ющую гримасу, жалобную и глупую.
   - Между прочим, у нас с тобой  тоже  диагноз.  Ты  помнишь  психиатршу  в
интернате?
   - Еще бы, - хохотнула Ира, - эту сучку я до смерти  не  забуду.  Помнишь,
как ей  положили  тухлое  яичко  в  сапог?  -  Ира  подмигнула,  и  лицо  ее
смягчилось, ей было приятно погрузиться в воспоминания семилетней давности.
   - Да, - эхом отозвалась Света, - потом устроили жуткое следствие,  нас  в
одних трусиках, босиком выстроили на всю ночь в физкультурном  зале,  причем
сообразили собрать только тех, кому  эта  гадина  написала  чертов  диагноз.
Знали, сволочи, откуда ветер дует. Хорошо, что никто  не  сознался  и  никто
никого не заложил. А холодно было и жутко. Директриса ходила вдоль  строя  в
пальто, в шапке, следила, чтобы мы за руки  не  держались.  Так  ведь  и  не
узнали, кто это сделал, даже мы не узнали.
   Ира вздохнула и нежным, кошачьим голоском произнесла:
   - Я это яичко месяц хранила в картонке  от  электрической  лампочки,  все
думала,  как  бы  использовать.  Сначала  хотела  подложить  в  сумку  нашей
классной, но потом пожалела. Она ведь неплохая была, в сущности, не злая.  А
вот психиатршу я ненавидела. Ох, какой же был кайф, когда я влезла во  время
урока в учительскую раздевалку. Попросилась в туалет, заглянула  по  дороге,
дверь была открыта, и ни души. Она как раз купила себе сапоги, я слышала  на
перемене, как она  хвасталась  учителям.  Они  стояли  в  шкафу,  новенькие,
светло-коричневые, низ кожаный, голенище замшевое, средняя танкетка, мягкая,
пружинистая, очень удобная. А внутри натуральный  мех.  Вот  в  этот  теплый
уютный мех я и подложила свое заветное тухлое яичко.
   - Ирка, ты шутишь или издеваешься? - Света  вскочила  с  тахты.  -  Скажи
честно, ты это только что придумала?
   - Я это сделала, - отчеканила Ира. - Семь лет назад  именно  я  подложила
тухлое яйцо в новый сапог психиатрше. Потому что она должна  была  заплатить
за  наш  поганый  диагноз,  иначе  я  бы  перестала  себя  уважать.  Мы   не
олигофренки. Мы с тобой нормальные, более того, мы очень умные,  красивые  и
портить себе жизнь никому никогда не позволим.
   - Чего же ты мне не сказала?! - Света даже побледнела  от  возмущения.  -
Думала, не выдержу, заложу тебя? Ну, спасибо, сестренка, никогда тебе  этого
не прощу!
   - Простишь. - Ира погладила сестру по щеке. -  Куда  ты  денешься?  А  не
сказала  я  потому,  что  мне  больше  всего  на  свете  хотелось   сказать,
Понимаешь?
   - Ой, вечно ты что-нибудь выдумаешь. - Света махнула рукой.  -  Скажи  уж
честно, ты боялась, они меня сломают. Они ведь умели ломать, у них профессия
такая. Правда, маме Зое и Руслану они в подметки не годятся, и, по  большому
счету, этим нашим интернатским теткам лично  я  очень  даже  благодарна.  За
науку.
   - Не-ет, радость моя, - помотала головой Ира, - благодарить  надо  только
себя. Это мы с тобой сироты, а не они. Тетки издевались над  нами,  вымещали
на нас все свои проблемы, бабье одиночество или  пьянство  мужей,  обиды  на
государство из-за крошечной зарплаты и плохой квартиры, климакс, геморрой  и
воспаление придатков.
   - А что вымещает на нас мама Зоя? - чуть слышно спросила Света. - Какие у
нее проблемы?
   - Ни-ка-ких, - оскалилась Ира. - Мама Зоя на нас деньги  зарабатывает.  И
хорошие деньги. У нее будет красивая, комфортная старость. А вот  Руслан  до
старости не доживет, это я тебе обещаю.
   - Ага, мы его повесим, - засмеялась Света. - На дубу в нашей роще. Мы ему
устроим такую дискотеку, что мало не покажется. Когда  он  начнет  биться  в
агонии, извиваться, как червяк, я прощу ему  похабные  речи  о  нашей  маме.
Только это, а все остальное - никогда.
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
   Ксюша катила коляску к Патриаршим  не  как  обычно,  не  по  переулкам  и
проходным дворам, а через самые людные улицы. Солнце било в  глаза,  и  даже
сквозь темные очки она плохо видела. Больше всего ей сейчас хотелось,  чтобы
белобрысый, пока ее нет, влез в квартиру, забрал свой поганый  нож  и  исчез
навсегда. Но она отлично знала, что все будет  по-другому.  Она  чувствовала
его кожей, он находился где-то рядом, шел  за  ней.  Оборачиваясь,  глядя  в
зеркальные витрины, она не видела его, и от этого было еще страшней.
   У наземного перехода, в ожидании  зеленого,  она  услышала  его  дыхание.
Резко  обернулась,  но  за  спиной  стоял  совсем  другой  человек,  длинный
нескладный парнишка лет пятнадцати в очках с толстыми  линзами.  Она  быстро
перекрестилась.  Ей  было  так  страшно,  что  даже   захотелось   позвонить
родителям. Она не видела их  почти  два  месяца,  после  жестокой  ссоры,  в
которой виноваты были обе стороны. Родители считали ее брак  недоразумением,
им категорически не нравился Олег, и с Галиной Семеновной никак не возникало
контакта.
   - Что, кроме денег, привлекает тебя в этом семействе? - спросила  мама  с
таким презрением, что  Ксюше  захотелось  ее  ударить.  И  она  ударила,  не
физически, конечно, но словами:
   - Я не хочу жить в дерьме, как вы,  я  не  могу  в  этом  растить  своего
ребенка. Вы же нищие, вы хуже бомжей, хотя оба кандидаты наук.
   - Ты продала себя за деньги. Знаешь, как это называется? - сказала мама с
ледяной улыбкой. У Ксюши  перехватило  дыхание,  потому  что  мама  ответила
ударом в солнечное сплетение.
   - Тебе не кажется, мамочка, что ты делаешь мне больно? - спросила  Ксюша,
давясь слезами.
   - Больнее, чем ты сама себе сделала, уже не будет. Я говорю  тебе  только
то, что ты и без меня отлично знаешь.
   - Я не хочу быть честной и нищей,  -  закричала  Ксюша.  -  Ты  бы  лучше
пожалела меня, ну почему ты такая беспощадная, мамочка? Да, я его не  люблю,
ну и что?
   - Не любишь, так уходи.
   - Куда? К вам? Я лучше умру!
   Отец молча присутствовал при разговоре,  стоял  и  курил  на  балконе  и,
конечно, все слышал, поскольку дверь была открыта.  Курил  он  омерзительный
вонючий "Беломор". Ксюша принесла ему два  блока  "Парламента".  Она  вообще
притащила им кучу подарков. Вместе с Галиной Семеновной выбрала  для  матери
чудесный  летний  костюм  из  голубого  немнущегося  испанского  льна,  духи
"Опиум", а для отца - рубашку и галстук от "Версаче".  Галина  Семеновна  не
скупилась, очень хотела понравиться новым родственникам.  Ксюша  приехала  к
ним на такси, с огромной  сумкой,  в  которой,  кроме  фирменных  пакетов  с
подарками, были еще баночки  с  черной  икрой,  упаковки  семги  и  севрюги,
дорогая нарядная скатерть. Она еле дотащила эту сумку от машины до квартиры.
В "кенгуру" спала крошечная Машенька, ей едва исполнился  месяц.  Ксюше  так
хотелось, чтобы  родители  смягчились,  обрадовались  подаркам,  а  главное,
полюбовались внучкой. Но они были неумолимы.
   - Забери все это! И запомни: ты можешь прийти сюда только в одном  случае
- если решишь остаться здесь, - сказал отец.
   Конечно, подарки она не забрала, сумка так и стояла в крошечной прихожей,
они даже не заглянули в нее. Схватив ребенка, Ксюша  выбежала  из  квартиры,
шарахнув дверью так, что Маша испуганно заплакала.
   Потом они звонили пару раз, но,  слыша  мамин  голос,  Ксюша  чувствовала
болезненный спазм в горле и не могла произнести ни слова.
   - Ты должна нас понять, - неуверенно бубнил папа. - Ну представь, что  ты
будешь чувствовать, если Машенька, когда вырастет, поступит так же? Я  очень
прошу тебя приехать, мы с мамой хотим видеть внучку.
   - А почему они  не  могут  приехать  сами?  -  наивно  спрашивала  Галина
Семеновна, прекрасно зная, что этого не будет никогда. Между нею и Ксюшиными
родителями с первых минут возникла острая органическая несовместимость.
   Почти не отдавая себе отчета в том, что  делает,  Ксюша  купила  жетон  в
ларьке, подошла к таксофону и набрала свой домашний номер.  Протяжные  гудки
отзывались в ней невыносимой тоской. Дома никого не было. И  вообще,  никого
не было на свете, кроме белобрысого ублюдка, который зачем-то  шел  за  ней.
Впрочем, понятно зачем. Хотел убить. Это было для него важней, чем  получить
свой нож. Возможно, никто никогда не выстреливал ему в  глаза  дезодорантом,
не  ускользал  от  него  так  оскорбительно,  как  Ксюша.  И  теперь  он  не
успокоится, пока не уничтожит ее.
   Она наконец увидела  его.  Он  стоял  у  стеклянной  витрины  спортивного
магазина и ждал, пока она положит трубку.
   * * *
   Подъезжая к особняку Пныри в Сокольниках, Варя выключила телефон. Бородин
мог перезвонить в любую минуту, не  хватало  только  беседовать  с  ним  при
Пныре.
   Ей еще не приходилось бывать в гостях у старого вора, но адрес она  знала
и без труда  нашла  высокий  бетонный  забор  в  тихом  безлюдном  переулке,
неподалеку от парка. Ворота разъехались, пропуская ее машину.  Варя  увидела
бело-голубую виллу, выстроенную в старом английском стиле.  Охранник  мрачно
кивнул и повел ее в гостиную. Пныря сидел у пылающего камина. Лицо его  было
зеленоватым, глаза красными, заплаканными, выглядел он так, словно  вернулся
с того света, прихватив с собой часть мучений, которые  ему  там  полагается
испытать. Варя подошла и чмокнула его в колючую ледяную щеку.
   - Пить, есть хочешь? - спросил он хрипло.
   - Нет, спасибо. - Она села в кресло напротив и вопросительно уставилась в
больные, запавшие глаза. Она не стала спрашивать, что случилось. Пныря слабо
махнул охраннику, тот удалился и закрыл дверь.  Молчание  длилось  несколько
бесконечных минут, старый вор смотрел на Варю,  и  она  старалась  выдержать
этот взгляд, не моргая, не отводя глаз. Наконец  он  опустил  веки,  и  Варя
решилась оглядеться. Сквозь  щель  между  тяжелыми  темно-синими  портьерами
падала золотая полоса, прямая и острая,  как  лезвие.  От  солнечного  света
огонь  в  камине  казался  прозрачным.  В  огромном  аквариуме,   в   мутной
зеленоватой воде, лежало небольшое бревно,  покрытое  то  ли  корой,  то  ли
толстой плесенью. Варя с легким ужасом угадала в нем живого крокодила. Прямо
над головой у Вари что-то живо, возбужденно зашумело, и смешной механический
голос произнес:
   - Где деньги? Ур-рою!
   Высоко, на книжном шкафу, стояла клетка с жирным пестрым попугаем.  Птица
смотрела на Варю сверху вниз блестящими круглыми глазками.
   - Генаша погиб, - еле слышно выдохнул Пныря.
   Варя попыталась вспомнить, кто такой Генаша, но  не  сумела.  Лицо  Пныри
казалось мертвым. Он не двигался, и ей захотелось проверить,  дышит  ли  он.
Конечно, дышал, прислушавшись,  она  различила  тихое,  нездоровое  сопение.
Из-под закрытых век выкатились две мутные симметричные слезы.
   - Ты можешь  ничего  не  говорить,  девочка,  -  произнес  он,  судорожно
всхлипнув, - просто побудь со мной.  При  тебе  могу  поплакать,  при  чужих
нельзя. Дай мне руку.
   - Око за око! - выкрикнул попугай и засмеялся жутким человеческим смехом.
- Где деньги? Ур-рою, падла!
   Варя пододвинула свое кресло поближе и погладила узловатую ледяную кисть,
лежащую на подлокотнике. Пныря несильно сжал ее пальцы.
   - Сегодня прилетит Петюня. Он обязательно их найдет. Я лично буду с  ними
разбираться. Они мне расскажут все и умрут очень медленно. Но легче  мне  не
станет. Я любил его, гаденыша, как родного сына.  Зачем  он  это  сделал  со
мной? За что?
   Варя терпела и не задавала вопросов. Пальцы, сжатые рукой Пныри, онемели,
странный, мертвый холод медленно тек от них к плечу и дальше по всему  телу.
В гостиной было очень жарко, но Варю зазнобило. Ей вдруг захотелось вскочить
и убежать вон, подальше от крокодила, от попугая с его человеческим хохотом,
от Пныри с его ледяной  мертвой  хваткой.  Впервые  она  по-настоящему  ясно
ощутила в себе крошечную  отдельную  жизнь,  ребеночка,  которому  наверняка
неполезна эта мертвая хватка старого жуткого вора.
   "Вот он держит меня за руку, и что-то такое передается  через  кожу.  Мне
страшно, а ребеночку каково? - подумала она и тут же попыталась отогнать эту
бредовою  мысль.  Она  знала,  какая  у  Пныри  интуиция,  он  мог  запросто
почувствовать ее  отвращение,  и  это  было  куда  опасней  всяких  туманных
биотоков. - Я должна искренне пожалеть его,  полюбить.  Он  старый,  больной
человек. У него случилось огромное  несчастье.  Ему  плохо.  Мне  его  очень
жалко, я его люблю как родного. Бедненький, хорошенький Пныречка, я с тобой,
ты можешь мне верить".
   Самовнушение помогло. Рука, задеревеневшая, почти  парализованная,  стала
согреваться.
   Страх пропал.
   - Может, тебе поспать? - осторожно спросила она. - Знаешь, я,  когда  мне
очень плохо, пытаюсь уснуть. А потом все кажется легче, голова  проясняется.
Ты ложись сюда, на кушетку, а я с тобой посижу. Я  не  уйду,  буду  с  тобой
сколько нужно.
   Веки его приподнялись, рука сжала Варины пальцы  больно,  до  хруста.  Он
медленно повернул голову и взглянул ей в глаза:
   - А ты не врешь, девочка? Ты ведь должна ненавидеть меня.
   - За что?
   - Сама знаешь. Я виноват перед тобой.
   - Нет, Пныря. Кто был  виноват,  тот  свое  получил,  -  проговорила  она
медленно и жестко. - А тебе я благодарна, на всю жизнь. Если бы не ты, я бы,
наверное, до сих пор эту мразь любила. Он меня  по  стенке  размазал,  а  ты
соскреб, собрал в горсточку, можно сказать, реанимировал.
   - Я тебя под Мальцева подложил, - эхом отозвался  Пныря,  -  под  жирного
тупого борова. Ты прости меня, девочка. Ты могла бы замуж выйти за  хорошего
человека, ты могла бы стать счастливой.
   - Перестань, - нервно хохотнула Варя, - тебе и  так  худо,  что  ты  себя
мучаешь? Ни в чем ты не виноват передо мной. К Мальцеву я привыкла,  у  меня
все отлично.
   - Привыкла, говоришь? - Слезы высохли,  глаза  сухо  блеснули  из  черных
глазниц. - Вот это напрасно. Скоро придется отвыкать.
   Послышался  тихий  тяжелый  плеск.  Крокодил  в  аквариуме   зашевелился,
повернул голову и уставился на Варю  мутными  глазами.  Чудовищная  зубастая
пасть приоткрылась, хвост глухо стукнул в стекло.
   - Ты чего, малыш? - ласково спросил  хозяин.  -  Кушать  хочешь?  Погоди,
дружок, тебе толстеть  вредно.  Повар  сказал,  ты  утречком  целого  живого
кролика слопал, так что потерпи, милый, до вечера.
   Крокодил попятился боком и улегся в мутной глубине.
   - Тварь, а понимает, - кивнул Пныря, и слабая улыбка тронула его губы.  -
Когда жрет живьем кролика или цыпленка, плачет. Слезы ручьем. Видишь,  какой
сострадательный?
   - Разве можно разглядеть слезы в воде?
   - Он на суше жрет.
   - Ты что, выпускаешь его? - испугалась Варя.
   - А как же! Конечно, не на ковер, он здесь мне все изгадит. Его в бассейн
сливают из аквариума, а  питание  пускают  бегать  по  бортику.  Ну,  двери,
конечно, приходится запирать. Я, знаешь, люблю смотреть,  как  он  резвится.
Потом, правда, кровищи много, но там у меня  английский  кафель,  все  легко
отмывается. Ну и воду, конечно, приходится менять. Он мне дорого  обходится,
но что поделаешь?
   - Так он кроликов и цыплят живьем ест? - Варя слегка поморщилась.
   - Живьем, - кивнул Пныря, - иначе ему не вкусно.
   - Но он ведь может человека укусить.
   - Может, а как же? На то он и хищник. Это как раз хорошо. Я на  нем  свою
охрану дрессирую. Они его  по  очереди  обслуживают,  а  я  наблюдаю.  -  Он
отпустил наконец ее руку и провел пальцем по щеке, по  шее.  -  Значит,  ты,
Варюша, зла на меня не держишь?  Это  правильно,  девочка,  если  не  врешь,
конечно. Зло нельзя в себе держать,  оно  растет  внутри,  душит  и  требует
выхода. Я всегда по глазам вижу, когда у человека жаба в душе. У тебя глазки
ясные, чистые, потому и люблю тебя как родную дочь. Ты поняла, девочка?  Как
родную дочь.
   В ответ Варя не нашла ничего лучшего, как прижаться щекой к его  руке.  С
губ чуть не сорвалось надрывное и робкое "Папочка!". От  этого  вдруг  стало
дико смешно. Сцена получалась в духе дешевого сериала. Она  давно  заметила,
что вокруг вора постоянно витает этот приторный фальшивый душок.
   Оставалось только  зарыдать  и  кинуться  Пныре  на  шею.  Смех,  готовый
предательски вырваться наружу, оказался кстати, на глазах выступили слезы, и
вор решил, что она едва сдерживает рыдания.
   - Ну что ты, девочка, не надо, - хрипло прошептал он  и  погладил  ее  по
вздрагивающей спине. -  Все  будет  хорошо.  Видишь,  как  получается,  кого
любишь,  того  и  теряешь.  Как  я  теперь  сестренке  в   глаза   посмотрю?
Единственный сын.
   "Племянник! - догадалась Варя. - Ну да, конечно,  он  рассказывал  что-то
про родную сестру в Воронеже... Он все хотел перетащить их в Москву,  сестру
с племянником, но они почему-то  сопротивлялись.  Он  бы  отлично  их  здесь
устроил,  так  же,  как  эту  многодетную  Изольду,  дочь  своего  убиенного
воронежского кореша Вани. У нее семеро детей, Пныря купил  ей  огромный  дом
под Москвой..."
   И тут же в памяти опять всплыла  картинка,  на  этот  раз  более  четкая.
Залитая солнцем лужайка, эскорт машин у ворот, подростки,  играющие  в  мяч.
Три девочки. Две совершенно одинаковые красотки с прямыми светлыми волосами,
рыжая тощенькая, с разбитой коленкой. Начало мая, ясный ветреный и  холодный
день. На  лужайке  вместе  с  девочками  резвится  взрослый  мужчина.  Белые
кроссовки, белый спортивный костюм. С Зойкиными детками  занимается  спортом
бывший  чемпион  России  по  боксу.   Моментальный   стоп-кадр.   Правильное
стандартное лицо, светлый ежик волос...
   - Кого любишь, того и теряешь, - донесся до нее глухой голос Пныри,  -  я
души в нем не чаял, баловал, верил ему, как самому себе,  а  он  смотри  что
устроил, гаденыш.
   - Он что, покончил с собой? - осторожно спросила она.
   - Типун тебе на язык!  Взорвали  его.  Пошел,  понимаешь,  по  магазинам,
молодой жене подарок покупать, и тут как раз бабахнуло.
   - Погоди, кто-то заранее знал, когда и в каком магазине он будет?
   - Заранее не заранее, но бабахнуло как раз вовремя.
   - Где это произошло?
   - В галерее на Пушке.
   - Она большая, там магазинов много,  бутики,  ювелирные,  парфюмерные,  -
задумчиво произнесла Варя, - невозможно угадать.  Ведь  не  всю  же  галерею
взорвали?
   - Не всю. Один только магазин,  там  модная  одежда.  Бутик  "Вирджиния".
Генаша рядом был, в соседнем, ювелирном. Люстра грохнула,  и  прямо  ему  на
голову. Как я сестре своей Гале в глаза  посмотрю?  Он  у  нее  единственный
сынок.
   - Она уже знает? -  Варя  вскинула  влажные  блестящие  глаза  и  затаила
дыхание, чувствуя, как холодеют руки.
   - Нет. Ты позвони ей, но сразу не говори. Пусть вылетает в Москву.  Такие
вещи нельзя по телефону. Здесь и похороним Генашу, на Новодевичьем.
   - Ты хочешь, чтобы я позвонила твоей сестре? - удивилась Варя. - Но мы  с
ней не знакомы.
   - А кого мне еще просить? Сам не могу, сил нет. Этих просить? - Он кивнул
на дверь. - Они челядь, шестерки, им мое горе по фигу. Позвони,  девочка,  у
тебя рука легкая и голос приятный. Давай-ка я номер наберу, а ты скажешь.
   - Почему именно я?  Попроси  эту  свою,  как  ее?  Изольду,  дочь  твоего
воронежского друга Вани. Помнишь, мы заезжали к ней?  У  нее  семеро  детей,
кажется. Там еще был какой-то боксер. - Она произнесла все это очень быстро,
на одном дыхании, надеясь прояснить мучительное смутное воспоминание.
   - Кого попросить? - рявкнул Пныря. - Зойку?  Да  они  с  моей  Галей  всю
дорогу друг друга не переваривают. Ты звони. Зойка тоже чужая, просто долг у
меня  перед  покойным  Ваней,  отцом  ее,  на  всю  жизнь,  а   так,   чисто
по-человечески, она мне чужая.
   - Ну ладно, - вздохнула Варя. - Что сказать?
   - Скажи: здравствуй, Галя. Твой брат Вова  просил  меня  позвонить  тебе.
Срочно вылетай в Москву. Билеты тебе сегодня  доставят  домой.  Ну,  поняла?
Разве это так трудно?
   - Отчество у нее какое? - спросила Варя, пытаясь сдержать улыбку.
   - Ну, если она моя родная сестра, то какое  у  нее  отчество?  Васильевна
она, как и я. Однако ты лучше так, по-простому. Если обратишься  официально,
она напугается.
   - Можно хотя бы на