Ира,  выплывая  из
примерочной в длинном  облегающем  платье  из  небесно-голубого  эластичного
бархата. На бедрах, на животе, на спине были фигурные прорези-дыры.
   - Это "Шанель", - тихо заметила продавщица, - из последней коллекции.
   - Угу, - кивнула Ира, - шинель. Кусок портянки. А кирзовые сапожки есть у
вас? - Она ослепительно улыбнулась продавщице. - Шучу. На самом  деле  очень
красиво. Просто класс.
   - Вот,  всегда  так.  Если  ей  что-то  нравится,  она  начинает  гадости
говорить, - пожаловалась Света тоном заботливой мамы, -  дурацкая  привычка.
Та-ак, а где здесь цена? - она стала перебирать многочисленные яркие ярлыки.
   - Сорок три  тысячи,  -  потупившись,  тихо  отчеканила  продавщица.  Она
работала в бутике всего лишь третий  месяц  и  до  сих  пор  не  привыкла  к
космическим ценам, ей как будто  даже  стыдно  было  произносить  вслух  эти
цифры, словно она признавалась в чем-то неприличном.
   - Ну, в общем,  дороговато,  конечно,  почти  две  тысячи  зелеными...  -
задумчиво протянула Света.
   -  Это  все-таки  "Шанель",  сами  понимаете,  -   начала   оправдываться
продавщица и схватилась за калькулятор,  -  тысяча  восемьсот  пятьдесят  по
сегодняшнему курсу. Если решитесь, я свяжусь с менеджером, мы можем  сделать
скидку десять процентов.
   - До полутора скинете? - деловито поинтересовалась Света.
   - Попробую,-продавщица улыбнулась и набрала  мобильный  номер  менеджера.
Тот разрешил продать платье от "Шанель" за полторы тысячи.
   - Мне так редко  что-то  нравится,  и  потом,  это  ведь  практически  на
двоих... - крикнула Ирина из примерочной.
   - Где у вас здесь обменка? - спросила Света,  когда  сестра  вышла  из-за
штор.
   Продавщица вздохнула с облегчением. Если  действительно  удастся  продать
это дорогущее  платье,  можно  считать,  день  прошел  не  напрасно.  Размер
крошечный, только на таких вот юных худышек налезет, модель,  мягко  говоря,
экстравагантная. Сама она ни за что не решилась бы  показаться  на  людях  в
таком платье, даже если бы оно досталось ей даром. Продавщица  боялась,  что
девочки передумают и исчезнут, готова была принять у них  и  доллары,  но  в
торговый зал вошла неприятная дама средних лет, за  ней  вернулся  охранник.
Парень был новенький, чужой, и рисковать не  стоило.  Каждое  утро  менеджер
повторял, что доллары нельзя принимать  ни  в  коем  случае.  Только  рубли.
Повторил это и сейчас, по телефону.
   - Обменный пункт на первом этаже. Жду вас, девочки.
   Они улыбнулись и выпорхнули из бутика. Продавщица забрала ворох вещей  из
примерочной,  но  развесить  не  успела.  Новая  посетительница   настойчиво
требовала внимания. Продавщица занялась дамой, подобрала для  нее  несколько
легких пиджаков и блузок. Та скрылась в примерочной, но тут же вышла опять.
   - - Посмотрите, здесь кто-то  сумочку  оставил.  -  В  руке  у  нее  была
небольшая ярко-красная сумочка из лаковой клеенки  на  толстой  цепочке  под
золото.  Продавщица  подумала,  что  вряд  ли  такая   дешевка   принадлежит
красоткам-близнецам, к тому же обе у нее глазах  вышли  из  зала  с  сумками
очень  стильными,  дорогими,  из  натуральной  белой  кожи.  Она  попыталась
вспомнить, кто заходил перед ними, но  поняла,  что  бесполезно.  Оставалось
проверить содержимое. Вдруг там есть документы, паспорт, записная книжка...
   Продавщица взяла сумочку  в  руки  и  щелкнула  пластмассовой  застежкой.
Раздался взрыв. На всем этаже рухнули витринные стекла  и  зеркала,  ранения
различной степени тяжести получили сорок пять человек, продавцы,  охранники,
посетители,   работники   бара.   Погибло   четверо.   Троих,   находившихся
непосредственно на месте взрыва, разнесло в клочья. В  соседнем  антикварном
отделе огромная бронзовая люстра обрушилась прямо  на  голову  единственного
покупателя, Черепно-мозговые травмы оказались смертельны.
   * * *
   В  маленьком  ресторане  на  Кузнецком  тихо  играла   музыка.   Пожилого
ресторанного пианиста час  назад  срочно  вызвали  на  работу  в  неурочное,
дневное время, играть и петь  для  редкого  и  чрезвычайно  дорогого  гостя.
Репертуар  был  заранее  известен:  простенькие  задушевные  шлягеры   конца
шестидесятых, кое-что из блатного фольклора.
   Перед появлением гостя двое его телохранителей тщательно осмотрели зал  и
подсобные помещения. Затем из бронированного джипа вылез он сам,  маленький,
худой, сутулый. Из-за жары он был одет совсем просто: мятые  льняные  брюки,
белая несвежая сорочка с короткими  рукавами.  Он  тяжело  дышал  и  вытирал
платком бледный, совершенно лысый череп. На  голых  руках,  поросших  густой
седоватой  шерстью,  были  видны  рубцы,  следы  выведенных  татуировок.  Он
приветливо поздоровался со всеми, от метрдотеля до гардеробщика, а  пианисту
лично пожал руку. Он был бодр,  но  немного  задумчив.  Тонкий  рот  кривила
странная лирическая улыбка.
   - Вот, Михалыч, какие дела, племяш мой приехал из Воронежа, - объяснил он
пианисту доверительно, вполголоса, - племяш, Генка, сын сестренки моей Гали.
Родная кровь. Минут через двадцать должны его сюда подвезти, ты будь другом,
Михалыч, как он войдет, сразу сыграй для него "Сиреневый туман". Он любит.
   - Нет проблем, - кивнул пианист, легко пробегая пальцами по клавишам.
   - А пока что, лично для меня, давай "С одесского кичмана".
   Пианист заиграл и запел. У него был мягкий баритон, не  слишком  сильный,
но душевный.
   Пономарев Владимир Васильевич, семидесятилетний вор в  законе  по  кличке
Пныря, уселся в кресло, прикрыл глаза,  принялся  мычать  и  покачиваться  в
ритме песни. Метрдотель и двое официантов растерянно застыли у стола,  никто
не решался потревожить гостя. На фоне его лирических переживаний вопрос "Что
кушать будем?" прозвучал бы кощунственно.
   Пныря с возрастом  становился  все  сентиментальной.  Он  смотрел  старые
советские фильмы и плакал, слушал песни и подпевал сквозь слезы. В  карманах
он держал мелочь для нищих  и  часто  просил  шофера  остановиться,  опускал
темные  бронированные  стекла,  собственноручно  подавал  милостыню.  Особое
умиление вызывали у  него  чистенькие  интеллигентные  бабушки,  которые  не
просто просили, а продавали носки, варежки, кружевные  воротнички.  Если  он
замечал такую рукодельницу из окошка джипа, мог дать  ей  и  сто,  и  двести
рублей, любил поговорить, повздыхать, старушку называл "мамонькой" и  часто,
слишком часто пускал слезу.
   Кроме того, он  занялся  благотворительностью,  заинтересовался  детскими
домами, выбрал один, для дефективных детей-сирот, распорядился,  чтобы  туда
завезли два дорогих стационарных компьютера с  наборами  игровых  и  учебных
программ, три телевизора с  видеомагнитофонами,  Дважды  наведывался  лично,
причем в эскорте автомобилей был один, до  верху  набитый  детской  одеждой,
игрушками, сладостями...
   Товарищ, товарищ, скажи ты моей маме, Что сын ее  погибнул  на  войне,  С
гранатой в руке, и с шашкою в другою, И с песней веселой на губе.
   Пныря подпевал громко, фальшивым жалобным фальцетом. Слезы текли  по  его
впалым щекам. Официанты терпеливо ждали. В конце последнего куплета  пианист
выдал  несколько  мощных  аккордов,  которые  совпали  со  странным,  гулким
грохотом где-то поблизости.
   - Что это? - шепотом спросил один  официант  другого.  Тот  нахмурился  и
пожал плечами. Охрана Пныри напряженно переглянулась. За грохотом последовал
вой сирен.
   - Коля, выгляни, узнай-ка, в чем дело?  -  поморщился  Пныря  и,  ласково
кивнув пианисту, попросил со вздохом: - А теперь сразу давай Высоцкого,  "На
братских могилах...". Помнишь?
   Метрдотель,  воспользовавшись  паузой,  спросил,  что  же  намерен  гость
сегодня кушать и что приготовить для его драгоценного племянника.
   - Генаша, как появится, сам закажет. Я уж с ним и пообедаю. Пока что соку
мне принеси. Все равно  какого,  лишь  бы  холодного.  Ну,  Михалыч,  давай,
Володеньку, с хрипотцой, как ты один умеешь. Давай, милый, а я подпою.
   Пианист глотнул минералки, откашлялся и запел на тон  ниже,  с  надрывным
хрипом, подражая великому барду. Пныря опять закрыл глаза, заурчал, путая не
только мелодию, но и слова покачиваясь и уже наливаясь  слезами,  однако  на
этот раз песню ему дослушать не пришлось. Вернулся охранник Коля и  сообщил,
что в торговой галерее на Пушкинской что-то взорвалось.
   - Чечены балуются, - благодушно произнес Пныря,  продолжая  покачиваться,
но вдруг лицо его побагровело, он вскочил, опрокинув стул, ухватил  Колю  за
лацкан пиджака и, глядя на него снизу вверх, прошептал:
   - Там Генка!
   В первый момент никто ничего  не  понял,  Коля  растерянно  покосился  на
второго охранника, Севу, тот молча, недоуменно пожал плечами.
   - Генка, племяш мой, по магазинам ходит! А куда ему еще идти,  как  не  в
галерею на Пушкинской? Я ведь сам и посоветовал! Хотел с ним  пойти,  да  уж
больно жарко, и магазинов я не терплю.  А  ведь  собирался.  Да,  собирался,
потом  лень  стало,  отправил  его  одного...  -  Он  бормотал  очень  тихо,
неразборчиво, и приходилось напрягать слух, чтобы понять его. - Позвоните  в
"Склифосовского"! - вдруг выкрикнул он слабым, срывающимся голосом. -  Пусть
пришлют реанимацию!
   - Так там две галереи, - осторожно  заметил  метрдотель,  ставя  на  стол
высокий стакан с ледяным апельсиновым соком,  -  ведь  еще  неизвестно,  где
именно был взрыв, какой мощности, и где в это время находился ваш племянник.
А  "скорая"  наверняка  уже  выехала.  Сейчас  это  быстро,  все-таки  центр
Москвы...
   - Что ты болтаешь? Звони!  Пусть  пришлют  по  две  реанимации  к  каждой
галерее! - гаркнул Пныря.
   Метрдотель послушно набрал "ОЗ". Диспетче сообщил, что к месту  взрыва  в
торговой галере уже отправлено несколько бригад.
   -  Поздно,  -  пробормотал  Пныря  и  застыл  посреди  зала,  растерянно,
беспомощно озираясь.  У  него  тряслись  руки.  Он  казался  жалким  больным
старикашкой, напуганным до смерти. Таким его еще никто никогда не видел,  да
и не должен был видеть. Все присутствующие смущенно о вернулись.
   О коварстве и жестокости старого вора ходили  легенды.  Сентиментальность
никого не вводила в заблуждение. Он мог рыдать над нищей бабушкой, раздавать
сиротам шоколадки, а в это время  по  его  приказу  профессиональный  убийца
начинял взрывчаткой автомобиль, в котором должна была  отправиться  на  дачу
семья какого-нибудь  упрямца-бизнесмена,  отказавшегося  платить  положенный
процент  в  казну  его  величества  Пныри.  Говорили,  будто  он  сам  лично
развязывает языки тем, кто не желает делиться необходимой  ему  информацией,
не соглашается на его условия, становится у него на пути. Оголенные  провода
под напряжением, раскаленные утюги, иглы под ногти -  все  это  Пныря  якобы
умеет и любит. Допросы в бетонном бункере  где-то  под  Москвой,  по  словам
очевидцев, отличались особенной, патологической  изощренностью.  Впрочем,  в
роли очевидца никто еще ни разу не выступил. Легенды  передавали  с  чьих-то
чужих слов,  и  легенды  эти  подозрительно  напоминали  дурно  сварганенные
боевики-ужастики о мафии. Как допрашивал  Пныря,  никто  своими  глазами  не
видел. А если кто и видел, то молчал в тряпочку.
   В путеводителях по сегодняшней криминальной России Пныря  был  постоянным
персонажем, ему посвящались  целые  главы,  он  иногда  читал  и  ухмылялся.
Старому хитрому вору нравилось быть загадочным героем уголовного фольклора и
бульварной беллетристики. Он рассуждал так: если о тебе говорят, стало быть,
ты что-то значишь в этой жизни. Если о тебе говорят с чувством -  не  важно,
каким, злым или добрым, стало быть, ты значишь очень много. Самые несчастные
люди те, которые никому не интересны, про  которых  сплетен  не  распускают,
совсем никаких.
   Пауза  затянулась.  Охрана  ждала  распоряжений.  У  ресторанной  обслуги
растерянность постепенно сменялась  любопытством.  На  потухшего,  дрожащего
Пнырю было жалко смотреть, и никто не понимал,  почему,  собственно,  старик
так запаниковал? Ну да, его племянник шляется по магазинам, и где-то там,  в
одной из дорогих торговых  галерей,  что-то  взорвалось.  Но,  во-первых,  к
племяннику приставлена толковая  охрана,  и,  если  что.  ребята  его  собой
прикроют, они головой отвечают  за  драгоценную  жизнь  воронежского  гостя.
Во-вторых, совсем не обязательно, что Генаша оказался в эпицентре взрыва. Он
может быть в другой галерее, может, вообще давно вышел  на  улицу  и  сейчас
явится сюда.
   Первым опомнился пианист. Он встал,  подошел  к  старику,  обнял  его  за
плечи. Они были одного возраста, одного роста, но пианист выглядел  крупнее,
крепче.
   - Вова, ну что ты? - спросил он Пнырю и заглянул ему в глаза. - Не  факт,
что он там. Не факт, понимаешь?
   - Я чувствую,- прохрипел Пныря, - я слишком привязался  к  нему,  слишком
люблю его, гаденыша, своих-то нет.
   - Да что ж ты его хоронишь раньше времени? - покачал головой  пианист.  -
Отправь ребят, пусть все узнают. Сотовый при нем?
   - Сотовый есть, и ребят я отправлю. Но только все и так ясно, я чувствую,
Михалыч. Это не просто взрыв. Это по мою душу...
   - Кто? - шепотом спросил пианист.
   - Желающие найдутся.
   - Кто слышал, что ты собираешься в галерею? - уточнил пианист. - Вспомни,
кто слышал, но не знает, что тебя там нет?
   - Молодец, Михалыч! - Пныря вдруг распрямился,  глаза  его  сухо  страшно
блеснули из глубоких глазниц,  он  схватил  со  стола  радиотелефон  и,  уже
набирая номер, рявкнул охранникам: - Ну, что  застыли?  Сева,  дуй  туда,  к
оцеплению, Коля, проверь машину и здесь  все  еще  раз  хорошенько  проверь.
Петра вызови срочно.
   - Так это... - растерянно моргнул охранник - Петр Петрович в  отпуске,  в
Испании. Только вчера улетел.
   - Пусть назад летит! - рявкнул Пныря так, что задрожала посуда. - Чтобы к
вечеру явился!
   Телефон племянника был отключен. Зато Петр Петрович,  начальник  Пныриной
службы безопасности, ответил тут же. Охранник передал трубку Пныре. Судя  по
звуковому сопровождению, Петр Петрович находился в этот момент на пляже.
   - Хорошо, вылетаю ближайшим рейсом, - ответил он без  всяких  вопросов  и
возражений.
   Пныря отбросил телефон и посмотрел на часы. Именно  сейчас,  сию  минуту,
его племянник Геннадий Николаевич Ларчиков должен  был  явиться  в  ресторан
обедать. Пныря залпом выпил холодный  апельсиновый  сок.  Больше  всего  ему
сейчас хотелось заткнуть свою  проклятую  интуицию,  как  затыкают  уши,  но
десятилетия бурной воровской жизни с отсидками, голодовками по  сорок  дней,
перестрелками, предательствами, горой трупов союзников и  противников  даром
не проходят. Чутье  старого  вора  обострилось  до  невозможности.  Он,  как
троянская царевна Кассандра, умел предчувствовать опасность и беду.
   Пророчествам мифологической красавицы никто  не  верил,  а  безошибочному
чутью вора Пныри Доверяли многие. И правильно делали.
   Через несколько минут  у  входа  в  ресторан  завизжали  тормоза.  В  зал
ввалились двое накачанных молодых людей. Их лица и белые  рубашки  потемнели
от крови и копоти. Они  были  легко  ранены  осколками  разбитого  окна,  но
отказались от помощи, с трудом прорвались через милицейское оцепление.
   В момент взрыва надежные охранники,  которым  была  доверена  драгоценная
жизнь Генаши пили пиво в баре торговой галереи. Гена Ларчиков  сам  отпустил
их отдохнуть, он был  скромным  и  добрым.  Его  смущало  внимание,  которым
окружил его в Москве дядя, и он старался облегчить жизнь охранникам.
   -  Отдохните,  ребята,  -  сказал  он  им  за  десять  минут  до  взрыва,
непосредственно в антикварном отделе, - здесь пусто, да и кому я нужен?
   Воронежскому  скромному  инженеру  хотелось   побаловать   свою   молодую
красавицу жену, привезти ей из Москвы что-то настоящее, старинное. Дядя Вова
отвалил ему кучу денег на подарки. Он хотел спокойно,  без  спешки,  выбрать
украшение для любимой, это дело сложное, можно сказать, интимное,  а  ребята
топтались за спиной и мешали сосредоточиться.
   - Там бар на третьем этаже, идите, глотните холодного пивка, -  предложил
он охранникам.
   Потом, сразу после взрыва, они выбрались из-под осколков  и  поспешили  к
Генаше. Вокруг  была  паника,  крики,  дым.  Они  упрямо  делали  племяннику
искусственное дыхание, как если бы пытались  спасти  собственную  жизнь.  Но
было поздно.
   Пныря, увидев охранников без Генаши, не сказал  ни  слова.  Уронил  лысую
голову на руки и тихо завыл, как побитый пес.
   * * *
   Сестрички давились от смеха, корчились, словно у обеих прихватило животы.
Брызнули слезы, потекла тушь, и пришлось снять  темные  очки.  Они  пытались
успокоиться, но стоило им взглянуть  друг  на  друга,  и  накатывала  новая,
мощная волна хохота. Они шли по Большой Бронной и поддерживали  друг  друга,
чтобы не упасть.
   На Патриарших они отдышались. В начале  бульвара  был  ларек,  в  котором
продавались сардельки-гриль с жареной картошкой.  Рядом  стоял  единственный
столик. На солнечной стороне  народу  оказалось  мало,  а  у  ларька  вообще
никого, только одинокий пожилой толстячок читал газету на ближайшей лавочке.
   Они заказали сардельки, купили две  банки  воды,  одновременно  упали  на
раскаленные пластиковые стулья,  одинаково  поморщились  и  охнули,  вскрыли
металлические банки с теплой колой, поднесли к губам. Света бросила на  стол
пачку сигарет.
   - Ирка, доставай свой "ронсон". У моей "зиппо" горючее кончилось.
   - Так быстро? Чего же ты не заправишь? - Ирина принялась рыться в сумке в
поисках зажигалки.
   - Наверняка уже потеряла,  -  усмехнулась  Света,  наблюдая,  как  сестра
вытаскивает косметичку,  щетку,  газовый  баллончик,  пустой  флакон  из-под
туалетной воды "Чарли", скомканный пакет от чипсов, несколько  мятых  пустых
полиэтиленовых  мешков,  роман-ужастик  в  мягкой  кроваво-черной   обложке,
нераспечатанную прозрачную упаковку с колготками, -  ну  что,  барахольщица,
потеряла? Классная была зажигалочка, покупай тебе после этого хорошие  вещи.
Ладно, вон тетенька нам  ручкой  машет,  наши  сардельки  готовы.  Я  пойду,
заберу, заодно попрошу зажигалку, а ты пока, уж будь  добра,  убери  все  со
стола.
   - Сардельки дрянные, из мяса дохлых собак, - проворчала Ира, - надо  было
пойти в "Макдоналдс".
   - Ну, привет! Сама же сказала, что ненавидишь американскую жрачку.
   - Там пирожки вполне приличные, и картошечка... - Ира принялась  сгребать
свое хозяйство назад, в сумку. - А вообще здесь лучше. Тихо, народу никого.
   - Ну, куда  ты  суешь  назад  всякий  мусор?  Дай,  я  выброшу.  -  Света
поднялась, прихватила пакет от чипсов, пустые мешки, флакон.
   - Эй, подожди, там еще осталось на донышке!
   - Нет там ничего. Барахольщица несчастная... - Света взглянула на  сестру
сверху  вниз  со  снисходительной  нежной  улыбкой,  но  вдруг   застыла   и
нахмурилась. Из сумки показался уголок небесно-голубого шелковистого бархата
и тут же скользнул назад, как живой. -  Совсем  офигела?  -  произнесла  она
одними губами.
   - Свет, ну ведь жалко, - Ирина подмигнула и виновато пожала  плечиком,  -
оно такое красивое, так идет мне, и тебе тоже. Нам ведь  такое  в  жизни  не
купить, полторы тысячи баксов... все равно бы пропало... Свет, ну  ты  чего?
Нам ведь вообще выйти не в чем.
   - Куда выйти? Думай, что говоришь! Заверни в мешок и выкини в урну.
   - Ни за что! - помотала головой Ирина.
   - Девочки, вы сардельки свои заберете, или как? - закричала продавщица.
   - Да, сейчас! - рявкнула Света, еще раз  грозно  взглянула  на  сестру  и
направилась к ларьку.
   Когда она вернулась, со стола все было убрано.  Ира  сидела,  обняв  свою
белую вместительную сумку,  и  смотрела  на  сестру  преданными  сверкающими
глазами.
   Обе молча принялись пилить вилками толстую розовую  шкурку  сарделек.  Но
ничего не получалось, девочки отложили вилки и стали есть прямо так, руками,
не  только  сардельки,  но