риключений.  Денег  было  мало,  соблазнов  много.  Пошлявшись  по  центру,
поплясав  на  дискотеках,  посетив  концерт  группы   "Ласковый   май"   или
какой-нибудь  кинотеатр,  девочки  возвращались  домой,  ходили   в   школу.
Субботних впечатлений хватало на неделю, потом опять  требовалась  подпитка,
они садились в  электричку,  приезжали  на  Савеловский  вокзал,  оттуда  на
троллейбусе в центр. Когда было тепло, они часами просиживали на  Пушкинской
площади, у памятника, глазели на прохожих, обсуждали, кто как  одет,  охотно
вступали в разговоры со всеми желающими.
   Но желающих было мало. Несмотря на кофточки с блестками,  тугие  короткие
юбочки, взбитые разноцветные волосы  и  густые  слои  макияжа,  катуаровские
девочки выглядели всего лишь  разряженными,  разукрашенными  провинциальными
подростками, жаждущими приключений, и  особенного  интереса  ни  у  кого  не
вызывали.
   Иногда к ним  подкатывали  шумные  наглые  кавказцы,  болтали  что-нибудь
противное,  приглашали  в  кафе,  иногда  на  них  обращали  внимание  тихие
деловитые наркоторговцы, предлагали недорого вмазаться, но таких приключений
девочки опасались.  Хотелось  чего-то  красивого,  яркого,  непонятно  чего.
Впрочем,  конечно  понятно:  больше   всего   на   свете   каждой   хотелось
познакомиться  с  мальчиком,  непременно  москвичом,  студентом,   и   чтобы
получилась  настоящая  любовь.  Каждой   грезилась   какая-нибудь   киношная
белиберда. Коктейли в полутемном баре, медленный танец под Челентано или Джо
Дассена, щека к щеке. Романтические  нестрашные  злодеи  лестно  пристают  к
девчонке. Ее спасает благородный отчаянный парень, похожий на солиста модной
группы. Потом по таинственному ночному  городу  (фонари,  автомобили,  запах
дождя и бензина) парень и девушка идут, обнявшись, и он рассказывает ей, как
одинок, как ждал всю жизнь ее  одну,  и  они  целуются  на  пустом  Тверском
бульваре, а что дальше - совершенно не важно. Главное  чтобы  все  выглядело
как в кино и было наполнено шальной и нежной эстрадной романтикой.
   Москва, равнодушная, деловитая, глухая к бесхитростным  девичьим  мечтам,
проносилась мимо, обдавая грязью из-под колес, штрафуя за безбилетный проезд
в троллейбусе, толкая в бока  острыми  локтями,  дыша  в  лицо  перегаром  и
желудочной   кислятиной,   посылая   пьяным   матом,   обжигая   надменными,
насмешливыми взглядами, которые оскорбительней грязи и мата. Никакой любовью
не пахло, совсем наоборот, пахло тоской, помойкой,  строительной  известкой,
мочой из общественных сортиров. Надо было что-то  с  собой  делать,  куда-то
деть себя, томящихся жаркой юной скукой,  в  юбочках,  которые  лопаются  на
бедрах, как кожура спелого фрукта.
   И вот однажды Марина Бочарова решила, что шляться по Москве  табунком  не
имеет смысла. Искать свою красивую любовь в огромном городе надо в одиночку.
На одинокую девушку непременно кто-нибудь клюнет.  Не  сказав  подружкам  ни
слова, она отправилась в столицу одна, в будний  день.  Оделась  без  всяких
блесток, просто и буднично: узкие джинсы,  трикотажная  маечка  с  короткими
рукавами. Накрасилась совсем чуть-чуть. Уже  в  электричке  ловила  на  себе
совсем  Другие  взгляды,  внимательные,  пристальные,  ощупывающие   круглую
крупную грудь под  тонкой  маечкой,  скользящие  по  выпуклым  ярким  губам,
настоящие, серьезные мужские взгляды, которых  раньше  не  было.  С  вокзала
отправилась на Калининский проспект.
   У нее была хорошая фигурка, милое круглое .личико, большие  серые  глаза.
Критически оглядывая себя в зеркалах универмага "Весна", она решила,  что  в
таком  скромном  "прикиде"  выглядит  куда  интересней.   И   не   ошиблась.
Трехчасовая прогулка увенчалась успехом. В подвальной чайной на  Гоголевском
бульваре к ней подсел вполне приятный парень: короткие темные волосы,  умные
карие глаза. Круглые очки и аккуратные усики делали его похожим на какого-то
актера,  Марина  все  пыталась  вспомнить,  какого  именно.  Он  угостил  ее
армянским коньяком, который продавали в чайной из-под прилавка, взял для нее
бутерброды с  красной  рыбой  и  черной  икрой.  Рыба  оказалась  невозможно
соленой, икра сухой и твердой, как песок, но Марина  так  шикарно  угощалась
впервые в жизни, и под закуску выпила  грамм  двести  коньяка.  Сначала  она
стала заливать новому знакомому, будто живет в Москве, мама  у  нее  главный
бухгалтер  большого  универмага,  а  папа   директор   завода,   но   вскоре
расслабилась и выложила все как есть. Ужасно хотелось поплакаться, это  дело
она вообще любила, становилось легче, если кто-то слушал.
   Она  рассказала  про  поселок  Катуар,  про   маму   -   пенсионерку   по
инвалидности, пьющую беспросветно, про отца, который сидит за кражу каких-то
тракторных деталей, про то, что  никому  она  на  свете  не  нужна,  и  если
что-нибудь случится с ней, никто даже не заметит. Пока рассказывала о  своей
несчастной жизни, сама так расстроилась, что заплакала.
   Парень слушал с искренним сочувствием, гладил по руке, по щеке. Звали его
Толик, ему было  двадцать  три  года,  он  сказал,  что  учится  в  каком-то
институте, она  не  запомнила,  в  каком,  впрочем,  это  не  важно.  Вскоре
выяснилось, что нигде он не учился.
   Из  чайной  они  вместе  направились  в  кинотеатр  "Повторного  фильма",
смотрели какую-то старую французскую комедию, целовались  в  последнем  ряду
полупустого  зала.  Марину  совсем  развезло  от  коньяка  и  долгих  мокрых
поцелуев, и не было сил ехать на вокзал, садиться в электричку. Толик взялся
проводить ее, повел бесконечными, темными  проходными  дворами,  иногда  они
останавливались и целовались, зашли в какой-то вонючий подъезд, поднялись по
лестнице, Толик говорил что-то про деньги  на  такси,  открыл  своим  ключом
ободранную дверь, провел по длинному полутемному  коридору,  Марина  увидела
маленькую нищую комнату с матрацем на полу,  и  больше  всего  на  свете  ей
захотелось лечь на этот матрац и поспать. Толик врубил музыку,  сказал,  что
сейчас  сварит  кофе,  но  вместо  кофе  налил  ей  водки,  от  которой   ее
окончательно развезло. Он легко повалил ее на матрац.
   Так и не почувствовав ничего, кроме пьяной тошноты  и  боли  в  паху,  не
поняв, любовь ли это  или  какая-то  нудная,  утомительная  гадость,  Марина
уснула. Проснувшись, обнаружила рядом с  собой  уже  не  Толика,  а  жирного
волосатого кавказца лет пятидесяти. Попыталась орать, но кавказец  зажал  ей
рот потной ладонью, а кто-то еще схватил за руки, больно  стиснул  запястья.
Оказалось, Толик.
   Уходя, кавказец оставил на столе деньги, и не маленькие. Толик вручил  ей
половину суммы, поздравил с первыми бабками, заработанными честным трудом. В
тот  же  день  явились  еще  двое,  бритоголовые  прыщавые  юноши,   которые
развлекались с ней сначала по очереди, потом вместе. И опять  Толик  дал  ей
половину суммы.
   Она никак не могла внятно объяснить, прежде всего самой себе,  почему  не
сбежала из грязной коммуналки. У нее  была  такая  возможность,  и  не  раз,
однако сначала просто голова  кружилась,  ноги  подкашивались  от  слабости,
потом она слегка ошалела от денег, которые заработала всего за один день, да
и вообще вся ее прошлая жизнь, тусклый поселок, где парни  начинали  пить  с
десятилетнего возраста, школа, дом, вечно пьяная  больная  мать,  постоянное
чувство голода, дрянные дешевые шмотки, скука и безысходность показались  ей
куда хуже, чем коммуналка с матрацем и усатенький веселый Толик.
   "Главное, не спиться и не подсесть на иглу, - рассудила  Марина,  -каждый
зарабатывает, как может. Если будут такие деньги, я себе  квартиру  куплю  и
машину, может, потом и замуж выйду за хорошего человека. Москва - не Катуар,
здесь можно запросто спрятаться от своего  плохого  прошлого.  А  жить  надо
начинать с денег, иначе пропадешь".
   Через неделю она съездила в Катуар, сообщила матери, что поступила в ПТУ,
оставила полтинник, собрала вещички и вернулась к Толику.
   Несколько месяцев жила в его комнате, в коммуналке, он приводил клиентов.
Оказалось, в других десяти комнатах обитают такие же, как она,  девушки,  но
только  более  опытные  и  потасканные.  Марина  первое   время   оставалась
"свежачком", ей едва исполнилось  пятнадцать,  хотя  выглядела  она  старше.
Сутенер Толя держал ее у себя под боком. Хозяином притона был не он.  Раз  в
неделю в квартире появлялся шикарный  пожилой  дядька  в  костюме-тройке,  с
массивными золотыми часами. Он осматривал девушек,  выбирал  какую-нибудь  и
увозил с собой. Иногда девушка возвращалась, иногда  нет.  Между  собой  его
звали Людоедом и боялись все, даже Толик.
   Конвейер  работал,  Марина  перестала  различать  лица,  голоса,  запахи,
страшно уставала и ничего не чувствовала. Избегала алкоголя и наркотиков.  В
притоне пили и кололись все, отличаться от остальных было невыносимо тяжело,
но Марина держалась. Она была пьяной от усталости, иногда  делала  вид,  что
уже тепленькая, успела принять дозу, и товарки ее не трогали.
   В голове у Марины сложился простой и утешительный план. Она скопит  денег
на квартиру. На окраинах, в новых домах, можно купить  однокомнатную  совсем
недорого, так вот, она купит через пару лет и распрощается с этой  кошмарной
жизнью.
   Но примерно такие же планы строили почти все обитательницы  притона.  Шло
время, а нужной суммы все не было. Марина считала себя умней других и деньги
свои хранила в сберкассе, на расходы оставляла очень мало и копила, копила.
   Через полгода в коммуналку заявилась милиция с облавой, притон  прикрыли.
Толик успел уйти через черный ход, взяли только  девочек  и  пару  клиентов,
подержали в отделении и выпустили.
   Потом была  череда  других  притонов,  сутенеров,  клиентов,  Марина  все
держалась, почти не пила и совсем не кололась и в результате довольно  долго
сохраняла товарный вид. В восемьдесят восьмом на ее книжке уже лежала вполне
приличная сумма, но тут разразилась первая деноминация, и от денег  осталась
только горькая память. Марина стала работать на Тверской.  Там  было  больше
риска, но и денег больше, иногда платили валютой. Именно из-за валюты, из-за
вожделенных, надежных долларов, Марина и погорела. Попались щедрые  клиенты,
она решила припрятать от сутенера полтинник, а напарница, с  которой  вместе
работали, взяла и стукнула. Может, поэтому, а может,  были  какие-то  другие
причины, но в итоге при очередной милицейской облаве  у  Марины  при  обыске
нашли пять упаковок героина.
   Три  года  в  зоне  оказались  для   нее   передышкой.   Она   попала   в
образцово-показательную колонию, шила синие рабочие  халаты,  участвовала  в
самодеятельности, просыпалась и засыпала с легкой душой, потому что рядом не
было мужиков, клиентов и сутенеров, которых  она  ненавидела.  За  примерное
поведение ее освободили досрочно.  Она  решила  не  возвращаться  к  прежней
постылой профессии, отправилась домой в Катуар, но в  квартире  в  панельном
доме жили чужие люди. Мать умерла, отец просто исчез, не вернулся  из  зоны.
Кроме Тверской, ей некуда было деться.
   В январе девяносто пятого, стоя на своем посту  у  метро  "Маяковская"  в
строю терпеливых товарок, Марина так промерзла, что была рада любому, самому
паршивому клиенту, лишь бы поскорее выбрал  и  повез  куда-нибудь  в  тепло.
Подъезжали машины, опускались  стекла,  выглядывали  мужские  головы,  глаза
медленно скользили по ногам в тонких колготках, по лицам, синим  под  слоями
косметики. "Снимали" в ту ночь неохотно. Из-за сильного мороза у девочек был
нетоварный вид. Неподалеку в переулке стояла пара  сутенерских  машин,  если
становилось  совсем  невмоготу,  можно  было  сбегать  погреться,  но  тогда
рискуешь упустить клиента. Марина  терпела,  не  рисковала,  и  ей  повезло.
Притормозил скромный серый "жигуленок", из него выглянул  вполне  нормальный
парень, не старый, не противный, и тут же  подозвал  Марину,  договорился  с
подоспевшим сутенером о цене на всю ночь, и Марина нырнула в теплый салон.
   Всю дорогу он молчал. Из магнитофона орал тяжелый рок. Он не спросил, как
ее зовут, и сам не представился. Но ей это  было  все  равно.  Ехали  долго,
куда-то в Тушино. Остановились у новой  двенадцатиэтажки,  все  также  молча
вошли в подъезд. В лифте она разглядела самое  обыкновенное,  даже  приятное
лицо. На вид ему было не больше двадцати пяти.
   Квартира оказалась крошечной, однокомнатной. Пахло  какими-то  индийскими
благовониями, стены были оклеены мрачными красно-черными  обоями  и  увешаны
жуткими африканскими масками.
   - Иди в душ, смой всю косметику, - скомандовал он, - и переоденься в  то,
что там лежит на стиральной машине.
   В ванной, отделанной черным кафелем,  Марина  увидела  аккуратную  стопку
одежды, развернула и тихо ахнула. Черное, глухое и длинное платье из  грубой
ткани, черный платок, черная шапочка, по форме похожая на церковную маковку.
Что-то выпало, звякнуло  о  кафельный  пол.  Марина  наклонилась  и  подняла
большой серебряный православный крест на толстой цепочке.
   То, что происходило потом, когда она, вымытая, с чистым,  без  косметики,
лицом, в монашеском одеянии, переступила  порог  мрачной  комнаты  лучше  не
вспоминать. Марине прежде приходилось слышать леденящие кровь истории о  том
как девочки попадали к садистам, маньякам,  и  если  выбирались  живыми,  то
оставались инвалидами, с изуродованными лицами.  Среди  ее  клиентов  иногда
встречались психи, которые требовали надевать железный  ошейник,  наручники,
какие-то цепи на ноги или давали плеть, заставляли хлестать себя и от  этого
получали удовольствие, иногда Марину просили нарядиться  в  старую  школьную
форму, коричневое платье, черный фартук, повязать на шею красный галстук. Но
чаще  случались  стандартные  неприятности.  Снимал  один,  а   в   квартире
оказывалось несколько мужиков, и вместо одного приходилось обслуживать всех.
В такой ситуации следовало быстренько  добраться  до  телефона  и  позвонить
своему сутенеру, который высылал на квартиру  охрану.  А  если  телефона  не
было, приходилось терпеть мужскую халяву.
   Настоящих садистов Марина еще не видела и надеялась,  что  с  ней  такого
никогда не случится.
   Со стен скалились кошмарные  чудища,  комната  пульсировала  от  тяжелого
рока. Он опрокинул ее на пол,  моментальным  движением  заклеил  рот  куском
пластыря и, ни слова не  говоря,  принялся  избивать  ногами.  Она  пыталась
сопротивляться, он стукнул ее по голове каким-то тяжелым тупым предметом,  и
глаза заволокло розовым туманом. Он прервался  только  на  несколько  минут,
чтобы перевернуть кассету, потом продолжил. Бил, насиловал, опять  бил,  жег
тело сигаретами, при этом не говоря ни слова и внимательно глядя ей в глаза.
Сколько это продолжалось,  она  не  знала.  В  какой-то  момент  он  отлепил
пластырь, сунул ей в рот трубку  металлической  воронки,  стал  лить  водку.
Марина захлебнулась, закашлялась, он поднял ее, встряхнул, шарахнул  ладонью
по спине, потом опять бросил на пол, как тряпичную куклу. Последнее, что она
почувствовала, была жуткая боль, разорвавшая наискосок щеку.
   Очнулась она в полной темноте и тишине. Было слышно,  как  где-то  капает
вода из крана и совсем далеко проезжают редкие автомобили. Марина не  смогла
подняться, поползла по комнате и вскоре обнаружила, что  в  квартире  никого
нет. Тело ее было сгустком острой, пульсирующей  боли,  но  особенно  сильно
болели живот и щека. Телефона в квартире не оказалось.  Дверь  была  заперта
наглухо снаружи, а за окном простирался заснеженный пустырь.
   Холодильник оказался пуст. Напившись воды из-под  крана,  она  разглядела
жуткую рану на щеке. Половина лица была красной, распухшей,  она  вспомнила,
что краснота и дергающая боль означают воспаление. Рана могла нагноиться, ее
следовало продезинфицировать, но в квартире не нашлось ни йода  с  зеленкой,
ни даже водки. Вообще  ничего.  Голая  мебель  -  стол,  два  стула,  тахта,
какие-то книжки,  почерневший  чайник  и  пара  пустых  стаканов  на  кухне.
Магнитофон, из которого орал тяжелый рок, исчез вместе с кассетами. Не  было
ни телевизора, ни радио, никакой одежды, кроме влажного комка черных  тряпок
- монашеское платье, платок, шапочка. Своей кроличьей белой шубки, сапожек и
прочих вещей Марина не нашла.
   Она не сомневалась, что вскоре явится хозяин и  все  продолжится.  Он  не
убил ее только для того, чтобы еще поразвлечься. Натянув  черное  монашеское
платье, пахнущее кровью и  водкой,  Марина  открыла  балкон.  Она  надеялась
докричаться до соседей, но вскоре поняла,  что  бесполезно.  Ни  справа,  ни
слева не  было  света.  Далеко  внизу,  под  домом,  вдоль  пустыря  изредка
проезжали крошечные машинки. Марина вернулась в комнату,  дрожа  от  холода,
шатаясь от слабости, включила воду везде  -  в  ванной,  в  умывальнике,  на
кухне, заткнула стоки и стала ждать.
   Несколько раз, лежа на  голой  тахте,  она  теряла  сознание,  очнувшись,
слушала грохот воды,  опять  проваливалась  в  обморочный  сон.  Неизвестно,
сколько прошло времени, но в какой-то момент она услышала настойчивый звонок
в дверь и заставила себя встать. Воды было по щиколотку.  Марина  подошла  к
двери и, собрав последние  силы,  крикнула,  чтобы  ломали  дверь,  вызывали
милицию и "скорую", потому что она умирает.
   Потом в больницу к ней приходил следователь, сказал,  что  садиста  ищут,
подробно расспрашивал,  а  позже,  когда  разрешили  врачи,  ее  повезли  на
Петровку составлять словесный портрет Выяснилось, что  квартира  была  снята
через третье лицо, которое растаяло в  неизвестности.  Человека,  описанного
Мариной, хозяева квартиры никогда не видели, не знали даже имени его. Кто-то
из соседей говорил, будто встречал на лестничной площадке  похожего  мужчину
пару раз. Дом был совсем новый, никто никого в лицо не знал. Маринины вещи -
белая кроличья шубка, лаковые сапожки, сумочка  -  ни  на  толкучках,  ни  у
скупщиков краденого обнаружены не были. Дело так и повисло.
   Марина еще довольно долго  пролежала  в  больнице,  ей  делали  несколько
полостных  операций,  пичкали  разными  лекарствами,  и  вышла  она  тяжелым
инвалидом, шрам на лице остался навсегда,  от  лекарств  раскрошились  зубы,
сильно поредели волосы.  Деться  ей  было  некуда,  на  Тверской  ее  такую,
конечно, не  ждали.  На  Савеловском  вокзале,  на  запасных  путях,  стояли
вагоны-отстойники, туда за небольшие деньги обходчики пускали проституток  с
неприхотливыми командировочными клиентами. Там  и  осела  Марина.  Часто  ее
трясло от страха, в вокзальной толпе мерещилось кареглазое, вполне  приятное
лицо, светлый ежик волос.  Чтобы  хоть  иногда  забыться,  она  стала  пить,
окончательно потеряла волосы и зубы. Однажды встретила старика  по  прозвищу
Ноздря, он взял ее к себе, в бомжовс-кий бесхозный  клоповник.  Так  и  жила
она,  от  бутылки  до  бутылки,  пока  не  выплыло  из  небытия  чудовище  с
внимательными карими глазами и светлыми волосами.
   - Я узнала его, - повторяла она, сидя перед Бородиным и  вытирая  красным
кулаком следу - он будет еще убивать, это для него главный кайф.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Коля Телечкин открыл глаза. Огромная розовая луна смотрела в окно  палаты
и улыбалась. Было слышно, как шелестят листья,  как  тяжело,  с  присвистом,
дышит старик на соседней койке, как кто-то ходит и тихо  переговаривается  в
коридоре.
   Коля неловко повернулся, из вены выскользнула игла капельницы. Он полежал
несколько  минут,  прислушиваясь  к  себе,  жадно  вдыхая  тонкую   прохладу
московской ночи, запах спящего города, пережившего утром страшную  грозу,  а
днем тридцатиградусную жару. Полная розовая луна как будто нарочно  приплыла
сюда  полюбоваться  самым  счастливым  человеком  на   свете,   повисла   за
распахнутым  окном  реанимационного  отделения  института  Склифосовского  и
улыбалась своим бледным  кривоватым  ртом  ему  лично,  младшему  лейтенанту
Тел