лохо спрятал кассету, - с  мрачной  усмешкой  произнес  Ахмеджанов,
выслушав доклад одного из своих боевиков.
   - Аслан! Какую кассету?! Что ты говоришь? Чеченец сунул  в  лицо  Иванову
маленькую кассету от видеокамеры, замотанную в тонкий полиэтиленовый  пакет,
с куском широкого лейкопластыря, прилипшего к полиэтилену.
   - Что это? Я не понимаю!
   - Сейчас поймешь, - носком  тяжелого  ботинка  он  легко  врезал  бывшему
комсомольцу в пах. Тот скорчился и опять громко заскулил.
   - Видеокамеру принесите! - крикнул чеченец кому-то.
   Появилась  видеокамера.  Он  развернул  кассету,  вставил  ее  в  камеру,
просмотрел несколько первых кадров и тут же выключил.
   Иванова осенило. Он понял, что это за кассета.
   -   Аслан!   Мне   же   ее   подкинули!   Девчонка   вечером   приходила,
корреспондентка, она и подкинула!
   Заикаясь, путаясь, он  стал  рассказывать  о  визите  очаровательной  Юли
Ворониной.
   - Как, говоришь, газета называется? "Кайф"? А удостоверение ты ее видел?
   - Нет! - в ужасе спохватился Иванов.
   - Кто-нибудь из вас видел ее документы? - обратился чеченец к охраннику и
телохранителю.
   - Я попросил ее предъявить, - стал объяснять охранник, -  но  тут  Иванов
вышел и велел ее не задерживать. А мне что? Он велел, я пропустил.
   - Значит,  никаких  документов  эта  корреспондентка  никому  из  вас  не
предъявила. Как она сама-то выглядела?
   - Шикарная баба, - начал охранник, - лет  двадцать  пять,  волосы  рыжие,
прямые, короткие, челка до глаз. Глаза  синие.  Ноги,  бедра,  грудь  -  все
высшего класса.
   - Да! - горячо вмешался Иванов. - Именно такая! Я еще спросил, сколько ей
лет, она сказала: двадцать пять.
   - Завянь, гнида, - бросил чеченец брезгливо, - тебя не спрашивают.
   - Подожди, Аслан, - не унимался Иванов, - она еще сказала,  что  живет  в
"Солнечном береге", с подругой.
   - В "Солнечном береге"? - Глаза Ахмеджанова тускло  сверкнули.  -  Может,
она тебе еще и номер назвала?
   - Нет, - сокрушенно покачал головой Иванов, - не назвала.
   Чеченец закурил, выпустил дым колечками и, переводя задумчивый  взгляд  с
охранника на телохранителя, спросил:
   - Она худая или полная?
   - Скорее худая, - подал голос телохранитель, который так и стоял в  одних
трусах, поеживаясь от ночной прохлады.
   - Худая, говоришь? - Еще одно  идеально  круглое  колечко  дыма  медленно
поднялось к потолку и растаяло. - Ладно, проверим.

***

   - Приставал? - спросил Вадим, когда Маша  рассказала  подробности  визита
корреспондентки Юлии Ворониной.
   Они стояли, обнявшись, в саду у дома доктора. Перед ними в темноте  горел
небольшой  костерок,  в  котором  корчились,  исчезая,  лиловое  трикотажное
платье, рыжий парик и босоножки на тонких высоченных шпильках.
   - Салом истек, - кивнула Маша, - руку на коленку положил. Ладошки у  него
потные и холодные.
   - Неврастеник, - определил доктор, -  инвалид  комсомольско-криминального
фронта. У них у всех к сорока годам либо цирроз  печени,  либо  неврастения.
Иванов не пьет, не курит. Вероятно, печень у него в порядке. Но  неврастению
он себе заработал честно.
   - Знаешь, - задумчиво сказала Маша, прижавшись лбом к плечу доктора, -  у
меня сейчас такое чувство, будто мы преступники и сжигаем труп убиенной нами
красотки-корреспондентки  Юли  Ворониной.  Такой  образ   получился,   такая
героиня!  Я  успела  полюбить  ее  всей  душой.  Жаль,  не  видел  меня  мой
преподаватель сценического мастерства.
   Костер догорел. Обнявшись, они ушли в дом.

***

   С утра Ахмеджанов был мрачен и молчалив. У  него  даже  заныл  живот  под
швом, что в последнее время случалось с ним крайне редко. Угнетала не только
мысль о больших деньгах, вложенных в предвыборную  кампанию  этого  слизняка
Иванова. Самое оскорбительное то, что он, Аслан Ахмеджанов,  ошибся.  Деньги
что? Пыль, прах, бумажки. Хотя, конечно,  жалко.  Главное,  он,  который  не
имеет права на ошибку, ошибся. И об этом все узнают.
   Дед говорил ему еще в детстве: "Аслан, никогда не верь трусу.  Ты  можешь
купить труса, но рано или поздно страх побеждает жадность. И ты проиграешь".
Бывший комсомолец -  трус,  настоящий  шакал,  чуть  что  -  поджимает  свой
паршивый хвост. Ахмеджанов считал себя  умным  и  хитрым.  Он  держал  труса
Иванова именно страхом, а деньгами только  подкармливал.  Дед  говорил:  "Не
верь шакалу. Не верь даже себе самому, если имеешь дело с шакалом".
   Деда давно нет на свете, но, даже мертвый, он опять оказался прав.  Но  с
кем еще иметь дело, кроме шакалов? Кого еще удержишь страхом? Иногда у  него
появлялось странное чувство, будто весь его прошлый  опыт,  все  его  знания
жизни - ерунда. Позади нет ничего, кроме  крови  и  смерти.  Со  смертью  он
знаком, он ее видел столько раз, он ее делал сам,  оружием,  голыми  руками,
мозгом, душой, всем своим существом...
   Он и сам умирал, наблюдая смерть  совсем  близко,  в  образе  молоденькой
черноволосой, очень красивой медсестры. Он с развороченным  животом  истекал
кровью, а она стояла рядом, держала его за руку и говорила  ласковые  слова.
Он удивился тогда, что смерть - вовсе не старуха с косой на плечах, а нежная
юная  красавица  с  теплыми  мягкими  пальцами.  Конечно,  это  всего   лишь
предсмертный бред. Девушка - обычная медсестра в грозненском госпитале, но в
памяти отпечаталось все именно так...
   Никто не верил, что он выживет. Его не хотели вывозить из Грозного,  ведь
хоронить человека лучше на родине. Но все-таки вывезли.  И  он  выжил.  Этот
русский доктор с насмешливыми голубыми глазами  спас  его,  вытащил  с  того
света. Такое не забывается.
   Но благодарность - сложное чувство. От нее так  устаешь,  так  смертельно
устаешь... Этот долг не отдашь деньгами, а Ахмеджанов  не  любил  оставаться
должником.  К  доктору  Ревенко  он  чувствовал  одновременно   уважение   и
раздражение. Однако  сейчас  Ахмеджанову  не  до  чувств.  Сейчас  он  хотел
проверить факты, расставить все по местам,  выяснить,  что  за  рыжая  девка
приходила к Иванову. Особенно не понравилось ему то, что она якобы  живет  в
санатории "Солнечный берег".
   Впрочем, уже сегодня к трем  часам  дня  он  выяснил,  что  никакой  Юлии
Ворониной из Москвы в "Солнечном  береге"  нет  и  не  было.  И  газеты  под
названием "Кайф" тоже нет. Иванов и его люди не могут так дружно врать, да и
фантазии у них не хватило бы. Кто-то сделал серьезный ход, кто-то вступил  с
ним, Ахмеджановым, в игру.
   Еще ночью, допросив Иванова и его людей, он решил усилить  наблюдение  за
домом доктора. Он хотел  знать  каждый  шаг,  каждый  вздох  Ревенко  и  его
девочки. Тот, кто сделал первый ход, тут же делает второй. Иначе какой смысл
вступать в игру?
   Наружники  дежурили  посменно.  День  кончался,  а  никаких  сигналов  не
поступало.
   Наконец он не выдержал и  сам  позвонил  наружнику,  который  только  что
сменился.
   - Почему молчишь?
   - Так нечего сообщать! - весело ответил наружник,  который  в  это  время
уплетал шашлык в ресторане на набережной. Ахмеджанов слышал в телефоне,  как
тот жует.
   - Что они делали все это время? Давай подробно!
   - Подробно? - усмехнулся в трубку наружник. - Пока я  за  ними  наблюдал,
два раза кончил. В окошко смотрел, будто эротику по видаку! Только живьем.
   -  Хватит,  -  брезгливо  поморщился  Ахмеджанов  -  встречались  они   с
кем-нибудь? Говорили? Звонки были?
   - Не-а, - наружник прижал сотовый телефон к уху плечом и вытер  салфеткой
шашлычный жир, - я ж говорю, только трахаются, жрут, один раз на пляж вышли,
загорали, купались.
   - Между собой о чем говорят?
   - Да ни о чем. Он ей про детство рассказывает, про маму с папой, она  ему
- тоже.
   - Ели дома или ходили куда-нибудь?
   - Костер в саду развели, картошку пекли.
   - Значит, целый день никаких звонков?
   - Нет. Все тихо. Ни с кем в контакт не вступали. Ни с единой живой душой.
Им никто не нужен, кроме друг друга.
   - А не могли они тебя засечь?
   - Да они никого вокруг в упор не видят, я ж сказал!
   - Ладно, отдыхай, - Ахмеджанов захлопнул крышку телефона.
   "И все-таки надо проверить, - подумал он, - проверить надо!"

***

   Они сидели на маленьком пляже  за  домом.  Вокруг  -  ни  души.  Огромное
густо-оранжевое солнце Уже  коснулось  краем  спокойного  светлого  моря.  В
сумерках, перед  темнотой,  краски  стали  четкими  и  насыщенными.  Дневная
ослепительная жара плавила очертания предметов, а сейчас глаза  отдыхали  от
яркого света. Можно даже на солнце смотреть спокойно,  не  щурясь.  Оно  все
глубже уходило в море, по воде тянулась яркая ровная дорожка. Ближе к берегу
она медленно распадалась на длинные оранжевые лоскутья.
   - Неужели они и в окно спальни подсматривали? - шепотом спросила Маша.
   - Не думаю, - улыбнулся Вадим,  -  хотя...  Знаешь,  я  уже  привык,  что
постоянно следят, но сегодня как-то уж особенно явно.
   - Странное это ощущение, когда за тобой следят. Я все  время  чувствовала
затылком. Как ты думаешь, это я такая чувствительная  или  они  не  особенно
прятались?
   - Ты просто  знала,  что  должны  следить.  Поэтому  чувствовала.  А  они
работают вполне профессионально.
   - А сейчас?
   - Тоже. В кустах, за оградой или из окошка  соседнего  дома.  Сейчас  нас
видят, но не слышат.
   - Уже приятно, - вздохнула Маша, - хотя бы не  слышат.  Как  ты  думаешь,
завтра будет то же самое?
   - Вряд ли. У них не хватит людей, чтобы вот так  следить  несколько  дней
подряд.
   Неподалеку раздались сигналы машины. Длинный гудок, потом два коротких.
   - "Газик" мой прибыл, - заметил доктор.
   - А почему не позвонили, не предупредили? - тревожно спросила Маша.
   - Так я же  телефон  в  доме  оставил.  Вот,  предупреждают.  Ну  что  он
разгуделся? - поморщился доктор. - Ладно, пошли.
   Они нехотя встали и направились к дому.
   - Там не может быть никакой ловушки? - спросила Маша шепотом.
   - Вряд ли. Он бы так не гудел, не предупреждал. К  "газику",  ждавшему  у
ворот, они подошли вместе. Маша вежливо поздоровалась  с  молодым  черноусым
шофером. Он приветливо улыбнулся в ответ и сказал доктору по-абхазски:
   - Двух раненых привезли.
   Доктор повторил эту фразу по-русски для Маши и добавил:
   - Не волнуйся, ложись спать.
   Прощаясь,  Маша  поцеловала  Вадима  и  неожиданно  для   себя   тихонько
перекрестила его, когда он садился в "газик".
   Оставшись одна, она плотно задернула все шторы и взяла  в  руки  кассету,
которая отличалась от десятка других кассет лишь тем, что на торце  не  было
никакой бумажки с надписью. Вытащив из кассетной коробки  квадрат  бумаги  с
пустыми разлинованными  наклейками,  она  написала:  Э.  Рязанов.  "Жестокий
романс" - первое, что пришло в голову, аккуратно отделила клейкую полоску  с
надписью, прижала ее к торцу кассеты и поставила коробочку назад, на полку.
   Потом она приняла душ, приготовила себе чай, улеглась на диван в гостиной
и включила видеомагнитофон - она давно хотела пересмотреть нашумевший боевик
Марка Гордона "Скорость".
   Когда лихой полицейский Джек Тревен в исполнении Кевина Ривса  вскочил  в
заминированный автобус на полном ходу, в двери бесшумно повернулась  отмычка
и два кавказца вошли в дом.
   Маша не успела опомниться, а глаза  ей  уже  завязали  черным  платком  и
чья-то грубая рука зажала рот. Отчаянно брыкавшуюся Машу понесли  в  машину,
стоявшую у ворот. Один из кавказцев на  секунду  вернулся  в  дом,  выключил
телевизор и видик, погасил свет, захлопнул дверь.
   Маша быстро поняла, что брыкаться и сопротивляться бесполезно.
   - Будешь орать, - сообщил ей незнакомый  голос  с  акцентом,  -  придется
заклеивать тебе рот. Будешь хорошей девочкой, не обидим.
   - А можно узнать, куда вы меня везете? - решилась спросить Маша.
   - В гости, - ответили ей, усмехнувшись.
   То, что ее увезли сразу и  не  стали  обыскивать  дом,  казалось  хорошим
признаком. Но сначала они выманили Вадима, сказали, будто там раненые. Очень
все это странно. Сегодня за ними следили целый день,  вероятно,  ждали,  что
Вадим войдет в контакт с  кем-нибудь.  Проверяли.  А  это  что?  Продолжение
проверки?
   Машина долго ехала по горной дороге. Маша чувствовала  кривые  зигзаги  и
ухабы, но ничего не видела. В босые ноги впивались  мелкие  острые  камушки,
усыпавшие пол под сиденьем. Машу раздражало, что на ней  ничего  нет,  кроме
трусиков и длинной, до колен, белой футболки.
   "Хорошо, что они не вытащили меня  прямо  из  душа,  -  подумала  она.  -
Господи, кончится все это когда-нибудь?!"
   - Дайте мне, пожалуйста, сигарету, - попросила она тихо.
   Тут же ей в рот сунули бумажную  трубочку  фильтра.  Щелкнула  зажигалка.
Было странно прикуривать в полной темноте.
   Наконец машина остановилась. Машу ввели в какое-то помещение, она ощутила
под ногами гладкий деревянный пол. Повязку  сняли  с  глаз.  В  лицо  ударил
ярчайший электрический свет, и на миг Маше показалось,  будто  она  ослепла.
Она почувствовала, что на нее в упор глядит  несколько  пар  глаз,  и,  чуть
привыкнув к яркому свету, разглядела четыре темных мужских силуэта в глубине
комнаты.
   - Ну? - спросил один из мужчин, повернув голову к сидевшему рядом.
   - Не она, - твердо ответили ему, - та была выше почти на  голову,  старше
лет на пять-шесть, рыжая, стриженая, а у этой волосы длинные, темные,  глаза
карие. Она совсем соплячка, не больше восемнадцати,  к  тому  же  тощая,  ни
груди, ни бедер. Та - красотка экстра-класса, а эта -  заморыш  какой-то.  С
этой шеф и разговаривать не стал бы.
   - Пусть пройдется, - сказал тот, в котором Маша, уже привыкшая  к  яркому
свету, узнала телохранителя Иванова.
   Она узнала троих  из  четырех.  Главный  здесь,  несомненно,  Ахмеджанов:
тяжелый горбатый нос, маленькие,  глубоко  посаженные  глаза  под  нависшими
бровями,  бритая  голова  в  круглой  войлочной  шапочке.  Именно  это  лицо
показывали в "Новостях" по телевизору.  Рядом  с  чеченцем  сидели  охранник
офиса  и  телохранитель  Иванова.  Четвертого,  очень   худого   бровастого,
бородатого кавказца, Маша видела впервые.
   - Пройдись, девочка, - сказал Ахмеджанов.
   Вжав голову в плечи, сутулясь  и  волоча  ноги.  Маша  сделала  несколько
шагов.
   - Нет, вообще ничего похожего! - усмехнулся телохранитель.
   Незаметная  дверь  за  спинами  сидевших  открылась,  из  нее   вывалился
смертельно-бледный, в вишневой пижаме, с взлохмаченным белым пухом на лысине
Вячеслав Иванов. Взглянув на Машу мутными совершенно безумными  глазами,  он
заорал:
   - Это она! Она! Я узнал тебя, сука! Ты мне подкинула  кассету!  Кто  тебя
прислал? Говори!
   - Заткнись, падаль, - спокойно произнес Ахмеджанов.
   Но Иванов продолжал орать высоким петушиным  фальцетом,  а  через  минуту
вырвался из рук державшего его худого бородатого кавказца, кинулся на Машу и
вцепился холодными мокрыми пальцами ей в горло.
   -  Мразь!  -  услышала  она  голос  Ахмеджанова  и   почувствовала,   что
задыхается. Раздался негромкий хлопок. Руки Иванова вдруг  ослабели,  что-то
темное, теплое брызнуло ей в лицо. Иванов стал падать, увлекая за собой Машу
всей тяжестью своего короткого рыхлого тела.
   На этот раз раненые оказались не  тяжелыми,  у  одного  сквозное  ранение
голени, у другого пуля прошла по касательной у  предплечья.  С  этим  вообще
можно обойтись  местным  наркозом.  Правда,  у  раненного  в  голень  доктор
обнаружил признаки начинавшейся гангрены, но процесс не успел зайти далеко.
   Перед тем, как положить  на  операционный  стол,  пришлось  сбрить  обоим
волосы на головах и бороды - раненые кишели вшами. Фельдшер обнаружил у  них
обоих еще и чесотку.
   Закончив работу, доктор тщательно мыл  руки  под  железным  рукомойником.
Фельдшер, вышедший куда-то минут  десять  назад,  вернулся.  За  его  спиной
маячили два боевика.
   - К тебе гости, - громко сказал фельдшер по-абхазски, - иди в штаб.
   Доктор не спеша вытер руки и направился к двери. Когда  он  поравнялся  с
фельдшером, тот шепнул ему быстро, одними губами, по-русски два слова:
   - Жива. Обморок.
   Сердце сжалось и заныло. Боль  не  отпускала,  пока  он  шел  к  штабу  в
сопровождении двух  боевиков.  Как  только  он  переступил  порог,  на  него
уставились немигающие, сверлящие душу глаза Ахмеджанова.
   На полу посреди комнаты вся в крови лежала Машенька.  На  белой  футболке
алые пятна выглядели особенно жутко. И  тут  он  понял,  что  значили  слова
фельдшера. Цены не было этим двум словам. Если б не успел старик шепнуть их,
Вадим сейчас бросился бы на чеченца  и  придушил  его  собственными  руками.
Вероятно, из всех в лагере только фельдшер мог предвидеть такую  реакцию,  а
потому предупредил.
   Уже никого не видя вокруг, доктор подхватил Машу на руки, прижал пальцы к
тонкому запястью. Пульс прослушивался нитевидный,  слабого  наполнения.  Для
обморока это нормально. Разглядев ее бледное, испачканное  кровью  лицо,  он
тут же понял - она не ранена, не избита. На ней чужая кровь.
   - Это кровь шакала, - услышал Вадим тяжелый голос  Ахмеджанова,  -  шакал
хотел задушить твою девочку, я его убил. Но она у тебя такая нервная,  сразу
упала в обморок. Ты не обижайся, дорогой, я  просто  хотел  познакомиться  с
ней, посмотреть, кого ты так сильно любишь.
   Не ответив ни слова, доктор вышел на улицу с Машей  на  руках.  Навстречу
шел фельдшер, держа наготове ампулу нашатыря и кусок ваты.
   Она открыла глаза, увидела доктора, и слезы покатились по щекам.
   - Мне надо умыться и переодеться, - тихо сказала она.
   Фельдшер принес ведро воды, старый белый халат и тонкое байковое  одеяло.
Маша закрылась вместе с доктором в одной из комнат госпиталя, Вадим  лил  ей
на руки воду, и она стекала розовая, кровавая.
   - Я опять чувствую себя убийцей. Я, как леди Макбет, не могу смыть кровь,
- плакала Маша, - он почти придушил меня своими  холодными  потными  руками,
мне очень страшно, теперь всю жизнь будет сниться эта кровь.
   Вадим затянул на ней пояс белого халата, накинул сверху на плечи одеяло.
   В дверь постучали.
   - Вас машина ждет, - сообщил фельдшер по-русски.
   Когда они вышли на улицу, Вадим опять взял Машу на руки.
   - Ты босиком, а здесь камни острые, - сказал он.
   - Я могу идти сама, тебе же тяжело!
   - Нет, - улыбнулся он, - мне легко.
   Домой их вез тот же "газик". Всю дорогу молчали,  только  когда  проехали
пограничный пост, не остановившись, Маша спросила шепотом:
   - Почему нас не остановили? Здесь же граница?
   - Это старая дорога, по ней почти никто не ездит.  Пост  здесь  -  только
видимость одна, к тому же купленный с потрохами, - так же  шепотом  объяснил
доктор.

Глава 17

   Клавдия Васильевна Зинченко  вставала  с  петухами.  Петухи  в  маленьком
приграничном селе  начинали  заливаться  в  половине  пятого  утра.  Сегодня
Клавдия Васильевна собиралась отправиться на небольшой  рыночек  возле  дома
отдыха, где раз или два в неделю она продавала молоко, творог  и  яйца.  Чем
раньше приедешь, тем удобнее займешь место.
   Быстро справившись с утренними домашними делами, подоив корову, собрав  в
большую корзину марлевые узелки, банки с парным молоком, завернув  аккуратно
в газету несколько десятков крупных  коричневатых  яиц,  Клавдия  Васильевна
направилась к автобусной остановке.
   Самый близкий путь лежал через небольшую  рощицу,  примыкавшую  к  шоссе.
Рощица встретила ее  прохладой,  мягко  поблескивала  утренняя  роса,  птицы
радостно заливались. Клавдия Васильевна сняла старые растоптанные туфли, она
с детства любила пройтись босиком по росистой траве,  да  и  туфли  жалко  -
промокнут.
   Дойдя до середины рощицы, она остановилась. Ей показалось - где-то совсем
близко слышны мужские голоса. И птицы притихли. "Пережду от греха подальше",
- решила старушка. Сейчас  в  безлюдной  утренней  роще  мог  оказаться  кто
угодно, все-таки время неспокойное, граница близко, а за границей - война.
   За деревьями