инвалидность  второй  степени.  Работы  нет,
семьи нет и здоровья тоже нет. Первое время  держался,  потом  запил,  очень
сильно запил, опустился совсем. Не  знаю,  захотите  ли  вы  видеть  его  на
встрече выпускников. С ним довольно сложно общаться.
   "Значит, он все-таки вернулся из зоны,  -  подумал  Стас.  -  Почему  его
выпустили? Почему он там не сдох?"
   Набирая номер, Стас очень надеялся услышать, что его бывший сокурсник Юра
Михеев умер в тюремной больнице или, на худой конец,  все  еще  сидит,  ведь
очень часто добавляют срок за всякие нарушения. Михеев наверняка там нарушал
дисциплину...
   - Хорошо, что Юрку освободили досрочно,  -  произнес  он,  насыщая  чужой
фальцет теплыми сочувственными нотами, - я ужасно рад за него.
   - Да всего-то на  год  раньше,  его  вроде  как  умирать  выпустили.  Для
отчетности, чтобы меньше смертных  случаев  в  зоне,  -  печально  вздохнула
женщина.
   - Нет, ну все-таки. Там один год за десять. Он с вами живет?
   - С ним вместе жить невозможно. У меня дети маленькие. Мы с  мужем  сняли
для него квартиру однокомнатную в Выхино. Телефона там нет,  но  адрес  могу
дать.
   -  Отлично.  Я  записываю,  -  выпалил  Стас  уже  своим  обычным  низким
баритоном, но сам не заметил этого. Женщина на  другом  конце  провода  тоже
вроде бы не заметила, продиктовала адрес, затем спросила с легким смешком:
   - Петя, вы что, серьезно собираетесь навестить моего братца-алкоголика?
   Стас долго откашливался, наконец настроил голосовые связки  на  противный
фальцет давно забытого толстяка Петьки Мазо и ответил:
   - Почему нет?
   - Замечательно? - обрадовалась собеседница. - И когда же?
   - Ну не знаю, в ближайшее время. В трубке  послышался  мягкий  мелодичный
смех, почему-то знакомый, и Стаса слегка зазнобило.
   - Я сказал что-то смешное? - спросил о нервно передернув плечами.
   - Да нет, что вы, я вовсе не смеюсь,  вам  показалось,  я  совершенно  не
смеюсь. - Она помолчала и вдруг заговорила очень быстро и звонко:
   - Понимаете, Юрка ни с кем не общается, все его забыли, может, он поэтому
и запил. Вы помните, какой он был? Экзамены сдавал  на  пятерки,  на  гитаре
играл, пел, всего Высоцкого наизусть знал. А как  он  анекдоты  рассказывал,
помните?  Сдохнуть  можно  было  от  смеха,  -  она   всхлипнула   и   шумно
высморкалась. - Извините меня, Петя, я так рада, что вы позвонили, вспомнили
о Юрке. Спасибо вам. Так когда же вы поедете к нему?
   - Ну, возможно, прямо  сегодня,  -  нерешительно  протянул  Стас,  -  да,
наверное, сегодня. У меня как раз свободна вторая половина дня. А потом  вся
неделя будет забита.
   - Я не знаю, Петя, мне неловко, честное слово. Дело в том, что  я  должна
была как раз сегодня навестить его, но совершенно некогда. Вы на машине  или
на метро?
   - На машине.
   - Ничего, если я вас попрошу передать Юрке кое-какую еду и одежду? Мы  бы
встретились, где скажете, в любое удобное для вас время.
   У Стаса неприятно сжался желудок, он потянулся за  сигаретой.  Отказаться
было невозможно. Не мог он вот так, с ходу, придумать  уважительную  причину
для отказа. Он закурил и попытался успокоиться,  сказав  себе,  что  она  не
помнит, как выглядит Петя Мазо, и тем более как выглядит он, Стас Герасимов.
Ей было всего двенадцать, а им по двадцать один-двадцать два.  Вот  если  бы
она вознамерилась ехать к любимому брату вместе, тогда другое дело.  А  так,
только вещи передать, встретиться мельком, это ничего... - Простите, Петя, я
вас не очень гружу? - виновато спросила она.
   - Нет. Все нормально. Я с удовольствием, - отчеканил Стас.
   - Спасибо вам огромное, вы меня так выручите,  вы  не  представляете,  до
чего мне сложно к нему выбираться. У меня двое маленьких детей,  муж  целыми
днями на работе, мама болеет, да и морально очень тяжело. Как увижу его, так
потом месяц мучаюсь депрессией.
   - Неужели все настолько плохо? - спросил Стас.
   - Не то слово, приедете, сами увидите. Она  продиктовала  адрес,  толково
объяснила, как доехать, и спросила, где, в котором часу они встретятся.
   - Давайте в шесть, в начале Цветного бульвара, у старого цирка, -  быстро
проговорил Стас и готов был повесить трубку, но тут же спохватился и заорал:
   - Нет! Погодите! Вы помните, как я выгляжу?
   - Ой, правда, совсем не помню! - растерялась она. - Столько лет прошло, я
видела вас раза два, не больше. Вы, кажется, были такой полный,  с  длинными
волосами, в очках.
   - Я сбросил пятнадцать килограммов, волосы стригу коротко,  вместо  очков
контактные линзы. А вы были маленькая,  худенькая,  с  двумя  хвостиками,  и
большими голубыми глазами.
   - Все правильно, только глаза у меня темно-карие,  почти  черные.  Это  у
Юрки голубые.
   - Ну да, конечно. Простите, я забыл. Честно говоря,  я  забыл  даже  ваше
имя.
   - Ирина.
   - Очень приятно. Так вот,  Ирина.  Вы  увидите  "Тойоту"  цвета  какао  с
молоком. Машина довольно приметная. Запишите номер.
   Положив трубку, Стас долго кашлял. От чужого голоса першило в горле.
   - Бред, - произнес он, хлебнув минералки из горлышка, - я с самого начала
понял, что это бред.
   А женщина, которую действительно звали  Ирина,  тут  же  позвонила  и  по
телефону пересказала разговор со Стасом почти дословно.
   - Умница, - похвалил ее хриплый прокуренный  бас,  -  когда  встретитесь,
задержи его минут на  двадцать-тридцать.  Как  тебе  показалось,  он  сильно
нервничал?
   - Я же сказала, он говорил чужим  голосом,  он  играл  другого  человека,
причем довольно бездарно.
   - Но нервничал?
   - Да фиг его знает! - рассердилась Ирина. - Я тебе что, психолог, блин?

***

   Сергей  Логинов  попытался  открыть  глаза,  но  не  сумел.  Сквозь  веки
пробивался зыбкий свет. Кожа на лице саднила,  стянулась  и  отвердела,  как
будто ее пропитали клеем. Он потрогал щеку и почувствовал под пальцами нечто
мягкое, шершавое.
   "Бинты, - догадался он, - у меня перебинтовано лицо!"
   Он осторожно приподнялся на койке. Ноги не  болели.  На  коленях  никаких
повязок не оказалось. Стало быть, штыри не извлекали. Очередное вранье.  Ему
все-таки удалось чуть-чуть разлепить веки, и первое, что  он  увидел  сквозь
щелочки, было высокое окно, за которым качались  еловые  ветки.  Значит,  он
опять в этом треклятом "боксе" и все начинается с начала, но только на  этот
раз ему не спасали ноги. Ему зачем-то искалечили лицо.
   Открылась дверь, и в палату вплыла знакомая фигура  в  белом  халате.  Он
узнал медсестру Катю.
   - Доброе утро, - сказала она,  -  не  пытайся  разговаривать.  Тебе  пока
нельзя. И старайся не открывать глаза. Лучше ляг и лежи спокойно.
   "Что у меня с лицом?" - хотел  крикнуть  он,  но  вместо  слов  получился
мутный, жалобный стон. Язык не ворочался, губы были мертвыми.
   - Голова кружится? Тошнит? - сочувственно улыбнулась Катя. - Ничего,  это
скоро пройдет. Просто наркоз еще не отошел. Давай-ка я  тебя  сейчас  уколю,
часика три поспишь, проснешься другим человеком. Тогда  уж  и  поесть  будет
можно.
   Сквозь пятнистый туман он увидел, как  она  надламывает  ампулу,  вскинул
руку и стиснул ее запястье. Она вскрикнула, выронила ампулу.
   - Совсем свихнулся? Пусти, больно! В ответ  он  тихо  замычал  и  помотал
забинтованной головой.
   - Ну что,  мне  орать,  да?  Охрану  звать?  спросила  она  и  попыталась
выдернуть руку. Он сжал еще сильней  и  почувствовал  под  пальцами  быстрое
биение ее пульса.
   - Ладно, - вздохнула она, немного успокоившись, - я  расскажу  тебе,  что
случилось. Только сначала отпусти, хорошо? - Он разжал пальцы.  Она  присела
на койку рядом с ним и быстро, тихо заговорила:
   - Вчера Гамлет Рубенович должен был провести  очередное  обследование.  Я
ввела тебе триомбраст.  Это  такой  специальный  контрастный  препарат,  для
рентгена. Но у тебя оказалась аллергия на него, этого никто не мог  ожидать.
Ты стал совершенно  бешеный,  у  тебя  случился  настоящий  интоксикационный
психоз, я, честно говоря, никогда подобного не видела. Ты  заорал,  вскочил,
помчался по коридору. Наверное, у тебя были галлюцинации, потому  что  ты  с
размаху врезался лицом в стальную дверь. Мы с Гамлетом Рубеновичем не успели
тебя удержать. В итоге ты сломал нос и нижнюю челюсть.
   Катя замолчала, и тишина показалась неприятной,  сухой  и  шершавой,  как
наждак. Сергей закрыл глаза. У него заболел живот. Эта боль была  совершенно
новой,  но  в  то  же   время   знакомой,   как   будто   пришла   издалека,
старушка-странница, запричитала и  присосалась,  ведьма,  где-то  внутри,  в
районе желудка.
   Когда он был ребенком у него от страха сводило желудок.  Повзрослев,  он
научился справляться с этим, в  самых  кошмарных  ситуациях  он  обязан  был
соображать за себя и за других, действовать быстро  и  безошибочно.  У  него
взрослого живот от страха никогда не болел. Но сейчас детские нервные спазмы
вернулись. История про аллергию и психоз была полнейшей выдумкой. Он отлично
помнил, как Аванесов осматривал ему ноги, как Катя вколола в  вену  какой-то
препарат и объяснила, что это для рентгена. Но, проваливаясь в  небытие,  он
успел сообразить, что на самом деле ему ввели очень сильное снотворное.  Его
отключили. А перед этим высокая тонкая женщина с карими глазами  осматривала
его лицо.
   Но тут же вспомнилось, как он вскакивал ночами в ледяном поту, метался по
комнате, орал, размахивал руками и просыпался только потом,  от  собственных
воплей или от боли, когда врезался кулаком в какой-нибудь  твердый  предмет,
предполагая в нем живого беспощадного противника. Ведь  это  было?  Он  знал
совершенно точно - да, было. Значит, могло произойти то, о  чем  сейчас  так
красочно рассказала Катя.
   Или нет?
   Он машинально провел рукой по лицу и тут же услышал:
   - Не трогай! Там бинты, швы, в общем, пока ничего интересного. Вот  когда
мы все  это  снимем,  будет  действительно  интересно.  Ты  таким  красавцем
станешь, даже не представляешь... - Она осеклась, ойкнула, прижала ладонь ко
рту, вскочила и направилась к двери. Он отчаянно застонал, она остановилась.
- Ну что еще?
   Он поднял руку, сложил пальцы  и  сделал  движение,  как  будто  пишет  в
воздухе.
   - Молодец. Придумал, - нервно хохотнула Катя, - хочешь вступить со мной в
переписку?
   Он энергично закивал и тут же почувствовал,  как  болит  лицо  от  резких
движений. Катя в нерешительности застыла в дверном проеме.  Он  был  уверен,
что сейчас она уйдет. Однако ошибся. Она вытащила из кармана халата  огрызок
простого  карандаша,  крошечный  блокнотик  с  Микки-Маусом  на  обложке   и
вернулась к койке.
   "Мне изменили внешность?" - коряво вывел он.
   Она молча кивнула, выдернула листок, разорвала  его  в  мелкие  клочья  и
быстро вышла из палаты.

Глава 11

   Наталья Марковна Герасимова названивала сыну домой и на мобильный, но все
без толку. Мобильный был выключен, домашний не отвечал. Она вдруг вспомнила,
что почти неделю не слышала голоса своего мальчика. Столько всего  страшного
произошло - взрывчатка, убийство  шофера  Гоши,  эта  непонятная  история  с
карточками, а она, мама, как будто вообще ни  при  чем.  Стасик  знает,  как
плохо ей было, даже "скорую" пришлось вызвать. Но ни разу  не  позвонил.  Ни
разу.
   Конечно, она не обижалась. Грешно обижаться, когда  на  мальчика  столько
всего навалилось. Но все-таки, разве так трудно хотя бы раз набрать номер  и
сказать всего несколько слов маме?
   Наталья Марковна не знала, куда  себя  деть.  Она  бродила  в  халате  по
огромной, идеально убранной квартире, пыталась читать, но строчки  сливались
в черно-белую рябь. Включала телевизор, но попадала на бесконечные рекламные
блоки и ловила себя на том, что, как слабоумная, повторяет идиотские куплеты
о чипсах, колготках и дезодорантах.
   Она изо всех силах старалась унять панику, но не получалось. Она понимала
только одно - кто-то пытался убить ее мальчика, и  в  голове  у  нее  упорно
звучал вопрос: за что? Она  знала,  что  Стасик  довольно  много  нехорошего
позволял себе и поступал с людьми подло, нечестно, иногда  жестоко.  Правда,
он никогда не делал это нарочно. Просто так получалось. Да и  нет  на  свете
человека, который никогда никого не обидел.
   Наталья Марковна беспомощно перебирала в памяти какие-то смутные истории.
   До того как отец специально для него открыл фирму при банке, Стас пытался
самостоятельно, без отцовской помощи,  заниматься  коммерцией,  и  вроде  бы
втянул в одну из своих авантюр некоего  молодого  человека,  которого  потом
убили в подъезде. Осталась молодая вдова, то ли соседка, то ли подруга Гали,
той самой Гали, внучки Марии Петровны. И вроде бы эта вдова, крупная  шумная
женщина,  пыталась  обвинить  Стасика  в  своем  горе.  Люди   всегда   ищут
виноватого, будто им от этого станет легче.
   Чтобы немного успокоиться, Наталья Марковна достала из комода  альбомы  с
семейными фотографиями, раскрыла наугад самый  старый  и  увидела  свадебные
черно-белые снимки. Девочка в коротком  белом  платье  без  рукавов.  Тонкие
ручки, взбитые светлые волосы, покрытые капроновой прозрачной  фатой,  белые
туфли на "гвоздиках". Рядом высокий  худой  мужчина  в  военной  форме.  Она
впервые обратила внимание, что  Володя  выглядел  значительно  старше  своих
двадцати трех. А  она,  наоборот,  значительно  моложе  своих  девятнадцати.
Взрослый свадебный наряд образца шестьдесят третьего года смотрелся  на  ней
немного нелепо. Казалось, девочка-подросток просто устроила маскарад.
   Они поженились в шестьдесят третьем. А в  шестьдесят  четвертом  старшего
лейтенанта Владимира Герасимова после Высшей школы КГБ отправили служить  на
монгольскую границу. Наташа за всю жизнь никуда дальше подмосковных Подлипок
не выезжала, и слово "Саяны" звучало для нее примерно так же, как Кордильеры
или Альпы.
   Она откопала в библиотеке книжку о Туве, узнала о  таинственных  шаманах,
которые умели заговаривать любую болезнь, о горловом тувинском пении,  долго
и мечтательно рассматривала цветные картинки: романтические горные  пейзажи,
улыбающиеся раскосые тувинцы в причудливых национальных костюмах.
   Наташа не раздумывая бросила свой скучный  педагогический  институт,  где
учились почти одни только девочки. Она была на шестом  месяце  беременности,
родители боялись ее отпускать в далекую, дикую Туву. Но  Наташа  чувствовала
себя  декабристкой.  Утешив  маму  с  папой,  она  отправилась  к  мужу   на
монгольскую границу.
   Она выглядела как старшеклассница, носила два хвостика, челочку  и  очень
веселилась, когда в купе поезда "Москва-Абакан" две командированные тетки из
какого-то министерства сначала молча косились  на  ее  беременный  живот,  а
потом не выдержали и хором принялись читать ей  лекцию  о  моральном  облике
советской школьницы-комсомолки.
   Еще один попутчик,  тихий  больной  старик  в  тельняшке  с  заштопанными
локтями, все время молчал, выходил в коридор, садился на откидную  неудобную
скамеечку, курил и глухо кашлял. Наташа видела сквозь дверную щель его седой
затылок, тощую морщинистую  шею,  сутулую  полосатую  спину,  толстые  синие
полосы табачного дыма. Она  заметила,  как  странно  он  держит  папиросу  -
сжимает большим и указательным пальцами, прикрывает ладонью.
   Поезд ехал по Транссибирской магистрали. Наташа лежала на верхней  полке,
у нее с собой было несколько номеров журнала "Юность" и роман  Ремарка  "Три
товарища", но читать она не могла, все время смотрела в окно. Она никогда не
видела тайги и не представляла себе, что лес может  быть  таким  огромным  и
таинственным. Была середина  мая.  Подмосковные  леса  в  это  время  обычно
светятся свежестью, солнце пронизывает  их  насквозь.  Но  тайга  оставалась
темной. Деревья сливались в единый, непроглядный мрак,  который  поглощал  в
ясный день солнечные лучи, а  ночью  заполнял  собой  небо.  После  коротких
тусклых сумерек за окном не было ни огня, ни звезд. Маленький вагонный мирок
становился еще уютней, поезд казался одиноким космическим кораблем,  который
движется сквозь жуткую глухую бесконечность.
   На  редких  станциях  бабушки  в  платочках  торговали  горячей   вареной
картошкой с укропом и солеными огурцами. Наташа ела прямо с газеты,  руками,
обмакивая картошины в горстку влажной соли, потом пила сладкий вагонный  чай
с толстыми баранками. У министерских теток не иссякали запасы  жареных  кур,
домашних пирожков и крутых яиц. Ели  они  часто  и  обстоятельно,  это  было
главным их развлечением. Однажды, шепотом посовещавшись,  предложили  Наташе
пирожок с капустой. Она отказалась.
   Старик питался черным хлебом и салом. Жевал быстро, жадно, низко  опустив
голову. Все его морщинистое лицо смешно  шевелилось,  косматые  седые  брови
двигались вверх и вниз, а глаза стреляли по сторонам, словно он боялся,  что
отнимут еду. Однажды Наташа услышала, как тетки назвали его уголовником.  Ей
стало интересно, правда ли это. Она еще никогда не видела настоящего  живого
уголовника так  близко.  Вышла  в  коридор,  присела  на  соседнюю  откидную
скамеечку.
   Маленькое бледное  солнце  плыло  вдогонку  за  поездом,  касаясь  черных
верхушек сосен. Старик тяжело закашлялся, папироса его не горела, он  достал
из кармана коробок. Руки крупно тряслись, спичка сломалась, коробок упал.
   Наташа  подняла,  зажгла  для  него  спичку.  Когда  он  прикуривал,  она
заметила, что по его землистым морщинистым щекам текут слезы.
   - Вам нехорошо?
   - Наоборот, мне очень хорошо, -  он  улыбнулся.  Все  зубы  у  него  были
железные.
   - А что же вы плачете? - удивилась Наташа.
   - Я здесь сидел, - ответил он, продолжая улыбаться.
   - За что?
   - Про встречу на Эльбе слышала?
   - Конечно. В сорок пятом наши встретились с союзниками, с американцами  и
англичанами.
   - Вот за это я и сидел. Не понимаешь? - Он смотрел на Наташу и  улыбался,
но в выцветших воспаленных глазах все еще стояли слезы.
   - Не понимаю, - строго нахмурилась Наташа.
   -  Я,  видишь  ли,  до  войны  преподавал  английский   в   Ленинградском
университете. За четыре года в  окопах  так  соскучился  по  языку,  что  не
удержался, поболтал с союзниками. Ну и получил двадцать пять лет лагерей  за
шпионаж.
   - Они вас там завербовали? - прошептала Наташа после  долгой  мучительной
паузы.
   Старик засмеялся. Наташе стало не по себе и захотелось  уйти  в  купе.  И
вдруг на опушке, у насыпи, промелькнуло  нечто  огромное,  бурое.  Наташа  с
веселым ужасом узнала медведя.
   - Смотри-ка, шатун, - хрипло сказал старик, ткнув в стекло пальцем.
   - Я читала, шатуны - это те, что зимой не спят. А сейчас май. - Шатун,  -
повторил старик - Видишь, к железке не боится выходить.
   - Они людей едят?
   - Не обязательно. Если один раз такой зверь попробует  человечины,  потом
уж будет до смерти людоедом. Задерет, закопает,  подождет,  пока  протухнет,
потом отроет и съест.
   - Кошмар...
   - Это не кошмар, девочка. Это закон природы. Вот когда  человек  человека
ест, это да. Кошмар.
   - Людоеды только в дикой Африке водятся, - неуверенно заметила Наташа.
   - Здесь тоже, - старик кивнул на тайгу за окном,  -  урки  когда  идут  в
побег, берут с собой какого-нибудь тихого фраера. В тайге без мяса долго  не
протянешь,  -  он  криво,  зло  усмехнулся,  -   обычно   они   политических
предпочитают.
   Мне тоже предлагали. Я чуть не пошел с ними. Все уже было готово.
   - И что же?
   - Господь уберег. Бежать можно не раньше мая, когда  снег  сойдет.  Мы  с
февраля стали готовиться, а  в  марте  Сталин  умер.  Я,  знаешь,  не  сразу
поверил, что освободят нашего брата. Говорили разное. Берия объявил амнистию
для урок.
   Политических это вначале не касалось. Но мне сон приснился, будто еду я в
поезде мимо этих самых мест, не в телячьем вагоне, а в купе. Сижу  себе  вот
так, на откидной скамеечке, курю хорошую папироску и  болтаю  с  девочкой  в
зеленом платье. А она смотрит на  меня  своими  ясными