встретимся в этом же  кабинете.  Ты  хороший  парень,  надеюсь,  ты  примешь
правильное решение.
   Решение, которое принял Матвей, показалось ему самому почти абсурдным...
   Отец одной из его сокурсниц был подполковником, военным. В каких  войсках
он служил и чем командовал, Матвей не знал. Но то, что  он  -  не  "гэ-бун",
знал наверняка. Напроситься к сокурснице в гости не составило проблемы.
   - Слушай, Оленька, - сказал он, - у меня тут завязка появилась в "Красной
звезде", мне надо сделать интервью с каким-нибудь военным.
   - Нет проблем! - ответила Оленька. - Завтра папа дома весь вечер.  Только
не знаю, сумеешь ли ты его разговорить. Он молчун.
   Отец Оленьки  действительно  оказался  молчуном.  Сначала  Матвей  вертел
вокруг да около, изображал, будто берет интервью, задавал какие-то  дурацкие
вопросы. Но подполковник нетерпеливо взглянул на часы.
   - Слушай, парень, не морочь мне голову. Ты же пришел не для  интервью,  а
для какого-то другого разговора, только не знаешь, как начать.
   - Меня вербует известная организация! - зажмурившись, выпалил  Матвей.  -
Если я откажусь стучать на своих товарищей, вылечу  из  университета.  Я  не
хочу ни того, ни другого. Я понимаю, вы  считаете  меня  либо  провокатором,
либо идиотом...
   Ладони  чесались  нестерпимо.  Кожа  на  них   стала   совсем   сухой   и
свекольно-красной. Подполковник молчал.
   - Кроме подлости и гадости, то есть стукачества, я мог бы... -  продолжал
Матвей, путаясь и запинаясь. - В общем, я готов работать на военных, есть же
у нас в стране военная  разведка!  Я  собираюсь  после  университета,  если,
конечно, меня не вышибут, заниматься журналистикой. Жить и работать я буду в
своем родном городе. Я легко вхожу в контакт с людьми, а мой родной город...
   - Ты, парень, заучился совсем, - не дал ему договорить подполковник.
   Он встал, высунулся в коридор и крикнул:
   - Оленька, как там чай? Мы уже закончили.  Так  и  не  услышав  ничего  в
ответ, Матвей выпил чашку чаю,  отправился  в  общежитие  и  остаток  недели
безуспешно боролся с экземой. Кожа слезала с ладоней  клочьями,  к  тому  же
руки тряслись, как у  запойного  алкоголика.  Матвей  даже  похудел  на  три
килограмма от переживаний.
   Неделя прошла. В отдел кадров его  больше  не  вызывали.  Темно-серый  не
появлялся. А еще через неделю, по дороге в университет, с Матвеем поравнялся
вишневый  "Москвич".  Человек  лет  сорока  с  аккуратными  темными  усиками
высунулся из окна, позвал Матвея  по  имени-отчеству  и  пригласил  сесть  в
машину.
   -  Вы  собираетесь  на  каникулы  ехать  домой?  -  спросил  усатый,   не
представившись...
   С тех пор прошло много лет. Молчун-подполковник по фамилии  Фролов,  отец
сокурсницы  Оленьки,  успел  стать  генералом.   Он   был   непосредственным
начальником Глеба Евгеньевича Константинова.
   Матвей с блеском окончил университет, вернулся  в  родной  город  и  стал
работать на областном телевидении. Из него  действительно  получился  лучший
тележурналист области, к нему обращались кандидаты в мэры и  в  губернаторы,
именно он организовывал и проводил рекламные  кампании,  за  большие  деньги
сочинял тексты предвыборных листовок и воззваний, писал официальные речи и в
определенной степени стал имиджмейкером для областных чиновников, рвущихся к
власти.
   Конечно, он обладал бесценной и весьма опасной  информацией  о  тех,  кто
делал легальную и нелегальную политику в области. Но  никто  не  сомневался:
Перцелай умеет держать язык за зубами. Как же иначе,  ведь  болтливость  при
его работе - самоубийство.
   Матвей имел  сотню  приятелей  и  тысячу  знакомых,  общался  с  огромным
количеством самых разных людей. Но никто никогда не  видел  его  в  обществе
полковника Константинова,  хотя  встречались  они  довольно  часто  -  то  в
курортном городе, то в Москве, то в иных самых неожиданных местах...  Беседы
их всегда были коротки и постороннему человеку непонятны.
   Впрочем, посторонние их никогда  и  не  слышали.  Полковник  и  журналист
всегда общались исключительно наедине.

Глава 10

   Ехали молча. Маша сидела на переднем сиденье,  сжавшись  в  комок,  глядя
перед собой в одну точку. Сарай с бандитами остался  позади.  Старая  горная
дорога сужалась, шла сквозь низкорослую сосновую рощу. Пушистая, пронизанная
солнцем хвоя иногда мягко задевала боковые стекла.
   - Сейчас начнется серпантин, - сказал Вадим, - пристегнись, пожалуйста.
   Продолжая  глядеть  перед  собой.  Маша  нащупала  ремень   безопасности,
вытянула его, защелкнула пряжку.
   - Хочешь, я включу музыку?
   Она слабо кивнула и опять не сказала ни слова.
   Он открыл "бардачок", выбрал из нескольких кассет старую, с  песнями  Джо
Дассена, заодно достал сигареты.
   Теплый, чуть хрипловатый голос французского шансонье  запел  о  маленьком
кафе в Люксембургском  саду.  Вадим  вдавил  зажигалку  в  приборный  щиток.
Прикурил.
   - Можно мне тоже? - еле слышно произнесла Маша.
   Он обрадовался, что она наконец подала голос. Значит, не так все страшно.
Одна из самых неприятных реакций на  шок  -  речевой  ступор.  Ведь  с  того
момента, как он отклеил скотч с ее губ, она не сказала ни слова, ни звука не
издала. Он развязывал веревку на ее  запястьях,  натягивал  на  нее  свитер,
выводил из сарая, усаживал в машину. Она молчала и смотрела в одну точку. Но
тогда ему было не до ее психического состояния.
   "Ничего, оклемается", - подумал он, давая ей прикурить.
   Она курила короткими, жадными затяжками. Он заметил,  как  дрожит  у  нее
рука. Увидел грязную ладонь в кровавых царапинах.
   - Где это ты так? - спросил он. Она нервно сглотнула и прошептала:
   - Простите, я не могу сейчас говорить... Потом...
   Маше было невыносимо трудно сейчас не только говорить, но и  думать.  Она
все еще чувствовала на себе потную тушу бородатого чеченца, в ноздрях  стоял
кислый запах из его рта, тело ныло от  ощущения  тошного,  звериного  ужаса,
унизительной беспомощности. Ей  казалось,  какая-то  часть  ее  души  так  и
осталась валяться там, в сарае, на заплеванном полу и  никогда  она  уже  не
сумеет собрать себя воедино, стать прежней.
   Она понимала умом, что все кончилось хорошо, самого страшного  с  ней  не
произошло, надо вздохнуть с  облегчением  и  сказать  спасибо  этому  седому
голубоглазому человеку. Если бы не он... Лучше не думать, что произошло  бы,
если бы не он.
   Конечно, девятнадцать лет своей жизни Маша провела не в теплице,  не  под
стеклянным колпаком. Но для нее с детства существовали как бы два мира.  Они
шли параллельно и никогда не пересекались.
   Она родилась и выросла в самом центре Москвы, ее мир  состоял  из  старых
уютных дворов и переулков, создававших иллюзию отдельности и защищенности. В
этом  отдельном  и  защищенном  мире  присутствовали  мама,  папа,  дедушка,
школьные и институтские друзья, театр, танец, классическая литература.  Маша
могла нервничать и переживать из-за ссор с родителями, из-за того, что плохо
готова к завтрашнему экзамену или руководитель творческой мастерской в пух и
прах разнес выдуманную ею  психологическую  трактовку  какого-нибудь  этюда.
Самым важным, сверхценным в этом ее маленьком мире был человек с его  тонкой
и сложной душой, мыслями, чувствами, оттенками чувств.
   Рядом  существовал  совсем  другой  мир.  Там   гориллоподобные   ублюдки
матерились у коммерческих  ларьков,  проститутки  с  пустыми  глазами  зябли
ночами у "Палас-отеля",  мчались  "шестисотые"  "Мерседесы"  с  затемненными
стеклами и сшибали все на  своем  пути,  обдавая  прохожих  грязью.  Там,  в
параллельном мире, стреляли, резали, насиловали, там лилась кровь, торговали
наркотиками, всякие солнцевские и болдинские группировки  наезжали  друг  на
друга, там шла чеченская война. Человеческая жизнь не стоила  там  ничего  и
шкала ценностей была совсем другая.
   Маша искренне верила, что ее собственный уютный  мир  и  этот,  страшный,
параллельный, не пересекаются нигде и  никогда,  существуют  каждый  сам  по
себе.
   И вот сейчас параллельный мир навалился на нее сопящей  тушей  бородатого
чеченца. Оказалось, что человек  со  всеми  его  философскими,  космическими
сложностями,  с  его  глубокой  неповторимой  душой  может   быть   запросто
растоптан, уничтожен, распят на заплеванном полу,  превращен  в  беспомощное
животное. Машу как будто навсегда изваляли в вонючей грязи.
   Грязь въелась в кожу, и никогда теперь не отмыться.
   Далеко внизу  открылось  спокойное,  празднично-яркое  море.  Справа  шел
отвесный слоистый склон горы. В окно  пахнуло  йодом  и  эвкалиптом.  Машина
плавно вписывалась в зигзаги и повороты серпантина. Мягкие  солнечные  блики
щекотно скользили по грязным Машиным щекам.
   Она пока не задумывалась, куда они едут и что  будет  дальше,  кто  такой
этот Вадим Николаевич, почему он дважды оказался в нужном месте и  в  нужное
время. Правда, о первом случае сейчас и вспоминать смешно. Те,  в  цветастых
рубашках, наверняка отпустили бы ее. Покуражились и отпустили бы. Это просто
такой способ заигрывания. Еще вчера эти приставания на  улицах  и  на  пляже
казались ей настоящим кошмаром. А сейчас и вспоминать смешно...
   Рядом с Вадимом Николаевичем она чувствовала себя  в  безопасности.  Пока
важно только это. Прежде всего надо как-то унять изматывающую сильную дрожь.
   Закрыв глаза. Маша откинулась на мягкую спинку  сиденья.  Она  вспомнила,
как  преподаватель   актерского   мастерства   Сергей   Усольцев   учил   их
расслабляться и отключаться. "Это помогает не только перед спектаклем, но  и
в обычной жизни, когда очень  худо,  -  говорил  он.  -  Вместо  того  чтобы
трястись в истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно.
   Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этого годится любой
текст, лучше стихотворный и обязательно очень красивый и глубокий по смыслу.
У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смерть Денисьевой:
"Ангел милый, слышишь ли меня?" У кого-то, я знаю, это начало  первой  главы
"Евгения Онегина". Вот к следующему занятию найдите каждый  для  себя  такие
строчки".
   Маша выбрала стихотворение  Баратынского  "Пироскаф".  Для  нее  звуковым
кодом расслабления стали строчки:

   "Много мятежных решил я вопросов,
   Прежде чем руки марсельских матросов
   Подняли якорь, надежды символ!"

   Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя  эти  строчки,  потом
стала  вспоминать  стихотворение  целиком.  Отключиться  и  расслабиться  не
удалось, но дрожь прошла, стало намного легче.  Медленный  тяжеловатый  ритм
стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведь и  папа  тоже
говорил: "Русская поэзия  ко  всему  прочему  еще  и  отличное  психотропное
средство.  Меня,  например,  из  любого  житейского  дерьма  всегда  за  уши
вытягивает Пушкин".
   "Когда читаешь про себя стихи,  уже  не  чувствуешь  себя  бессмысленным,
растоптанным животным, - думала Маша, - но по-настоящему я убедилась в  этом
только  сейчас.  Теперь  я  знаю,  что  параллельные  миры  запросто   могут
пересечься  -  в  любой  точке,  в  любую  минуту.  Не  только  в  геометрии
Лобачевского, но и в обычной жизни".
   Маша открыла глаза, когда "Тойота" остановилась у железных  ворот.  Вадим
вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав в небольшой двор,
запер их изнутри.
   - Ты, наверное, прежде всего хочешь принять душ? - спросил он, когда  они
вошли в гостиную одноэтажного кирпичного дома.
   - Да, - кивнула Маша, - если можно.
   Он провел  ее  в  ванную,  зажег  свет.  Все  сверкало  белым  кафелем  и
стерильной чистотой.
   - Вот здесь чистый халат, полотенца, в общем, сама разберешься.
   Оставшись одна, заперев дверь на задвижку, Маша решилась повернуть лицо к
большому  зеркалу  над  раковиной.  Из  зеркала   глянуло   на   нее   нечто
невообразимое: спутанные, лохматые волосы, щеки в разводах копоти,  какие-то
чужие, сумасшедшие глаза.
   Стягивая через голову свитер, брезгливо сбрасывая разодранную майку,  она
вдруг подумала о  том,  что  надо  обязательно  перестирать  все  вещи,  они
валялись на заплеванном полу в сарае, ни одну из них она надеть на  себя  не
сможет.
   "И в рюкзаке все грязное,  и  джинсы  грязные,  и  свитер.  Все  придется
стирать. Интересно - где? Здесь, в чужом доме, неудобно..."
   Ткань  джинсов  плотно  присохла  к  разбитой  коленке.  Маша  попыталась
размочить теплой водой, разозлилась, отодрала так. Почувствовав резкую боль,
она даже не поморщилась.
   "Лучше бы вообще все это выкинуть, - рассуждала  она,  стоя  под  горячим
душем, - но рука не поднимется. Почти все вещи шила и вязала мама. Как же  я
выкину? Придется стирать. И потом надо ведь в чем-то до Москвы доехать".
   Намыливая голову шампунем, она все-таки не сдержалась и заплакала.  Слезы
текли как-то сами собой, смешивались с теплой водой, с  пеной  шампуня.  Они
были злые, отчаянные, но не соленые, совсем пресные  от  воды,  с  противным
мыльным привкусом.
   Вытираясь и кутаясь в мягкий  махровый  халат,  она  все  еще  продолжала
плакать. Потом провела ладонью по запотевшему  зеркалу,  вгляделась  в  свое
бледное, осунувшееся, но уже совершенно чистое лицо и тихонько сказала вслух
своему отражению:
   "Много мятежных решил я вопросов..."
   Из ванной она вышла спокойная. Слезы высохли. В маленькой уютной гостиной
на журнальном столе стояла ваза с фруктами, тарелка с  красиво  разложенными
разнообразными бутербродами, высокая  бутылка  коньяка,  две  рюмки.  Совсем
рядом слышался тихий звон посуды и какой-то утробный механический  гул.  Там
находилась кухня и  работала  стиральная  машина.  Через  минуту  на  пороге
появился Вадим.
   - С легким паром, Машенька, - весело сказал  он,  -  знаешь,  я  подумал:
лучше постирать все твои вещи из  рюкзака.  Они  все-таки  на  грязном  полу
валялись. Ты не волнуйся, ничего не полиняет. У меня есть специальный  режим
в стиральной машине. Ты уж извини за самоуправство.
   -  Спасибо,  -  растерянно  улыбнулась  Маша,  -  только  ведь  пока  все
постирается, высохнет... Я так и буду ходить в вашем халате?
   - А тебе что, надо срочно куда-то идти?
   - Нет...
   - Я забыл тебя спросить,  ты  очень  есть  хочешь?  Если  очень,  я  могу
приготовить что-нибудь существенное. А нет,  так  мы  с  тобой  пока  просто
перекусим, а поужинаем потом. Ну что ты стоишь? Садись.
   - Не надо ничего готовить. Только если вы сами  хотите?  -  Маша  села  в
глубокое кресло у журнального стола.
   - Понимаешь, - сказал Вадим, садясь напротив, - я живу один, себе  ничего
не готовлю. Иногда ем в ресторане. А дома только бутерброды, чай.  Но  ты  у
меня гость, а гостя надо хорошо покормить.
   - Только не такого, как я. Я малоежка. Вадим  открыл  коньяк,  разлил  по
рюмкам.
   - Давай, Машенька, выпьем с тобой за все, что хорошо кончается.
   Они чокнулись, каждый сделал по большому глотку.
   - У нас с тобой сегодня еще есть два повода выпить: за  знакомство  и  на
брудершафт. Не возражаешь? - Вадим долил коньяка в рюмки.
   - Нет, я не возражаю, - улыбнулась Маша, - но мне  кажется,  если  я  еще
немного выпью, сразу усну.
   - И  хорошо,  Машенька.  Тебе  надо  поспать  обязательно.  Только  поешь
сначала.
   Маша взяла бутерброд с сыром, откусила, но  почувствовала,  что  есть  не
может. А вот коньяк шел хорошо, хотя обычно она не пила спиртного. Но сейчас
от выпитого стало тепло, спокойно и спать захотелось.
   - Давай теперь за знакомство, - сказал Вадим. Маша сделала еще  глоток  и
почувствовала, что глаза закрываются.
   - Я вижу, ты уже засыпаешь, - заметил Вадим, - я тоже должен сегодня лечь
пораньше. Завтра у меня суточное дежурство в больнице, с восьми утра.
   - Вы врач? - спросила Маша.
   - Хирург, - кивнул он. - Как, проживешь здесь сутки без меня?  Не  бойся,
никто не придет.
   - Проживу.
   - Давай уж сразу пить на брудершафт. Только учти, целоваться придется. Не
возражаешь?
   - Нет, - улыбнулась Маша, - не возражаю.
   Чуть приподнявшись в креслах, они переплели руки  с  рюмками,  выпили  на
брудершафт, потом Вадим осторожно коснулся губами Машиной щеки.
   - Теперь только "ты", и никакого отчества. Хорошо?
   Маша кивнула.
   Он отвел ее в спальню, уложил в постель, а  сам  убрал  со  стола,  помыл
посуду, вытащил из стиральной машины ее вещи  и  развесил  их  во  дворе  на
веревке. Потом постелил себе на диване в гостиной, но  очень  долго  не  мог
заснуть.

***

   На углу Студенческой улицы, напротив высокой  чугунной  ограды  санатория
"Солнечный  берег"  сидела  на  раскладном  стульчике  маленькая   сухонькая
старушка. Перед ней стояла большая  плетеная  корзина,  наполненная  колотым
фундуком. Крупные, крепкие орехи шли нарасхват - тем более стакан фундука  у
бабушки стоил в полтора раза дешевле, чем на рынке.
   Таких старушек в городе много - на каждой автобусной остановке, у больших
магазинов, у ворот санаториев и пансионатов они раскладывали  свой  нехитрый
товар,  плоды  собственных  садов-огородов.  Торговали  семечками,  зеленью,
орехами, ягодами, сами варили и сушили ярко-красную и  коричневую  чурчхелу.
Место на рынке стоило дорого, а у бабушек, живущих на  одну  пенсию,  каждая
копейка на счету.
   Городские власти и мафия старушек терпели, не трогали.  Правда,  у  самых
ворот "Солнечного берега" торговать не позволяла охрана по приказу директора
санатория. А напротив, на углу  Студенческой  улицы  -  пожалуйста,  сиди  и
торгуй на здоровье.
   Арсюша любил орехи, особенно фундук. Каждый раз, проходя  мимо  старушки,
Глеб Евгеньевич  покупал  для  него  кулек  и  приветливо  перебрасывался  с
"ореховой бабушкой" парой слов. Старушка сворачивала свои  кулечки-пирамидки
из старых газет, но Арсюше всегда насыпала орешки в  тетрадные  странички  в
линеечку, исписанные крупным детским  почерком.  Ни  мальчик,  ни  Елизавета
Максимовна не обращали на  это  никакого  внимания.  Они  не  замечали,  что
Константинов никогда не выбрасывает кульки из-под съеденных орехов, а быстро
прячет в карман.
   Однажды,  купив  у  бабушки  очередной  кулек  фундука,  Лиза  неожиданно
сказала, когда они отошли на некоторое расстояние:
   - Лет через  двадцать  я  тоже  стану  такой  вот  старушкой,  сухонькой,
интеллигентной, с белой "фигушкой" на затылке.
   - А что такое "фигушка"? - хором спросили Арсюша и Глеб.
   - Пока волос на голове много, это называется пучок,  или  узел.  А  когда
мало - "фигушка", - объяснила Лиза, - только я буду торговать  хризантемами,
- добавила она со вздохом.
   - Ты, мамочка, не будешь ничем торговать, - возразил Арсюша, - во-первых,
ты не коммерческий человек, а во-вторых, тебе  придется  внуков  нянчить.  Я
собираюсь жениться рано и детей иметь много.
   - Сколько именно? - поинтересовался Глеб.
   - Трех как минимум. Так что готовьтесь!
   - Спасибо, что предупредил, - хохотнула Елизавета Максимовна.
   "Ореховая бабушка" торговала вовсе не из коммерческого интереса. Сидя  на
своем складном  стульчике,  она  наблюдала  за  прохожими,  запоминала  лица
вслушивалась в обрывки разговоров. На  тетрадных  листочках  в  линейку,  из
которых  она  так  ловко  скручивала  кульки  для  Арсюши,  Тамара  Ефимовна
Денисова, давний агент военной разведки, писала  свои  донесения  полковнику
Константинову.
   Когда-то Тамара Ефимовна работала гримером в областном драмтеатре. Сейчас
ей было семьдесят, она давно ушла на пенсию. С  военной  разведкой  Денисова
сотрудничала  еще  со  времен  Отечественной   войны,   была   связником   в
партизанском отряде, имела богатое  ветеранское  прошлое,  несколько  боевых
наград, в том числе и орден Отечественной войны первой степени.
   Став заслуженной пенсионеркой, Тамара Ефимовна продала свою однокомнатную
квартиру и купила небольшой домик с садом-огородом. Конечно, такой добротный
домик с участком в четыре сотки в тихом районе города-курорта, неподалеку от
моря,