила. Накатывала волнами, да  такими  сильными,  что  хотелось
застонать.
   Володя залез в машину. Он был мокрый насквозь.
   - Сейчас передохну немного, погреюсь, и  вперед,  -  сказал  он  чересчур
бодрым голосом, - ты как себя чувствуешь? Ничего?
   - Нормально, - так же бодро ответила Наташа, - ты смотри не простудись.
   Тебе бы сейчас переодеться... Ой, какая  же  я  дура,  совершенно  ничего
запасного для тебя не взяла. Там в сумке только мой халат, бельишко  всякое.
Хочешь, сними гимнастерку, надень халат.
   - Ну конечно!
   - Тебя все равно никто не видит. Противно ведь в мокром.  И  вредно.  Ой,
дура я какая! Набрала кучу барахла, а о тебе не подумала.
   - Ну кто же знал? - улыбнулся Володя.  -  Ладно,  успокойся.  Халат  тебе
самой пригодится. Давай-ка мы,  пока  стоим,  спокойно  перекусим.  Ты  ведь
набрала целую гору еды. Нина Пантелеевна, вы есть хотите?
   - А то! - радостно отозвалась фельдшерица и тут же зашуршала, завозилась.
   Сумка с продуктами стояла рядом с ней.
   - Ну, кому че доставать? Тут вот яички, бутерброды с колбасой, с сыром, -
она передала им термос с горячим чаем, бумажный пакет с бутербродами и  сама
принялась громко жевать. - Эй, Наталь а соль у тебя где?
   - Там, посмотрите, баночка из-под валидола.
   - Ага, нашла.
   Наташа обхватила ладонями раскаленный жестяной стаканчик с чаем, поднесла
его к губам, но чуть не  пролила.  Новая  волна  боли  заставила  сжаться  и
стиснуть зубы.
   - Что с тобой? - тихо спросил Володя.
   - Ничего. Спина почему-то болит. Продул наверное.
   После еды Володе захотелось курить, но при Наташе, в закупоренном салоке,
он не мог. А на улице, под ливнем, это было невозможно. Он знал, что  стоять
им придется долго. Он не сумеет поменять дырявую  покрышку,  потому  что  не
домкрата.
   Придется ждать, когда мимо проедет какая-нибудь машина. Но это произойдет
н раньше, чем кончится  ливень  и  подсохнет  шоссе.  Нормальный  шофер  без
крайней нужды по мокрому серпантину не поедет,  переждет.  Стоять  пришлось,
даже если бы не полетела по крышка. Другое  дело,  что  потом,  когда  дождь
кончится, может пройти и час, и два, пока появится кто-нибудь на дороге.
   - Ты такой мокрый, что даже на  меня  на  текло,  -  с  нервной  усмешкой
сообщила Наташа, - я почему-то сижу в луже. Ой, мамочки!
   -  Докторская-то  колбаска  хороша,  -  пропела  сзади   Пантелеевна,   -
смотри-ка, тут еще охотничьи сосиски есть, целая коробка. Это,  что  ли,  из
офицерского заказа? У нас в продмаге такой радости отродясь не бывало.
   - Володя! - отчаянно крикнула Наташа. -  Очень  больно,  не  могу  больше
терпеть! Поехали скорей!
   - Что, Наташа, где больно? - Володя от неожиданности уронил на пол  кусок
газеты с яичной скорлупой и резко развернулся.
   - Везде... Спина, живот,  все  болит  у  меня,  будто  пополам  режут,  -
простонала Наташа.
   - Эй, ты чего, девка, ты это  погоди,  нельзя!  -  испуганно  запричитала
Пантелеевна. - Рано тебе, еще недели две, а то и больше.
   В ответ Наташа  страшно  вскрикнула,  потом  задышала  тяжело,  часто,  и
наконец произнесла чужим, сдавленным голосом:
   - Подо мной все мокро. Это не от дождя. Я знаю. Это воды отошли.
   - Какие воды, Наташа? - шепотом спросил Володя. Он вдруг заметил, как  за
несколько минут ее лицо осунулось, заострилось, и ему  показалось,  что  она
бредит.
   - Какие-какие, - подала голос фельдшерица,  -  околоплодные,  вот  какие.
Черт бы побрал вас обоих, и зачем только я с вами связалась? Давай уж, ехай,
может, успеем? Первые роды все-таки, часов пять у нас есть.
   - Не могу я ехать! - крикнул Володя. - Домкрата у меня нет, поняла?!
   - Ой, твою ма-ать! Ну и чего теперь?
   Дождь все хлестал, барабанил по крыше, брезент просел.  Одинокий  военный
"газик" под черным небом, посреди огромных диких,  пронизанных  ливнем  Саян
казался крошечным и легким, как детская игрушка. Порывы  ветра  трясли  его,
надували мокрый брезент. С одной стороны была пропасть,  с  другой  подножие
горы, и на многие километры ни души вокруг. Пантелеевна,  матерясь,  вылезла
из машины.
   Володя на руках перенес Наташу на заднее сиденье, кое-как они  вдвоем  ее
уложили, и  Володя  почувствовал,  что  изо  рта  фельдшерицы  крепко  разит
перегаром.
   - Ну говори, что делать? - крикнул он ей в самое ухо.
   - Не ори! - огрызнулась Пантелеевна. - Спирт или водка есть у  тебя?  Для
дезинфекции надо!
   - Была водка, да ты ее всю вылакала, старая алкоголичка!  -  тихо  и  зло
прохрипел Володя.
   - Кто, я алкоголичка? Я?! Да еще старая?! Ну спасибо, век тебе этих  слов
не забуду! - Пантелеевна покраснела до слез. - Ну хлебнула немного, чтоб  не
простудиться, там и было-то всего в поллитровке на пару глотков.
   - Там была полная бутылка! - рявкнул в ответ Володя.
   - А тебе жалко, да? - Дура, что  делать,  говори?  Ты  фельдшер!  Хоть  и
пьяная в дым, но  все-таки  фельдшер.  Соображай,  пожалуйста,  Пантелеевна,
миленькая, очень тебя прошу, помоги!
   От Наташиных криков у Володи все сжималось и болело внутри, ему  хотелось
зажать уши и убежать.
   - На дне сумки одеколон "Красный мак", - успела произнести Наташа и опять
зашлась жалобным звериным стоном.
   Она знала, что рожать  больно,  и  все  равно  ждала  этого  события  как
праздника. Восемь месяцев беременности, таинственный,  уютный  кусок  жизни,
когда особенно крепок и сладок сон, совсем другой вкус у еды, у  воздуха,  и
все запахи вокруг  становятся  гуще,  а  краски  ярче,  эти  восемь  месяцев
счастливого ожидания никак не могли закончиться такой чудовищной болью.  Она
уже не слышала грохота ливня и воя  ветра,  боль  захватила  ее  целиком,  и
ничего другого не осталось.
   - Что теперь? - донесся до нее испуганный голос Володи,  когда  отпустила
очередная схватка.
   - Ничего. Теперь только ждать, - ответила ему  Пантелеевна,  -  или  вот,
возьми пока, посмотри там, какие  есть  чистые  тряпки.  Она  говорила,  там
халат, бельишко. Наталья! Ты давай не кричи так, воздух у ребенка отнимаешь.
Дыши, как  собака  на  жаре,  неглубоко  и  часто.  Отдыхай,  когда  схватка
отпускает.
   Расслабляйся.
   -  Володя...  там  сумка  клеенчатая  синяя,  в  ней  одеяльце,  пеленки,
чепчик...
   - невнятно простонала Наташа.
   - Чепчик! - рявкнула  Пантелеевна.  -  Ты  лучше  подумай,  чем  пуповину
перевязывать...
   Но Наташа уже ни о чем не могла думать. Было  так  больно,  что  сыпались
искры из глаз.
   Неизвестно, сколько прошло времени. Ливень  кончился,  выглянуло  солнце.
Так и не проехала мимо ни одна  машина.  Наташа  то  слышала  Пантелеевну  и
Володю, то не слышала, оглушенная очередным приливом боли.  Когда  она  ясно
поняла, что сейчас совсем умрет, ей прямо в мозг врезался  очередной  приказ
фельдшерицы.
   Сначала нельзя было тужиться. Потом, наоборот, надо, изо всех сил.
   Боль стихла. До нее доносился слабый, жалобный монотонный писк.
   - Мальчик! - прокричала над  ней  Пантелеевна.  -  Синенький,  маленький,
недоношенный, два с половиной кило, не больше. Но ничего, потом доберет свой
вес. На вот, посмотри.
   Это было крошечное чернильно-синее существо,  покрытое  белесой  смазкой,
беззащитное, трогательное и самое восхитительное на свете. Наташа  мгновенно
забыла о пережитой боли и слушала слабенький писк, как волшебную музыку,  не
могла оторвать глаз от сморщенного личика.
   Пантелеевна взяла у нее ребенка, отдала Володе, а сама принялась возиться
с Наташей. Светило солнце, уже вечернее, мягкое. Отчаянно щебетали птицы.
   Наташа не чувствовала ничего, кроме  блаженной  счастливой  слабости.  Ей
хотелось поскорее еще раз взять на руки своего мальчика, разглядеть  личико,
погладить темные слипшиеся волосики, приложить к груди и покормить.
   - Твою ма-ать! -  взревела  Пантелеевна.  Наташа  не  сразу  поняла,  что
произошло. Ей показалось, фельдшерица  сделала  что-то  не  то.  Тело  опять
наполнилось кошмарной болью, и опять пришлось тужиться.
   - Мама! - закричала Наташа из последних сил.
   Боль кончилась так же внезапно, как  началась.  Но  вместо  живого  писка
повисла тишина. Казалось, даже птицы замолчали. И только мужественная пьяная
Пантелеевна, горестно матерясь, пыталась спасти второго младенца.

Глава 18

   Анжела  не  могла  уснуть,  хотя  выпила  на  ночь  отвар  валерьянки   с
пустырником. Дело было, конечно, не в том, что у нее зудело лицо.
   Анжела начала думать. За последние полтора месяца  это  произошло  с  ней
впервые. Раньше она только чувствовала. Всего три чувства - отчаяние,  страх
и тоска. Ничего больше. Теперь самое страшное было позади.  Она  знала,  что
выйдет из этой клиники с таким лицом, с которым можно жить дальше. Теперь ей
не хотелось вкалывать себе смертельную дозу морфия. Ей хотелось жить и  даже
петь на сцене.
   Лежа с открытыми глазами в уютной чистой  палате,  глядя  сквозь  прорези
повязки в потолок, Анжела думала о том, что вся ее жизнь была  одним  долгим
интервью. Ей задавали вопросы, она отвечала. Вопросы были  глупые  и  умные,
злобные и восторженные, наглые и робкие. Главное - правильно отвечать.
   У ее дяди  был  дом  в  тайге,  под  Свердловском.  На  все  каникулы  ее
отправляли туда. Одинокого дядю, молчуна и выпивоху, она любила больше  всех
на свете, больше мамы с папой. Он был  единственным  человеком,  который  не
задавал ей вопросов. Он научил ее, семилетнюю, играть на аккордеоне. При нем
она могла орать свои песенки  как  угодно  громко,  часами  вертеться  перед
большим мутным зеркалом, напяливать  на  себя  всякие  тряпки  из  бабкиного
сундука и воображать грядущую славу, толпы поклонников, жгуче-ледяной  огонь
софитов, полутемные залы дорогих ресторанов, вулканический песок  пляжей  на
Канарах, яхты, виллы, "ягуары".
   Ночью она выбегала из теплой избы босиком  на  снег  в  старом  дядькином
тельнике, присаживалась пописать подальше от  крыльца.  Задрав  голову,  она
смотрела на звезды и представляла, как  будет  рассказывать  об  этом  толпе
журналистов  на  пресс-конференции  и  как  искреннее  как  трогательно  это
прозвучит.
   Маленькая  девочка  в  старом  тельнике  писает  в   зимней   тайге   под
Свердловском в снег и смотрит  на  звезды.  Они  такие  холодные,  лохматые,
далекие, а она такая нежная, такая особенная. Не как все.
   Первым существенным вопросом, который задала ей жизнь, было поступление в
эстрадно-цирковое училище. Туда принимали после восьмого класса. Конкурс был
огромный. Циркач, как  правило,  профессия  наследственная,  дети  артистов,
выросшие на арене, шли вне конкурса. Анжела схитрила. Девочки хотели учиться
на акробатов, жонглеров, эквилибристов или на эстрадных  певиц.  Таких  было
страшно  много.  Анжела  Болдянко  оказалась  особенной,  не  как  все.  Она
поступала на клоунаду. Туда девочки шли редко. Она  поступила  с  первой  же
попытки.
   Клоуном Анжела не стала. Из четырех выпускниц училища сколотился  девичий
квартет "Мяу!". Девочки пели тонкими жалобными голосами. Одеты  они  были  в
розовые  платьица,  панталончики,  туфельки-балетки.  В  волосах  капроновые
ленты, кукольный макияж. Они мяукали, как мартовские кошки, в  конце  каждой
песни поворачивались задом к публике и задирали кружевные подолы  с  дружным
визгом.
   Группе удалось записать пару клипов на местном  телевидении  и  завоевать
приз зрительских симпатий на  региональном  конкурсе  молодых  исполнителей.
Потом был сделан диск и продавался он неплохо, и один из  клипов  прокрутили
по шестому каналу Центрального телевидения, и  предстояла  первая  серьезная
гастрольная поездка по Сибири. Надо было разнообразить репертуар.
   Гена Ситников, композитор, он же поэт он  же  продюсер  группы,  за  ночь
написал суперхит. Песня была лирическая,  задушевная  и  требовала  сольного
исполнения. Петь  должна  была  одна  девушка.  А  остальные  три  -  только
подпевать  на  заднем  плане.  Бедняга  продюсер  не  ведал,  что  натворил,
предложив девушкам самим выбрать солистку.
   К  этому  времени  в  дружном  коллективе  накопилось  столько   взаимных
претензий,  что  спор  о  солистке  закончился  не  просто  ссорой.  Девушки
подрались, как уголовницы  в  зоне.  Драка  получилась  нешуточной.  Две  из
четырех попали в больницу. Третья, хоть и не сильно пострадала, но  пережила
такой шок, что решила помочь себе ударной дозой  героина  и  тоже  попала  в
больницу.  Гастроли  срывались.  Продюсер  Гена  напился  с  горя.   Кому-то
следовало его утешить, и этим занялась Анжела,  печальная,  но  уцелевшая  в
драке. Она, в отличие от остальных трех, не претендовала на  роль  солистки.
Пока три кошки пытались выцарапать друг другу глаза, она  скромно  стояла  в
сторонке и повторяла: девочки, ну не надо, успокойтесь!
   Гена Ситников рыдал у нее на плече. Анжела робко предложила ему выход  из
положения. Она, так и быть, готова отправиться на гастроли в  одиночестве  и
исполнить все песни сама. Продюсер ожил,  протрезвел,  принялся  звонить  по
телефону,  бегать,  договариваться,  чтобы  срочно  перепечатывали  афиши  и
рекламные тексты. В сибирских городах будет выступать солистка всеми любимой
группы "Мяу!" АНЖЕЛА. На новых афишах на фоне бледных маленьких  изображений
трех бывших кисок красовался ее яркий, очень удачный портрет.
   Гастроли прошли успешно. Потом были еще одни и  еще.  Постепенно  бледные
тени прошлого испарились с афиш. Исчезло и само слово "Мяу!". Осталась  одна
АНЖЕЛА.
   Это и было вторым существенным вопросом, который задала  ей  жизнь  и  на
который она ответила с блеском.
   Третьим вопросом оказалась поездка в Москву. У  Анжелы  к  этому  времени
имелись собственные два клипа на свердловском телевидении,  один  "компакт",
тонкая стопка газетных и журнальных  вырезок,  где  упоминалось  ее  имя.  В
Москву  ее  пригласил  владелец  сети  бизнес-клубов.  Он   был   родом   из
Свердловска, заехал н