ничем  не  сможет.  Возможно,  в  хороших
условиях можно бы добиться некоторого улучшения.  Но  для  этого  требовался
профессиональный психиатр, стационарное лечение. Надежда  на  то,  что  Иван
вспомнит,  откуда  он,  сумеет  произнести  или   написать   свою   фамилию,
практически равна нулю.
   Вадим возил ему еду, разговаривал с ним. Постепенно он  стал  замечать  в
блеклых, бессмысленных глазах Ивана какую-то тень мучительной мысли,  что-то
мелькало иногда осмысленное, живое, но тут же гасло. Вадим видел  как  врач,
что жить Ивану осталось совсем  немного  -  организм  его  истощен  побоями,
непосильной работой, вероятно, влито в него огромное количество  наркотиков,
и  эти  черепные  травмы...  Невозможно  помочь  физически,  только   вкусно
накормить и сказать ласковое слово.
   Да, пожалуй, это походило на тихое помешательство: два близких существа -
нарисованная девочка и слабоумный, немой, безнадежно больной человек. Но вот
сегодня, всего несколько часов назад он увидел живую "Девочку на  шаре".  Он
даже узнал, что ее зовут Маша и что она из Москвы.
   Сначала, проезжая мимо, он заметил, как два подвыпивших "качка" -  амбала
тащат под локотки тоненькую беспомощную фигурку  в  длинной  юбке.  Он  знал
местные нравы. Молодые мафиозные "шестерки" любили так шутить спьяну.  Но  и
"шестеркам" известно,  кто  такой  доктор  Ревенко.  Ему  ничего  не  стоило
вмешаться.
   Въезжая перед ними на тротуар и останавливая машину, он даже не разглядел
ее толком. А потом, когда вышел, чтобы вмешаться, сердце у него  на  секунду
остановилось. Девочка удивительно походила на пикассовскую танцовщицу, будто
француз писал свою циркачку именно с нее.
   Вместо облегающего циркового трико на  ней  была  длинная  юбка,  длинный
широкий свитер, но сквозь одежду легко угадывалась  каждая  линия  ее  тела.
Тонкие руки приподняты, пальцы маленьких невесомых ножек в мягких  китайских
тапочках едва касались земли. И два "качка" - амбала по бокам...
   Пикассовская танцовщица изображена с короткой стрижкой, под мальчика, а у
этой, живой, девочки темно-каштановые волосы доходили до острых ключиц.
   Вадим честно признался себе: теперь вместо нарисованной танцовщицы всегда
будет видеть живую девочку. Она не выходила из головы, мешала думать, искать
выход из тупика. "Хоть снимай любимую картину и прячь в шкаф", -  усмехнулся
он про себя.
   Но ведь во всем том дерьме, из которого он пытается сейчас выкарабкаться,
должен иметься просвет, утешение, подарок судьбы. Как ни называй, все  равно
в ушах звучит одно имя: Машенька.

Глава 3

   Этот запах въелся в кожу. Сам Иван его не  чувствовал,  но  хозяин,  если
подходил близко, всякий раз морщился и говорил:
   - Ну и воняешь ты, Иван! Все вы, русские скоты, воняете.
   В ответ Иван только тихо мычал беззубым ртом и делал выразительные  знаки
руками, мол, прости, хозяин, не понимаю.
   На самом деле Иван понимал, хотя хозяин говорил на своем гортанном языке.
Чужой язык выучился сам собой, слова намертво вбились в память,  как  тонкие
гвозди в твердую доску. Он все понимал, но  никогда  вслух  не  произнес  ни
одного чужого слова. Еще в первые годы он повторял про себя  родные  русские
слова, думал по-русски. Пока оставалась надежда убежать,  он  разрешал  себе
думать.
   После третьего неудачного побега, когда его, связанного, с кляпом во рту,
волокли через горное  село  на  веревке,  он  нарочно  старался  шарахнуться
головой о какой-нибудь камень, чтобы все забыть и ни о чем не думать. Камней
попадалось много. Голова была вся в крови.
   Работая на маковом поле, ухаживая  за  хозяйской  скотиной,  моя,  чистя,
перетаскивая ведра воды, копая землю, он пытался представить себе,  что  его
память - чистый белый лист или легкое облако. Он  учился  не  помнить.  Даже
всплыло откуда-то из глубины подсознания странное красивое  слово:  амнезия.
Это научное слово означало потерю памяти. По науке выходило,  человек  может
память потерять.
   Он действительно забыл, сколько лет живет в этих горах.  Годы  слились  в
один бесконечный день, и день  этот  полнился  грязной  отупляющей  работой,
побоями, боль от  которых  стала  совсем  привычной.  Он  не  замечал  ее  и
удивлялся, если тело не болело.
   За эти годы били его и кнутом, и плетью, и самодельной резиновой дубиной,
и прикладом автомата, но чаще -  просто  ногами.  Каждый  раз,  когда  удары
становились сильнее обычного, он надеялся, что убьют наконец совсем.  Но  не
убивали. Он стоил денег.
   Все его хозяева, а их было не меньше пяти за эти годы, все  эти  Махмуды,
Хасаны, Абдуллы слились для него в одно  темное,  расплывчатое  пятно.  Зато
троих, с которых все началось, он помнил хорошо. Он и сейчас узнал бы их.
   Веселый дембель Андрей Климушкин возвращался из Заполярья, где  прослужил
три года в Морфлоте, на подводной  лодке,  домой,  в  колхоз  "Путь  Ильича"
Псковской области Великолукского района.
   В  колхоз  входило  два  села  -  Веретеново  и   Колядки.   Андрей   был
веретеновский, а друг его, Вовка Лопатин, - колядкинский. Им повезло служить
вместе, и домой  они  возвращались  вдвоем.  Каждого  ждали  дома  родители,
братишки-сестренки, бабушки-дедушки. У Вовки и невеста была, а  Андрей  пока
не обзавелся.  Но  хороших  девчонок  на  два  села  хватало,  он  собирался
приглядеть себе какую-нибудь, жениться, работать в колхозе трактористом.
   Впереди виделась долгая, хорошая,  правда,  скучноватая  жизнь  -  семья,
работа. И, конечно, после трех лет в подводной лодке невозможно было  просто
транзитом  проехать  большой  и  красивый  город  Ленинград.  Деньгами   они
располагали  небольшими,  но  загулять,  хоть  немного,  хотелось.  Все-таки
дембель есть дембель.
   В шумном ресторане Московского вокзала подсели к  ним  трое  приветливых,
хорошо одетых кавказцев. Разговор пошел душевный, слово за слово,  на  столе
не убывало закусок и водочки. Поезд до Пскова уходил глубокой ночью, времени
оставалось навалом.
   Кавказцы чокались, произносили  длинные  умные  тосты.  Андрей  с  Вовкой
разомлели и не заметили,  как  себе  в  рюмки  кавказцы  наливали  из  одной
бутылки, а им совсем из другой.
   Первым вырубился Вовка. Голова его вдруг беспомощно  повисла,  подбородок
упал на грудь, рот открылся. "Чего ж мы так надрались",  -  подумал  Андрей,
попытался встать на ноги и поднять осовевшего друга, но ноги стали какими-то
чужими, ватными.
   Очнулся он в поезде, под мерный стук колес, и сначала подумал, что едет в
Псков, только удивился: у них-то с Вовкой  билеты  плацкартные,  а  здесь  -
купе.  Вовки  рядом  не  оказалось.  Вместо  него  присел  на  нижнюю  полку
приветливый кавказец, ткнул в грудь дуло и ласково произнес:
   - Нэ шевелыс, а то убью.
   Андрей  попытался  рыпнуться  -  щелкнул  предохранитель.  Он   понял   -
действительно убьет. Во рту сильно пересохло, он попросил:
   - Попить дай хотя бы.
   Ему подали стакан. Но вместо воды туда налили водки, да  еще  с  каким-то
странным кисловатым привкусом. Он хотел выплюнуть. Его ловко скрутили, сжали
пальцами щеки, стакан кисловатой жидкости влили  в  рот.  Он  опять  куда-то
провалился.
   А  потом  промелькнули  Грозный,  какие-то  горные  села,  маковые  поля,
землянки с мокрыми стенами. Он все думал о Вовке,  но  спросить  было  не  у
кого. Его куда-то перевозили, кто-то щупал мускулы, гнул шею, смотрел  зубы.
Он видел, как за него платят деньги.
   Из трех своих побегов он уже не помнил ни одного. Осталось только  слабое
ощущение звона и тугого холода на лодыжках -  когда  его  ловили,  сковывали
ноги длинной цепью. А после третьего, последнего  проволокли  волоком  через
все село. И он пытался посильней стукнуться головой о камень. Как раз  после
того, последнего побега он перестал говорить. С кем говорить? И зачем?
   Теперь он уже знал, что не убежит. Не осталось сил.  Он  чувствовал  себя
глубоким  дряхлым  стариком.  Зубы  искрошились,  на  голове  вместо  густых
темно-русых волос рос реденький белый пух. Он помнил, что когда-то его звали
Андрюхой. Но сейчас тот давний веселый дембель стал для него как  бы  чужим,
далеким человеком. Иногда он мысленно спрашивал:
   "Что ж  ты  так  лопухнулся,  Андрюха?"  И  каждый  раз  чувствовал,  что
обращается к покойнику. Нет давно никакого Андрюхи. Есть немой русский Иван,
который уже не помнит, сколько ему лет, откуда он родом, не знает,  есть  ли
на свете село Веретеново, Великие Луки, Псков, Россия. Для  него  существуют
только эти чужие равнодушные горы, камни под ногами,  пустое  ненужное  небо
над головой, ведра, бесконечно таскаемые с  колодца,  тряпка,  которой  надо
вымыть заплеванный пол.
   Даже в госпитале, где лежали раненые, пол был заплеван. Госпиталь  совсем
маленький, но туда завезли какие-то сложные лампы,  металлические  блестящие
конструкции, смутно напоминающие  Ивану  что-то  связанное  с  медициной,  с
врачами.
   Поставили койки с длинными тонкими шестами у изголовий. Потом он видел: к
этим шестам привинчивали прозрачные банки с трубками.
   Дом  последнего  хозяина  находился  неподалеку,  и  к  домашней   работе
прибавилось еще мытье полов и стирка  окровавленного  белья.  Он  равнодушно
понимал что где-то идет война и сюда везут раненых.
   А потом появился доктор. То, что  он  русский,  Иван  понял  сразу,  хотя
говорил доктор на том же гортанном чужом языке.
   Когда-то давно у первого хозяина работало,  кроме  Ивана,  еще  несколько
русских, таких же, как он. Но первый хозяин его очень быстро продал второму.
С тех пор Иван не видел  ни  одного  русского.  Он  знал:  где-то  рядом,  в
соседних селах, есть такие же, как он, Иваны. Но ему казалось, все такие  же
немые, как он.
   Зачем говорить?
   Когда появился доктор, что-то мучительно шевельнулось в  душе  Ивана.  Он
интуитивно старался держаться поближе к госпиталю, дольше,  чем  нужно,  мыл
полы. Ему вдруг захотелось услышать какие-нибудь русские слова - не те,  что
мелькали в потоках гортанной речи его хозяев, а настоящие.
   Раненых становилось все больше. Иван не смотрел в их лица. Какое ему дело
до их лиц? Но однажды он случайно  скользнул  глазами  по  выздоравливающему
бритоголовому чеченцу. Чеченец этот  представлялся  каким-то  очень  важным,
главным среди других. Иван  узнал  его  сразу.  Он  поил  кислой  водкой  на
Московском вокзале двух дембелей. Узнал, но не понял - зачем? Чтобы  понять,
надо думать. Зачем думать, если он  не  хочет  больше  убегать?  Он  уже  не
помнит, куда надо бежать и зачем. В горах  он  умрет  с  голоду.  Голода  он
боится. Только голода и боится, больше ничего. А сейчас стали лучше кормить.
Сейчас хорошо кормят. Еда стала разнообразной. Не только вода с крупой.  Еда
может быть вкусной. Русский доктор привозит вкусную еду специально для него.
   Однажды доктор спросил фельдшера:
   - Почему Иван? Он русский?
   - Не знаю, - ответил фельдшер.
   - Он здесь давно?
   - Не знаю.
   - Он всегда был глухонемым?
   - Не знаю, зачем тебе?
   Иван слышал весь разговор, понимал, что говорят о нем, и подумал  только:
"Нет, я не глухой. Я все слышу, но не говорю".
   Доктор никогда не ел с ними, даже с фельдшером никогда не садился за один
стол. Если он приезжал надолго, на целый день,  то  еду  привозил  с  собой.
Существовала маленькая комнатка, в которой он переодевался. Там находилось и
два стула. Однажды Иван пришел мыть там пол. Он увидел у  доктора  на  столе
еду. Он только посмотрел,  не  попросил.  А  доктор  протянул  ему  хлеба  с
колбасой, налил что-то темное и горячее в стакан и сказал  по-русски,  очень
тихо:
   - Сядь, Иван. Попей со мной чайку. Иван не стал садиться, ел и пил стоя.
   - Иван,  ты  русский?  -  спросил  доктор  еще  тише.  Иван  ел  молча  и
сосредоточенно. Жевать хлеб и колбасу одними деснами очень трудно. Он привык
к крупе с водой.
   - Ты ведь слышишь и понимаешь меня, - продолжал доктор, - ты ешь свинину,
а мусульманин не стал бы.
   Колбаса оказалась очень вкусной. Наверное, и не колбаса вовсе,  а  что-то
другое. Мусульмане такого не едят.
   - Хочешь еще ветчины? - спросил доктор, когда Иван все съел.
   Он вспомнил, как это вкусное называется: ветчина. Ее делают из свинины. А
мусульмане не едят свинину. Доктор протянул ему еще.
   - Только не спеши, Ваня. Я тебе отдам весь этот пакет, но  ты  не  съедай
все сразу. Ладно? Оставь себе на вечер.
   Когда доктор приехал опять, он привез еду специально для Ивана и еще  раз
сказал:
   - Только не спеши. Ты очень давно не ел нормальной пищи.  Привыкать  надо
постепенно, а то разболится живот.
   Иван следовал совету доктора - не спешил, хотя было очень вкусно.  Доктор
привозил ему не только ветчину с  хлебом,  но  еще  сыр,  помидоры,  яблоки,
большие плитки шоколада. Он все аккуратно резал  для  Ивана,  заворачивал  в
тонкие белые бумажки.
   Иван узнал, что горячее коричневое в стакане называется "чай". Это  слово
его ошеломило. Оказалось, с ним связано столько всего странного,  приятного,
далекого. Чай сладкий,  с  ним  легче  становилось  жевать  деснами,  где-то
когда-то Андрюха пил чай. Но Андрюха умер.
   Доктор поил Ивана горячим чаем и говорил с  ним  по-русски,  очень  тихо.
Если кто-то из чужих оказывался рядом, доктор сразу замолкал. Иван почти  не
понимал, о чем говорит доктор. Только отдельные слова. Но они рассыпались  у
него в голове. Андрюха бы понял, но он умер. Ивану просто нравилось  слушать
русские слова и пить горячий сладкий чай.
   Красивые пакеты и бумажки от еды, которую привозил доктор, Иван аккуратно
складывал и хранил в  укромном  месте,  в  хлеву,  где  спал,  под  соломой.
Особенно красивыми оказались  бумажки  от  шоколадок  -  сверху  с  цветными
картинками, а внутри находились еще блестящие. Иван разглаживал их ногтем  и
складывал отдельно.
   Все! Сегодня наконец Саня приезжает. Но видеть его совершенно не хочется.
Пусть остается, живет здесь сколько влезет, а ей, Маше, покупает билет прямо
на завтра.
   Утром  на  пляже  опять  подсел,  вернее,  подлег  какой-то  хлыщ  и  так
сочувственно стал объяснять:
   - То, что вас, девушка, до сих пор не изнасиловали  и  не  убили,  просто
чудо. Предлагаю свою защиту, бесплатное проживание в хорошем  пансионате,  в
отдельном номере со всеми удобствами.
   - Главное из удобств - вы сами? - спросила Маша.
   - Естественно! - кивнул он и этак нежно  большим  пальцем  провел  по  ее
ноге.
   - Пожалуйста, если вам  не  сложно,  оставьте  меня  в  покое,  -  устало
вздохнула Маша и неожиданно для себя добавила:
   - С чего вы взяли, будто я одна? Я приехала в гости к Вадиму Николаевичу.
Просто он занят.
   - Тогда другое дело. Извините, - хлыщ исчез. "Вот так! - усмехнулась  про
себя Маша. - Еще раз спасибо господину с черной  "Тойотой".  Возможно,  этот
хлыщ никакого Вадима Николаевича и не знает, но ведь сработало!"
   Сейчас, следя за поднимающейся в джезве кофейной  пеной,  Маша  сожалела,
что не воспользовалась приглашением Вадима Николаевича. Думала спокойно,  не
одергивая себя, не называя это глупостью и безумием.  Кому,  в  самом  деле,
хранить верность? Сане? Первый красавчик курса снизошел до золушки-заморыша.
"Ты не Шерон Стоун!" А ты Кевин Костнер, можно подумать!
   На самом деле Саня действительно чем-то походил на  Кевина  Костнера.  Но
мало ли кто на кого похож?
   Кофе опять убежал.
   "Та самая Маша Кузьмина, у которой всегда убегает  кофе!"  -  усмехнулась
она.
   Но усмехаться не стоило. Это плохая примета. Черная гуща  на  белоснежной
плите... Хозяйка - чистюля, а тряпки у нее всегда воняют.
   - Вот тебе, детка, поздний завтрак или ранний обед, - сказала себе  Маша,
оттерев  наконец  плиту  и  усаживаясь  за  стол,  -  между  прочим,  деньги
кончились. Если Саня вдруг задержится, еду купить не на что. Чьи это  мудрые
слова: "Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда"?
   - Сама с собой, что ли, разговариваешь? Роль репетируешь? - услышала Маша
голос хозяйки и вздрогнула.
   Хорошо, хоть сынок ее уехал. Но теперь ей скучно. А Маша имела глупость в
первый же день сообщить, что учится  в  театральном  училище.  Сейчас  впору
нести джезву и тарелку с бутербродом к себе в комнату!
   Хозяйка с рассеянным видом присела на лавку у стола.
   - А Соломина Юрия видела? - небрежно спросила она.
   Маша молча кивнула.
   - Ну и как?
   - Замечательно.
   - А жена у него какая?
   - Жену не видела.
   - А любовница есть, не знаешь?
   - Понятия не имею.
   - А этого, как его? Ну, Штирлица видела?
   - Не помню.
   - Как не помнишь?! - возмутилась хозяйка. - Как это можно не помнить?! Он
старый уже стал, Штирлиц-то... А какой был мужчина!  Слушай,  а  вот  скажи,
чтоб в фильме сняться, надо с режиссером переспать?
   - Галина Ивановна, - терпеливо стала объяснять Маша,  отставляя  чашку  и
закуривая, - я закончила второй курс. Про фильмы пока  ничего  не  знаю.  Но
думаю, спать с режиссером вовсе не обязательно.
   - Ничего ты не знаешь, не помнишь, - разочарованно  фыркнула  хозяйка,  -
даже сериалы не смотришь. Вот  там  актеры,  там  игра!  Ты  "Просто  Марию"
смотрела? Нет. А я - все серии. Вот объясни мне, почему наши так  не  могут?
Попробовали снять эти, как их? "Петербургские тайны". Ох, и  скукота!  Лучше
бы не показывали, постыдились. Поучились бы у бразильцев!
   - Кому что нравится... - пожала плечами Маша.
   - Слушай, а у вас там, в театральном училище, все такие тощие, как ты?
   - Нет, не все. Разные есть.
   - Актриса должна быть в теле, - авторитетно заявила хозяйка, - что это за
женщина - ни спереди ничего, ни сзади, ни по бокам?
   Маша встала и отправилась к раковине мыть чашку и джезву.
   - Ты гущу-то кофейную в раковину не  лей,  засор  будет!  -  спохватилась
хозяйка. - Вон в цветы выливай!
   Терпеть осталось пять часов. Всего пять часов.
   Санин поезд прибывает в двадцать сорок, а сейчас три. "И что  я  на  Саню
злюсь? - подумала Маша. - Он приедет, и все сразу  станет  хорошо.  В  самом
деле, почему он должен ради меня отказываться от роли красавца  вампира?  Он
ведь только уговаривал меня ехать в одиночестве и ждать здесь,  а  вовсе  не
заставлял. Он тоже  ездил  на  юг  в  последний  раз  только  в  детстве,  с
родителями. Откуда ему знать, каково мне здесь одной?"
   Запершись у  себя  в  комнате.  Маша  решила  скоротать  время  балетными
упражнениями.  Спинки  кровати  были  металлические,   никелированные.   Она
приспособилась одну из них использовать как балетный станок.  Ничто  так  не
успокаивало, как занятия у станка.
   Взявшись за холодную перекладину. Маша стала командовать себе шепотом:
   - Плие! Анкор плие! Гран батман!
   Прозанимавшись  больше  часа,  Маша  улеглась   на   кровать   с   книгой
воспоминаний Алисы Коонен.
   Наконец  стрелки  наручных  часиков  показали  половину  восьмого.   Маша
умылась,  причесалась  и  отправилась  на  вокзал.  Поезд  прибыл  точно  по
расписанию, в двадцать сорок. Она стояла у девятого вагона. Начали  выходить
пассажиры. Прошло двадцать минут. Почти все вышли. Сани не было.
   "Вот ты и накаркала себе! - зло усмехнулась Маша. - Вот тебе и  убежавший
кофе!"
   Она подошла к проводнице.
   - Скажите, пожалуйста, в вагоне кто-нибудь еще остался?
   - У меня никого, - пожала плечами проводница.
   "Может, я перепутала вагон? Или Саня что-нибудь перепутал?"
   Она обошла платформу. "Если он ехал в другом вагоне, то  стоит  сейчас  и
ждет..." Но Сани нигде не было видно.
   Маша посидела на лавочке,  выкурила  сигарету,  уговорила  себя  пока  не
волноваться и отправилась на переговорный пункт.
   Опять проваливались жетоны и обрывалась связь. Но Маша решила не уходить,
пока не дозвонится. Но вот послышались  далекие  дребезжащие  гудки.  Трубку
взяла Санина мама.
   - Машенька, здравствуй! Тебя очень плохо слышно. Саню позавчера забрали в
больницу с острым аппендицитом. Он просил выслать тебе деньги телеграфом  до
востребования. Он очень волновался, что