врача,
бухгалтера. Тогда у тебя будет кусок хлеба и  нормальная,  сытая,  спокойная
жизнь.
   После десятого класса Маша потихоньку от  родителей  подала  документы  в
Театральное  училище  имени  Щепкина  при  Малом  театре,  прошла  все  туры
творческого конкурса, сдала экзамены на "отлично" и была принята.
   Родители отнеслись к этому как к трагедии.  Но  постепенно  смирились.  В
конце концов Щепкинское училище - далеко не худшее высшее учебное  заведение
в России, и конкурс там огромный -  шестьдесят  человек  на  место.  А  Маша
поступила сразу, с первой попытки, без всякого блата. Может, и правда выйдет
из нее серьезная актриса?
   "Наверное, зря я наврала им про Севастополь, - подумала Маша, - но выхода
другого не было. Они ведь видели Саню,  он  им  не  понравился.  Мама  потом
сказала: "А ты,  оказывается,  у  нас  еще  совсем  маленькая.  В  куклы  не
наигралась".
   Маша тогда прекрасно поняла, что мама имеет  в  виду.  Саня  слыл  первым
красавцем курса. Никакими  иными  достоинствами  он  не  обладал.  В  основе
Машиного увлечения  лежало  лишь  обыкновенное  женское  тщеславие.  И  мама
совершенно точно определила это как "игру в куклы".
   Снизу, из комнат хозяйки, кроме радионовостей, теперь раздавались  еще  и
судорожные  всхлипы  какой-то  очередной  "Дикой  Розы".  А  когда  к  этому
прибавился еще и  хриплый  голос  приблатненного  эстрадника,  несущийся  из
кассетника со двора, Маша поняла: к хозяйкиному сыну опять пришли друзья. От
дикого звукового винегрета у нее разболелась голова.
   "Надо пойти в аптеку и купить  затычки  для  ушей,  иначе  я  здесь  умом
тронусь, - решила она, - а заодно  зайду  на  переговорный  пункт,  попробую
позвонить домой. Вдруг родители приехали с дачи?  Я,  конечно,  сделаю  вид,
будто звоню из Севастополя, рассказывать им ничего не буду.  Просто  хочется
услышать их голоса".
   Был ранний вечер, дождь кончился. Когда Маша проходила через двор, пьяная
компания хозяйкиного сына что-то заорала ей вслед. Она быстро  выскочила  за
калитку.
   Аптека оказалась закрытой. К переговорному  пункту  пришлось  идти  через
набережную. После дождя было особенно много народу - толпы отдыхающих  вышли
подышать чистым, влажным вечерним воздухом. Маша шла очень быстро,  чуть  не
сшибая неспешных гуляющих. Какой-то молодой кавказец  со  смехом  растопырил
руки навстречу, пытаясь поймать ее, но Маша, крикнув ему: "Уйди,  дурак!"  -
прошмыгнула мимо и тут же подумала: "Какая же я здесь стала грубая!"
   Дома  никто  не  отвечал,  родители  с  дачи  не  приехали.  Маша   стала
размышлять, стоя в будке с горстью жетонов на ладони, не  позвонить  ли  еще
кому-нибудь. Но тут же вспомнила, что свою записную книжку оставила дома,  в
Москве.
   Назад спешить не хотелось. После  дождя  приятно  пройти  по  набережной,
через сквер. "В конце концов, почему я должна бегать как затравленный  заяц?
Надоело!" - решила Маша и побрела не спеша.
   Навстречу попадались девицы в юбках до пупа, хохотавшие в объятиях  лихих
кавказцев. Из коммерческих ларьков, из открытых дверей  баров  и  ресторанов
неслась оглушительная музыкальная какофония, женский визг, мат, звон посуды.
Приличной семейной публики становилось все меньше.  Маша  не  решилась  идти
через сквер - уже смеркалось, а фонари еще не зажглись.
   Вдоль сквера тянулась довольно людная улица. Но с нее  пришлось  свернуть
на другую, пустынную.
   - Девушка, можно вас на минутку? - услышала Маша  за  спиной  голос,  как
только свернула на пустынную улицу.
   Не оборачиваясь, она прибавила шагу. Ее тут  же  догнали  два  пьяненьких
весельчака в цветастых рубашках и приспущенных широких штанах. Поравнявшись,
они ловко ухватили ее за руки с обеих сторон.
   - Куда это мы так спешим, птичка? - сверкнули золотые зубы.
   Маша дернулась изо всех сил, пытаясь вырвать руки, но  держали  ее  очень
крепко.
   - Отпустите меня. Я сейчас закричу, - спокойно сказала она.
   - Кричи, - разрешили весельчаки.
   - Помогите! - крикнула Маша во все горло.
   - Сейчас поможем! - пообещали весельчаки и, приподняв Машу над  асфальтом
за локти, быстро потащили по улице.
   Маша попыталась извернуться, вмазать кому-нибудь из них пяткой в пах.  Не
получилось.
   "Мамочка, что же мне делать? Куда они меня тащат?  Почему  здесь  нет  ни
одного милиционера? Саня говорил, здесь даже военные патрули ходят по улицам
вечером. Где вы, патрули, миленькие? Появитесь, помогите мне, пожалуйста", -
пронеслось у нее в голове.
   Еще раз набрав побольше воздуха, она завопила изо всех сил:
   - Помогите!
   - Слышь ты, не ори, в натуре, - мирно посоветовал один из тащивших.  -  А
то мы ведь и заткнуть можем.
   Вдруг раздался визг тормозов. Прямо на тротуар перед ними въехала  черная
"Тойота". Из нее вышел высокий, очень прямой господин  с  совершенно  седыми
волосами.
   - Отпустите девочку, - тихо сказал он, и руки весельчаков  разжались  как
по волшебству.
   Маша, не  раздумывая,  бросилась  наутек.  Весельчаков  и  след  простыл.
"Тойота" развернулась и медленно двинулась за Машей вдоль  кромки  тротуара.
Чуть отдышавшись, Маша пошла спокойней.  Седовласый  господин  высунулся  из
окошка и приветливо улыбнулся:
   - Садитесь, барышня, я вас подвезу.
   - Спасибо, я сама. Мне близко.
   - Сделайте милость, барышня, садитесь. Честное слово, не лучшее  место  и
не лучшее время для одиноких прогулок.
   И тут же, как бы в подтверждение его слов, из-за угла  вывалилась  пьяная
компания. Маша остановилась в нерешительности. Он вышел из машины  и  открыл
заднюю дверцу. "Такой красивый, вполне интеллигентный господин. Если  бы  не
седина, можно было бы дать лет сорок. Но и с  сединой  -  не  больше  сорока
пяти".
   В машине еле слышно играла музыка. Бархатный  голос  Элвиса  Пресли  пел:
"Люби меня нежней". Пахло в салоне хорошим мужским  одеколоном.  Впервые  за
эти дни Маше вдруг стало спокойно, не противно и не страшно.
   - Меня зовут Вадим Николаевич. А вас?
   - Маша.
   - Куда вас отвезти, Машенька?
   - Студенческая, дом восемь, за санаторием "Солнечный берег".
   - Вы отдыхаете одна?
   - Нет. То есть пока одна. Завтра ко мне приезжает жених. Рано утром.
   - Жених? Ну и славно. Барышне нельзя отдыхать здесь одной. Вы из  Москвы,
Машенька?
   - Да. А как вы догадались?
   - У вас чисто московская речь. Через пять минут  он  остановил  машину  у
калитки на Студенческой улице.
   - Вадим Николаевич, - нерешительно попросила  Маша,  -  вы  не  могли  бы
постоять здесь, у калитки, еще минут пять? Там пьянка во дворе, а умывальник
прямо возле стола, где пьют. Я быстренько умоюсь, пусть они  видят,  что  вы
смотрите. Тогда не пристанут.
   - Машенька, я, конечно, подожду с удовольствием. Но... в таком случае  не
лучше ли вам быстро собрать вещи  и  переехать  ко  мне  до  приезда  вашего
жениха? Не опасно ли вам ночевать здесь?
   Из глубины двора раздавались пьяные  вопли,  заглушавшие  песенку  группы
"На-на" "Моя малышка". Пьяные мужские голоса подпевали вразнобой,  перемежая
слова песни веселым матом.
   "Да! Лучше мне поехать с вами куда угодно, - выкрикнула про себя Маша,  -
нырнуть с рюкзачком в вашу уютную машину, и везите меня куда хотите. -
   И тут же она испугалась, стало стыдно. - Ты  что,  свихнулась?  -  строго
спросила она себя. - Готова ехать с первым попавшимся мужиком только потому,
что он вежливый, воспитанный и за тебя заступился, не проехал мимо?"
   - Большое спасибо, Вадим Николаевич, но вряд ли я  смогу  воспользоваться
вашим предложением. Это неудобно. Мой жених приезжает рано утром. Завтра,  -
сказала она вслух, вежливо и твердо.
   - Очень жаль, Машенька. Не волнуйтесь, я подожду,  пока  вы  умоетесь  во
дворе. Если они пристанут, я вмешаюсь.
   Попрощавшись с Вадимом Николаевичем  за  руку,  Маша  спокойно,  с  гордо
поднятой головой вошла во двор.  Машина  отъехала  от  калитки  минут  через
десять после того, как Маша умылась,  почистила  зубы  и  поднялась  в  свою
комнату.
   "А все-таки есть в нем что-то такое... Жаль, если я больше его никогда не
увижу. Интересно, он женат? Кто он? Почему его здесь все боятся? Села  бы  в
его машину, ехала бы с ним, и было бы мне хорошо и спокойно. Но это  безумие
какое-то,  это  неприлично.  Наверное,  я  потихоньку  свихиваюсь  здесь  от
одиночества и липких придурков, которые лезут  со  всех  сторон",  -  думала
Маша, засыпая.

Глава 2

   Он зажег огонь в камине. Ночь была теплая, душная, но он  любил  смотреть
на огонь - легче думалось. Мягко, сосредоточенно скользили  змейки  пламени,
перешептывались и приплясывали быстрые яркие  язычки.  В  этом  проглядывала
своя внутренняя логика, своя музыка, которую не поймешь и не разгадаешь.  Да
и зачем?
   В последние несколько месяцев он не включал телевизор. Редкими свободными
и одинокими вечерами сидел у камина, глядя на огонь, и думал. Он не  включал
телевизор потому, что на экране то и дело мелькали кадры чеченской хроники -
растерзанные  трупы  детей  и  женщин,  замученные,  жесткие  лица   русских
мальчиков в военной форме, обреченных стать пушечным мясом. Он отдавал  себе
отчет, что напрямую причастен ко всему  этому  кошмару,  и  уже  не  пытался
оправдаться перед самим собой.
   Он не бандит и не убийца. Он врач, хирург, но в  последние  полтора  года
ему приходилось лечить бандитов и убийц, извлекать из них  пули  и  осколки,
спасать им жизнь.
   Полтора года назад Вадима Николаевича Ревенко, лучшего хирурга  областной
больницы, подняли ночью с постели и под дулом автомата повезли через границу
в горное селение.  Он  должен  был  прооперировать  трех  раненых.  Кто  эти
раненые, он понял сразу и испугался. Но перед ним находились умирающие люди,
и он спас их. Впрочем, и себя тоже.
   Он не отходил от  операционного  стола  сутками.  В  фельдшерском  пункте
горного села устроили нечто вроде полевого госпиталя. В распоряжении  Вадима
Николаевича оказался только местный фельдшер-абхазец.
   Для спасения своих раненых бандиты не жалели ничего,  делали  что  могли:
доставали дорогие лекарства, американские шовные и  перевязочные  материалы,
немецкие хирургические инструменты. И деньги ему, Ревенко, платили немалые.
   А потом, возвращаясь домой и включая телевизор, он видел фотографии  тех,
кого только что спас. Они находились в розыске, за каждым  тянулся  кровавый
след  расстрелянных  заложников,  растерзанных  пленных  российских  солдат,
терактов...
   Город,  в  котором  он  родился  и  вырос,  являлся   областным   центром
российского Причерноморья, знаменитым курортом. Благополучие  и  процветание
края держалось на нескольких крупных мафиозных группировках, то  враждующих,
то мирящихся. Мафии разделялись по национальному признаку. В  городе,  кроме
русских и украинцев, жило несколько кавказских народов, и доктор  с  детства
знал два кавказских языка.
   Он лечил всех, без разбора. Ему неважно, кто лег к нему  на  операционный
стол  -  добропорядочный  горожанин,  секретарь  райкома  партии,   рыночный
торговец или крупный уголовный авторитет. Больной для него - только больной,
и социальный статус не имел значения.
   Если в благодарность за удачную операцию ему дарили дорогие  подарки  или
давали деньги в конверте, он не отказывался. Он знал,  что  его  труд  стоит
очень дорого, а на больничную зарплату прожить невозможно. Тот,  кто  мог  и
считал нужным платить, - платил. А  кто  не  мог,  того  Ревенко  оперировал
бесплатно, и качество операции от этого не менялось. Его руки были для  всех
одинаковы - и для крестных отцов местных мафий, и для полунищих старушек,  и
для глав городской и областной администрации.
   Теперь он оперировал еще и чеченских бандитов, которые прятались здесь, в
горах. Когда за ним приезжали во второй, в третий, в десятый раз, он уже без
всякого  насилия  садился  в  машину  и  отправлялся  спасать  раненых.  Эти
истекающие кровью, полумертвые, гангренозные, завшивленные чеченцы стали для
него такими же больными,  как  все  другие.  Каждый  раз,  борясь  за  жизнь
какого-нибудь очередного полевого командира или рядового боевика, он не  мог
потом пойти и донести на него, хотя понимал: как только этот больной встанет
на ноги, он опять начнет убивать, взрывать и брать заложников.
   Да и куда он мог сунуться со своей информацией? Он знал: местная  милиция
куплена с потрохами, в местном ФСБ каждый второй получает чеченские  деньги.
Наверняка в Москве их получает каждый пятый.  Где  гарантия,  что  со  своей
информацией он не попадет именно к этому - пятому?
   Через три месяца он все-таки попытался улететь в  Москву,  сославшись  на
Международную  конференцию  по  экстренной  хирургии,  на  которую   получил
официальное приглашение. В местном аэропорту к нему подошли двое, спереди  и
сзади, вплотную. Стоявший сзади держал под курткой пистолет,  дуло  уперлось
Вадиму Николаевичу в спину. Тот, что спереди, глядел ему в глаза и  дышал  в
лицо запахом табака и шашлыка.
   - Не надо тебе лететь в Москву, доктор. Ты здесь очень нужен, -  произнес
он тихо и ласково по-абхазски.
   В тот момент в душе его будто щелкнул и бешено застучал часовой  механизм
взрывного устройства.  Он  почувствовал:  рано  или  поздно  это  устройство
сработает. Остановить, отключить его уже невозможно.
   За ним неусыпно следили, контролировали  каждый  шаг  чеченцы.  А  вскоре
прибавился к этому смутный интерес со стороны российских спецслужб -  то  ли
ФСБ, то ли ГРУ.
   Время шло. Как член Международной ассоциации экстренной  хирургии,  Вадим
Николаевич имел право на безвизовый проезд в любые районы военных действий и
лагерей беженцев. Он продолжал ездить  через  границу,  расположенную  вдоль
реки Чандры, то на своей "Тойоте", то на военном  "газике",  предоставленном
вместе с шофером-абхазцем к его услугам.
   Месяц  назад  в   село   привезли   очередного   полевого   командира   с
множественными осколочными ранениями брюшной полости. Человека  этого  знала
вся Россия как одного из самых кровавых лидеров террористов. Он находился  в
розыске, в "Новостях" сообщали, будто он пропал без вести, а  он  между  тем
лежал на операционном столе в маленьком горном  селении,  и  доктор  Ревенко
больше суток боролся за его жизнь.
   Бандит быстро шел на поправку. Но чем лучше чувствовал себя пациент,  тем
мрачней и тревожней становился доктор. Он отдавал себе  отчет  в  том,  что,
спасая жизнь Ахмеджанову, заранее обрекает на смерть множество ни в  чем  не
повинных людей.
   Вадим не сомневался: сейчас в городе работает несколько серьезных агентов
российских спецслужб. Они  должны  заниматься  предстоящими  губернаторскими
выборами и связями кандидатов с чеченцами, засевшими в горах. Но  как  выйти
на реального, а не  опереточного  агента?  И  до  какой  степени  можно  ему
доверять? Ведь не случайно до сих пор не  пойман  и  не  посажен  на  скамью
подсудимых ни один из серьезных чеченских лидеров.
   Даже  если  представить,  что  ему  повезет,  удастся  каким-то   образом
прорваться сквозь чеченскую слежку, выйти  на  нужного  человека,  дать  ему
полную информацию о крупной чеченской базе в горах и об Аслане  Ахмеджанове,
он все равно рискует головой. Такую информацию наверняка захотят  проверить.
Ведь  послать  в  горы,  на  территорию  дружественного  государства   отряд
спецназа, вести там настоящие боевые  действия  -  это  не  шутки.  Те,  кто
заинтересован в аресте Ахмеджанова, обязаны действовать наверняка.
   А какие  он  может  представить  доказательства?  Клок  волос  из  бороды
бандита? Или любительскую фотографию на фоне  гор?  "Давай,  Аслан,  я  тебя
сфотографирую на память?"
   Как бы мало времени ни ушло на проверку, его в любом случае хватит, чтобы
Ахмеджанов исчез, а  доктора  пристрелили.  О  том,  как  поставлена  служба
информации в городе и в горах, доктор знал очень хорошо.
   Оставить все как есть, дать Ахмеджанову окрепнуть, встать на  ноги  Вадим
не мог. Прикончить бандита по-тихому, каким-нибудь медицинским способом тоже
не мог. Рука  не  поднималась.  Слишком  долго  и  трудно  он  спасал  этого
человека. Да и потом, это равносильно самоубийству: вычислили бы тут же, без
вскрытия и судебно-медицинской экспертизы.
   Иногда  ему  хотелось  хоть   с   кем-нибудь   поделиться   всеми   этими
навалившимися вопросами. Но рядом не было ни души.
   Жена ушла от Вадима десять лет назад к заезжему москвичу-курортнику. Сыну
тогда исполнилось пятнадцать. До окончания школы  мальчик  жил  с  отцом,  к
матери в Москву приезжал на  каникулы,  а  после  десятого  класса  переехал
совсем - поступил  на  биофак  Московского  университета,  на  втором  курсе
женился на канадке украинского происхождения, теперь жил в  Квебеке.  Письма
от него Вадим получал все реже.
   Иногда появлялись женщины, но  надолго  почему-то  не  задерживались.  Он
считал, дело в его дурном замкнутом характере, но на самом  деле  просто  не
нашлось еще такой женщины, которую ему хотелось бы удержать.
   В гостиной над камином висела большая репродукция известной картины Пабло
Пикассо "Девочка на шаре". Он любил смотреть на хрупкую удлиненную  фигурку,
балансирующую на большом  цирковом  шаре  на  фоне  накачанного  тяжеловеса.
Постепенно нарисованная девочка стала полноправной обитательницей его  дома,
иногда он ловил себя на том, что мысленно беседует с  ней.  А  однажды  даже
признался себе, что из всех женщин, которых когда-либо  знал,  по-настоящему
хочет только одну. Но  ее  не  существует.  Она  просто  нарисована  великим
художником. В жизни не бывает таких линий, такой хрупкости и нежности.  Свою
танцовщицу-циркачку Пикассо, вероятно, просто выдумал, намечтал себе, увидел
во сне.
   Вадиму  она  тоже  снилась  иногда  -  но  и  во   сне   она   оставалась
нарисованной...
   Как в высококлассном хирурге в  нем  нуждались  многие.  Для  большинства
женщин  мог  бы  составить   завидную   партию   как   очень   состоятельный
сорокапятилетний холостяк. Но ни благодарные больные, ни жаждущие  выгодного
брака дамы и девицы не могли скрасить его одиночество. Имелось, правда, одно
существо, к которому Вадим успел привязаться  в  последнее  время.  Это  был
живой человек, не нарисованный, но немой и слабоумный.
   Полы в горном госпитале  мыл  странный  больной  старик  по  имени  Иван.
Сначала Вадим обратил внимание на  русское  имя.  Потом  заметил,  что  Иван
выглядит, вероятно, значительно старше своих лет. А потом понял: слабоумие и
немота - не врожденные. Под прозрачным седым пухом на голове просматривались
страшные, глубокие шрамы, зажившие без всякой медицинской помощи.  Слабоумие
являлось следствием тяжелой черепно-мозговой травмы.
   Иван не говорил, только мычал. Но доктору показалось, что он все слышит и
понимает. Вадим примерно представлял себе, каким образом  мог  попасть  этот
молодой старик в горное село. У чеченцев и абхазцев еще лет пятнадцать назад
появилась своеобразная мода на русских рабов.
   На вокзалах, в курортных городах высматривали и вычисляли "живой  товар".
Как правило, попадались демобилизованные солдаты, молодые беспечные одинокие
провинциалы, ищущие заработка, чтобы красиво пожить  на  курорте.  Их  ловко
подманивали, поили до бесчувствия, добавляя в водку сильное  снотворное  или
наркотики, потом переправляли в горы. Там эти люди  выполняли  самую  черную
работу, их использовали в производстве опиума, они ходили за скотиной и сами
постепенно превращались в покорных животных. Какое-то время  их  держали  на
одуряющих, разрушающих мозг наркотиках, а  потом  они  уже  сами  не  хотели
никуда бежать.
   Только встретив Ивана, доктор понял, что и прежде приходилось ему  видеть
в абхазских горных селениях таких вот русских рабов. Но раньше  он  принимал
их  просто  за  местных  слабоумных.  В  русских  и  украинских  селах  тоже
встречаются такие вот  юродивые,  с  врожденным  идиотизмом  разной  степени
тяжести.
   Доктор понимал:  помочь  Ивану