евочки  показалось  Ксюше  знакомым.  Этот
несчастный умственно отсталый ребенок напоминал ей кого-то, но она никак  не
могла  понять,  кого.  Выпуклые  светло-карие   глаза,   маленький   круглый
нос-кнопочка, желтые волосы,  тонкие,  мягкие,  как  цыплячий  пух.  Большая
голова беспомощно крутилась на  тонкой  шейке.  На  ветру  трепетала  легкая
жиденькая челка, открывая мучительно наморщенный мясистый лоб.
   - Люся, только не плачь! Не смей плакать! Иди ко мне, моя маленькая,  иди
сюда, - послышался за кадром голос Олега. Конечно, это был его голос, тут уж
Ксюша не могла ошибиться. Однако в нем звучало нечто совершенно новое. Таким
голосом, такими словами он никогда ни с кем не разговаривал. Его речь обычно
была груба и отрывиста, тяжелый бас звучал с какой-то механической тупостью.
Он говорил так, словно в горле у него перекатывались чугунные гири. Но  там,
за кадром, на пасторальной лужайке, с камерой в пляшущих руках,  был  совсем
другой человек, мягкий, ласковый, любящий.
   Лицо девочки наплывало, увеличивалось,  стали  видны  все  ее  прыщики  и
дрожащая влага в широких, ясных, совершенно младенческих глазах.  У  нее  за
спиной  слышались  визг,  смех,  здоровые  красивые   подростки   продолжали
резвиться.
   На этом съемка кончилась, остался еще большой  кусок  пустой  пленки,  по
экрану побежала черно-белая рябь. Ксюша  залпом  выпила  свой  морс.  У  нее
сильно пересохло во рту. Сердце застучало, как сумасшедшее.
   Она знала, что у Олега до нее была жена по имени Лена, с  ней  он  прожил
совсем недолго и благополучно расстался. Жена Лена, и  никаких  детей.  Были
еще женщины, но ничего серьезного. Олег отказывался говорить  на  эту  тему,
грубо, неуклюже отшучивался.
   - Тебе это не интересно, - отрезала  свекровь,  Галина  Семеновна,  когда
Ксюша решилась спросить у нее о прошлой семейной жизни Олега, -  считай,  до
тебя никого не было. Лена  оказалась  хабалкой,  хамкой.  Ему,  бедненькому,
вообще досталось от баб. Он такой наивный, беззащитный, это счастье, что  ты
у нас появилась.
   - А дети?
   - Ну, какие дети. Бог с тобой!  Какие  дети?  Тема  была  закрыта  раз  и
навсегда. Галина Семеновна  постоянно  подчеркивала:  Машенька  -  первый  и
единственный ребенок  Олега,  долгожданная  ее,  Галины  Семеновны,  внучка.
Других нет.
   Слабоумная девочка Люся, заснятая на лужайке  среди  здоровых,  красивых,
жизнерадостных подростков, была поразительно похожа на Олега.
   * * *
   После посещения морга  загазованный,  пропыленный  воздух  улицы  казался
чистым  и  нежным.  Илья  Никитич  глубоко  вздохнул,  зажмурился,  стараясь
избавиться, наконец, от тягостного чувства  растерянности  и  беспомощности.
Ему было плохо, тоскливо уже четвертые сутки, с того момента,  как  попались
на глаза в доме убитой Лилии Коломеец эти  несчастные  вишенки,  вышитые  на
крошечных мешочках с лавандой.
   Он много лет занимался расследованием убийств и спокойно относился к виду
трупов, даже самых растерзанных. Но иногда какая-нибудь  случайная  невинная
деталь, какой-нибудь легкий  бытовой  штрих  из  жизни  растерзанной  жертвы
надолго застревал в памяти.
   Впервые попав в морг двадцатидвухлетним студентом юрфака, Илюша  Бородин,
в то время худенький, темноволосый, с  яркими  голубыми  глазами  и  широкой
белозубой улыбкой, не упал в обморок, не стал заикаться, как  некоторые  его
сокурсники. Конечно, побледнел, и во рту пересохло,  но  не  более.  Он  был
готов к тому, что смерть, особенно насильственная, выглядит ужасно, и увидел
всего лишь то,  что  ожидал  увидеть.  Раздробленные  черепа,  выпотрошенные
животы и прочие кошмары не преследовали его потом  во  сне.  Но  его  словно
током шарахнуло, когда он увидел небесно-голубые капроновые  банты  в  тугих
рыжих косичках мертвой семилетней девочки. Их группа уже уходила  из  морга,
девочку только привезли, она лежала на каталке в гулком кафельном  коридоре.
Он остановился  и  перестал  дышать.  Голова  закружилась,  и  потребовались
нечеловеческие силы, чтобы  никто  не  заметил,  как  стало  худо  сильному,
философски спокойному Илюше Бородину.
   Он так и не узнал, каким образом погибла девочка, был ли там криминал или
просто несчастный случай.  Иногда,  к  счастью  редко,  только  в  состоянии
крайней усталости, раздражения,  недосыпа,  ему  мерещились  эти  косички  с
бантами, как их заплетают ловкие женские руки, а девочка смотрит на  себя  в
зеркало, улыбается, гримасничает, показывает язык, вертится.  Дальше  ничего
не происходило, воображение отключалось но  это  было  хуже  любого,  самого
кровавого кошмара.
   Трое суток назад, увидев красивые мешочки с  лавандой  в  квартире  Лилии
Коломеец, он опять вспомнил рыжую первоклашку с ее аккуратными  косичками  и
голубыми бантиками.
   Июньские сумерки отливали дымчатой капроновой  голубизной.  Илья  Никитич
брел не спеша по рыхлому сероватому ковру из  тополиного  пуха,  щурился  на
огненное закатное солнце, висевшее  между  двумя  белыми  девятиэтажками,  и
пытался подвести хотя бы приблизительный итог.
   Прошло трое суток. Психологический портрет  предполагаемого  преступника,
сложившийся у него в голове, был замешан на пьяном бреде бомжихи Симки и  на
его, следователя Бородина, личных эмоциях, а не на фактах и здравом  смысле.
Какие могут быть факты, какой здравый смысл, когда  речь  идет  об  огненном
звере с красненькими рожками и поросячьим  голосом?  Между  прочим,  матерно
визжать   могла   и   девочка   Люся.   Другое   дело,   если   бы   бомжиха
засвидетельствовала, что у зверя был глубокий бархатный бас.  Вряд  ли  Люся
сумела бы материться мужским голосом. А вот напялить на голову шапку-маску -
это было ей вполне по силам.
   За трое суток не удалось выяснить, где именно училась и  жила  Люся,  кто
такая "мама Зоя". Было похоже,  что  на  Люсю  Коломеец  нигде  не  заведено
медицинской карты.  Кроме  свидетельства  о  рождении,  не  имелось  никаких
документов на больную девочку, ни в одном из московских психдиспансеров  она
не стояла на учете. С рождения и до сегодняшнего дня она  была  прописана  в
квартире своей тети Лилии Анатольевны Коломеец.
   Когда-то там жили мать и две сестры, Ольга и Лилия Коломеец. Отец ушел из
семьи, когда девочки были еще маленькими.  Мать  умерла  от  лейкемии  через
полгода после самоубийства Ольги.
   Вот, собственно, и вся информация. А узнать что-либо от самой  Люси  было
невозможно. Она упорно повторяла, что убила тетю Лилю потому, что она, Люся,
плохая, злая и вонючая,  иногда  плакала  и  просила  дать  ей  луку,  чтобы
намазать голову, при  малейшей  возможности  застревала  у  зеркала,  долго,
внимательно разглядывала свое лицо, пыталась сдирать прыщи и опять  плакала.
Вопросы о человеке, который приходил в дом с конфетами и цветами, вызывали у
нее тихую панику, она краснела, пугалась и замолкала,  принимаясь  судорожно
теребить поясок больничного халата.
   В подростковом отделении стационара Центра им.  Сербского  был  поставлен
предварительный диагноз "олигофрения в стадии  дебильности",  то  есть  Люся
страдала самой легкой формой умственной неполноценности.
   * * *
   - Олег, ты что, решил  снимать  рекламные  ролики?  -  небрежно  спросила
Ксюша, когда ее муж вернулся с работы на дачу.
   Он приехал на такси, отказался от ужина,  рухнул  на  тахту  в  столовой,
включил телевизор, закрыл глаза и как  будто  уснул  под  вечерние  новости.
Ксюша сидела рядом в кресле-качалке, кормила ребенка и размышляла, стоит  ли
спросить о кассете. Наконец решилась.
   - М-м? - не открывая глаз, промычал он в ответ.
   - Я случайно под кроватью нашла кассету, - чуть громче произнесла  Ксюша,
- конечно, мне стало интересно, я  посмотрела  через  адаптер.  Что  это  за
ребята?
   - Отстань, - пробормотал он и отвернулся к стене.
   - Отстану, если расскажешь.
   В ответ послышался храп.  Разговаривать  дальше  было  бесполезно.  Ксюша
тяжело вздохнула, встала и отправилась на второй  этаж  укладывать  ребенка.
Когда она вышла, Олег повернулся на спину, открыл глаза и уставился в желтый
деревянный потолок.
   "Нашла  кассету,  -  думал  он   под   возбужденный   голос   спортивного
комментатора, - ну и что? Я и не  прятал.  Надеюсь,  у  нее  хватит  ума  не
обсуждать это с мамой, а если еще раз пристанет с вопросами, я  так  рявкну,
что надолго отобью охоту лезть не в свое дело".
   Он выключил телевизор, в одних носках вышел в сад, залитый лунным светом.
В мокрой траве стрекотали кузнечики. Олег с  хрустом  потянулся,  запрокинул
голову, равнодушно взглянул в глубокое, чистое, усыпанное звездами небо и  с
мучительной гримасой вспомнил, как когда-то все это ему нравилось  -  ночной
сад, блеск росы на темных кустах шиповника, далекий лягушачий хор и близкий,
одинокий, страстный голос соловья. Теперь  влажная  свежая  прелесть  летней
ночи раздражала и оскорбляла его, как смех на похоронах.
   Когда ты молод, красив, удачлив, хватает глупости верить,  будто  звезды,
розы и соловьи предназначены тебе и любят тебя так же, как ты их. Но если ты
потаскан, нездоров и мерзок самому себе, то,  глядя  на  звезды,  чувствуешь
себя окончательным уродом. Ты знаешь, что все они врут, эти сладкие запахи и
звуки.  Ты  завтра  сдохнешь  от  передозировки,  а  соловей  будет  так  же
самозабвенно заливаться, и звезды не станут бледней.
   Солодкина с детства не покидало ощущение коварной подмены, ему  казалось,
что он проживает чью-то чужую, неприятную, недостойную жизнь. Он хотел иначе
выглядеть, иначе думать и чувствовать. Он отлично понимал, что ад -  это  не
другие люди и не внешние обстоятельства. Это состояние души, и тут ничего не
изменишь. Он самому себе совершенно не нравился, ни внутри, ни  снаружи,  он
себя терпеть не мог, и даже в  солидном  возрасте,  засыпая,  содрогаясь  от
брезгливости  и  стыда,  как  анонирующий   подросток,   мечтал   проснуться
совершенно другим человеком.
   Образ  бывшей  сокурсницы  Маши  стал  для  него  чем-то  вроде   тайного
талисмана, призрачного подтверждения, что другая жизнь  существует,  и  рано
или поздно он из чужой реальности легко перепрыгнет в свою собственную.
   Однажды он увидел Машу на телеэкране. Она  вместе  со  съемочной  группой
выступала перед телепремьерой очередного фильма. Она сильно  изменилась.  Из
трогательной  невесомой  девочки  превратилась  в  жесткую  надменную  даму,
пожалуй,  стала  красивее,  но  прежнее  очарование  ушло.  Он  решил,   что
освободился. Маши нет. В Есть холодная чужая леди,  чем-то  похожая  на  его
мать, а стало быть, совершенно не интересная, скучная,  насквозь  фальшивая.
Из этого следовало, что никакой другой жизни у него не будет,  и,  вероятно,
не могло быть. Все обман, обидные детские иллюзии. Надо как-то  существовать
здесь и сейчас.
   Но здесь и сейчас было невыносимо скучно.
   Люди смотрели на него пустыми равнодушными глазами, он просто  умирал  от
скуки, пока не нашел отличное средство. Началось с марихуаны. Ему объяснили,
что это даже  менее  вредно,  чем  обыкновенные  сигареты,  впрочем,  он  не
особенно волновался за свое здоровье. За марихуаной последовал кокаин, потом
отвар из маковой соломки. Ему нравилось экспериментировать, он  спасался  от
смертной скуки.
   Постепенно его жизнь превратилась в череду "приходов", "ломок", скандалов
с  родителями,  насильственных  лечений   по   различным   методикам.   Олег
переселился во внутреннюю реальность, не выходил из состояния наркотического
опьянения, похудел на десять кило, сочинил замысловатый роман о  путешествии
загадочного "Я" по кровеносной системе собственного организма.
   Этот период остался в его  памяти  эластичным  лоскутом  тумана,  который
бесконечно растягивался во времени и пространстве. Он терял память, забывал,
что было год назад и час  назад,  иногда  не  помнил  собственного  имени  и
домашнего адреса. Родители насильно  поместили  его  в  закрытую  лечебницу.
Туман сгустился, из розового сделался кроваво-красным.  Олега  лечили  всеми
доступными способами. Во время очередной беседы с родителями врач в ответ на
жесткие претензии Галины Семеновны раздраженно заметил,  что  случай  крайне
запущенный,  пациент  упорно  не  желает   освободиться   от   наркотической
зависимости и вряд ли  есть  надежда  на  счастливый  исход.  Это  оказалось
последней каплей для Василия Ильича. Раньше он вел себя удивительно спокойно
и мужественно, жена даже упрекала его в безразличии. Прямо в кабинете  врача
у него случился сердечный  приступ,  а  через  двое  суток  он  скончался  в
реанимации, не приходя в сознание.
   На похоронах отца Олег впервые заплакал и впервые твердо решил  завязать.
Вернулся в лечебницу, долежал положенный  срок  и  вышел  как  будто  другим
человеком, сумрачным, равнодушным ко  всему,  кроме  собственного  здоровья.
Никакой игры воображения, никаких фантастических образов в  голове,  никаких
чувств.
   Галина  Семеновна  резво  принялась  устраивать  его   жизнь,   составила
расписание приема лекарств,  повесила  на  стенку  в  кухне,  выяснила,  как
обстоят дела у тех его сокурсников, с которыми он,  по  ее  мнению,  дружил.
Стала  приглашать  в  гости  самых  успешных  и  надежных,  устраивала  дома
замечательные фуршеты, делала все, чтобы Олега не терзало одиночество, чтобы
его окружали достойные друзья.
   Трагические семейные события не помешали Галине Семеновне мягко вписаться
в новую экономическую реальность.  Она  поняла,  что  основу  успеха  теперь
составляют  не  должности  и  связи,  а  деньги.  Только  деньги.  Остальное
приложится. В начале девяностых она,  как  по  волшебству,  превратилась  из
влиятельной чиновницы в крепкую ловкую предпринимательницу, и вскоре  у  нее
появились первые серьезные деньги. Часть из них она вложила в  новорожденный
молодежный  журнал  "Блюм",  который  пытался  издавать   один   из   бывших
сокурсников Олега. За это Олег  был  принят  на  тихую  достойную  должность
заместителя главного редактора.
   Без наркотиков он продержался почти год, потом, накурившись марихуаны  на
какой-то тусовке, вернулся к родному кайфу, к ЛСД. Опять попал  в  больницу,
продержался еще полгода без наркотиков, опять сорвался,  и  конца  этому  не
было видно.
   Весной прошлого года, пройдя курс очередного лечения, Олег  поскользнулся
на банановой кожуре, упал и сломал ногу. Перелом оказался довольно  сложным.
Почти месяц ему пришлось про вести в больнице. Он лежал в отдельной палате и
страдал от боли. Сильные обезболивающие были ему противопоказаны,  а  слабые
не действовали. Боль изматывала, сводила с  ума,  хотя  врачи  уверяли,  что
терпеть можно. Он совсем не спал, не мог есть, кость срасталась неправильно,
под гипсом начался воспалительный процесс, с ним производили какие-то жуткие
хирургические манипуляции, сознание уплывало, больше всего на свете хотелось
получить инъекцию морфия, но он из последних сил  запрещал  себе  думать  об
этом.
   Однажды на рассвете, выбравшись из мутной  мучительной  дремы,  приоткрыв
глаза, он понял, что свихнулся окончательно. У него  начались  галлюцинации.
Его заглючило, как в наркотическом кайфе.
   В палате находилась  Маша.  Его  заветная  девочка.  Его  несостоявшаяся,
совсем  другая  жизнь.  Конечно,   могло   произойти   невероятное,   бывшая
сокурсница, случайно узнав о несчастном случае, решила Бог  знает  по  каким
сентиментальным причинам навестить его в больнице. Они почти не  общались  в
институте, но мало ли? Может, просто здесь  же,  в  соседней  палате,  лежит
кто-то из ее близких и она заодно заглянула к Олегу?
   Фокус состоял в том, что она была вовсе не похожа  на  успешную  холодную
даму тридцати девяти лет, а выглядела точно так, как на первом курсе, и даже
моложе. На ней был белый больничный халат и  шапочка,  надвинутая  низко  на
лоб. Она взглянула на него прозрачными голубыми глазами,  взмахнула  черными
ресницами, произнесла: "Проснулись? Доброе утро",  широко  зевнула,  прикрыв
рот ладошкой, потянулась и исчезла из поля зрения.
   У Олега все поплыло перед глазами. Рядом послышалось  жестяное  звяканье,
плеск воды, шлепанье мокрой тряпки. Хрупкая  галлюцинация  принялась  водить
шваброй по полу. Он повернул голову в ее сторону.
   - Мешаю? - спросила она и улыбнулась.
   - Кто ты? Зачем?... - прошелестел он пересохшими губами.
   - Санитарка. Да вы не волнуйтесь, я сейчас быстренько вымою и уйду.
   - Нет. Не надо.
   - Что? Мыть не надо? - Она застыла со шваброй в руках. - Через час обход.
Знаете, как на меня будут орать, если увидят грязный  пол?  Вы  ведь  у  нас
платный, весь из себя крутой. Я, честное слово, очень быстро и тихо.
   Она принялась опять водить тряпкой по полу. Он следил за ней глазами.  Он
пытался убедить себя, что это совсем другая девочка. Конечно, другая, просто
похожа. Чем внимательней  он  вглядывался,  тем  больше  находил  формальных
различий в чертах лица, и волосы, выбивающиеся из-под шапочки, были темней.
   - Не надо уходить, - пробормотал он чуть слышно и добавил, уже  громче  и
спокойней: - Как тебя зовут?
   - Ксения.
   - Сколько тебе лет?
   - Восемнадцать.
   Разумеется, совсем другой  человек.  Больничная  санитарка.  Кроме  глаз,
ресниц, тонких рук и ног тонкой шейки, остренького  подбородка,  ничего  нет
общего с его первой неразделенной любовью. И хватит сходить  с  ума.  Просто
смазливая санитарка, поломойка, соплячка. Он закрыл глаза, чтобы еще немного
подремать, и с удивлением почувствовал почти забытый жар в  груди  и  мятный
привкус во рту.
   Она вымыла пол, скрылась за дверью его индивидуальной ванной комнаты,  он
услышал, как она сливает грязную воду. Когда она появилась опять,  с  пустым
ведром и шваброй, он спросил, может ли она помочь ему умыться.
   - Сейчас к вам сестра придет, а мне еще пять палат мыть до обхода.
   - Это и совсем  не  сложно.  Надо  отстегнуть  ногу,  поставить  меня  на
костыли, проводить в ванную.
   Она быстро взглянула на часы и, пожав плечиком, сказала:
   - Хорошо.
   Она оказалась сильней, чем он думал. Сползая с койки, он  почти  упал  на
девочку, навалился всей тяжестью, но она удержала его. Пока  он  умывался  и
чистил зубы, она сидела на бортике ванной. В зеркале  он  видел  ее  светлые
насмешливые глаза, прямые,  широкие  брови,  такие  же  угольно-черные,  как
ресницы. Белый ободок шапочки на лбу.
   "Санитарка-поломойка-соплячка, - неслось у  него  в  голове,  -  в  конце
концов, почему бы  мне  не  поиграть  в  самого  себя,  молодого  и  полного
разнообразных чувств? Это было бы так классно, я бы ожил, я  бы  -  как  это
говорят психологи? - преодолел бы, наконец, многолетнюю фрустрацию".
   - Почему ты работаешь санитаркой? - спросил он, прополоскав рот.
   - Поступала в Медицинскую академию, недобрала баллов.
   Она проводила его до койки, помогла  лечь  и  ушла.  Некоторое  время  он
лежал, уставившись в потолок, и не сразу заметил, что нога  почти  перестала
болеть.
   С тех пор каждый день, каждый  час  превратился  в  ожидание.  Он  издали
различал ее легкие быстрые шаги. Сердце его замирало от  жестяного  звяканья
ведра и мокрого шлепка половой тряпки.
   Галина Семеновна навещала сына ежедневно, заметила лихорадочный  блеск  в
глазах,  решила,  что  кто-то  из  медперсонала  потихоньку   снабжает   его
наркотиками, устроила  тихое  энергичное  расследование  и  вскоре  выяснила
истинное положение вещей.  Внимание  ее  сына  к  молоденькой  санитарке  не
ускользнуло от других санитарок и медсестер. Олег почти каждого, кто заходил
в палату, спрашивал, дежурит ли сегодня Ксюша, просил  передать,  чтобы  она
навестила его, и даже своему лечащему врачу сообщил с дурацкой улыбкой,  что
есть одна санитарочка, которая обладает  удивительным  свойством.  Стоит  ей
появиться в его палате, и ему сразу становится значительно лучше.
   Галина Семеновна тут же предприняла еще одно расследование. Уже через три
дня ей было известно об это