билась в руках санитаров из  последних
сил. Она понимала, что все здесь считают ее плохой, ненавидела себя  за  это
еще сильней, чем другие, и хотела вырваться,  чтобы  ударить  себя,  сделать
себе, вонючей, отвратительной, еще больней, еще хуже.
   Игла вонзилась так быстро, что Люся не успела ничего почувствовать,  крик
оглушил ее, перед глазами  крутилось  множество  тяжелых  шаров  наполненных
черным криком. Люсю подняли, переложили на носилки, она стала совсем  слабой
и почти с облегчением нырнула в знакомую стихию боли. Там ее качали  ледяные
волны, озноб  разъедал  кожу,  как  кислота,  плавились  кости,  одиночество
обретало форму густого вязкого вещества и Люся медленно, мучительно тонула в
нем, даже не пытаясь выбраться.
   На этот раз укол подействовал  особенно  сильно.  Она  потеряла  довольно
много крови, ее организм совсем не мог сопротивляться. В какой-то момент она
вдруг увидела себя со стороны, толстую растрепанную девочку на каталке. Лицо
девочки было бледно, глаза закрыты, от виска к щеке текла  струйка  ледяного
пота. Эту девочку ненавидели все - санитары, медсестра, врач, который сделал
укол, и Люся ее тоже ненавидела, затыкала нос,  потому  что  воняло  тухлыми
яйцами.
   Каталку вывезли на улицу, погрузили в машину, взвыла сирена. Люся увидела
уже  откуда-то  издалека  синие  всполохи  мигалки,  широкое  красное   лицо
санитара, бутерброд и банку пива в его руках, мокрый  жующий  рот,  услышала
приглушенные голоса, смех. Теперь все это не  имело  к  ней  отношения.  Она
находилась вовсе не в  фургоне  "скорой",  а  сидела  с  рюкзачком  у  ворот
детского дома и ждала тетю Лилю.
   Солнце било в глаза, пели птицы, Люся сорвала одуванчик и дунула изо всех
сил. Поднялись и медленно закружились в горячем воздухе крошечные  кукольные
парашютики, Люся вытянула руку, пытаясь поймать их, они  щекотно  опускались
на ладонь, она опять дула и смеялась.  Пахло  сухой,  разогретой  на  солнце
ромашкой, не было никакой боли, никто Люсю не трогал, не ругал,  все  знали,
что она хорошая девочка, и тонкая фигура тети Лили в светлом  летнем  платье
уже показалась из-за поворота. Тетя Лиля шла по дороге, чтобы забрать  Люсю,
все шла, шла, но не приближалась. Люсе было тепло, в  груди  что-то  сладко,
нежно вздрагивало, позванивало, как будто там поселился веселый  хрустальный
колокольчик.
   Санитары, выгружая носилки, чуть не уронили Люсю. Тот, что всю дорогу ел,
отпустил руку, чтобы на ходу поковырять в зубе, носилки перекосило,  тяжелое
мягкое тело поймали на лету.
   - А поосторожней нельзя? - отчетливо, сердито произнес  кто-то  рядом,  и
голос был похож на голос тети Лили. - Это все-таки ребенок,  а  не  мешок  с
тряпьем.
   В ответ невнятно выругались матом, пахнуло рвотной кислятиной, но лишь на
секунду. Люсе показалось, что  она  плывет  куда-то,  легко,  как  резиновая
игрушка в ванной. Ее подняли, опять положили. Она почти очнулась, но боялась
открыть глаза, чувствовала прикосновение ледяного  металла,  резиновых  рук,
отчетливо различала тихие голоса, острый запах марганцовки, хлорки, какой-то
свежей туалетной воды, табака, мыла, и  в  красном  мареве,  под  стиснутыми
веками, возникло сердитое лицо тети Лили, а  рядом  замаячило  другое  лицо.
Карие глаза, крепкие крупные зубы, веселая улыбка.
   Он улыбался, разговаривал тихо и вежливо но тетя все  равно  сердилась  и
выгоняла его. Люся так радовалась, что он пришел, с  конфетами,  с  цветами,
чтобы поздравить ее с днем рождения, поцеловать и накормить  конфетами,  она
сама открыла ему дверь, а тетя вышла из ванной  и  стала  кричать.  Люся  не
понимала почему, но все равно ей было хорошо. Рядом с  ним  ей  всегда  было
хорошо, что бы он ни говорил, ни делал, что  бы  ни  говорили  и  ни  делали
другие. Она льнула к нему, старалась угодить во всем, каждое его слово  было
для нее единственной и главной  реальностью.  Как  он  говорил,  так  она  и
делала, и думала так, не желая знать,  что  может  быть  по-другому.  С  его
ладони  она  могла  съесть  червяка,  дохлую  лягушку,  смертельный   яд   и
облизнуться от удовольствия.
   Дали обший наркоз. Люся провалилась  в  сплошную,  непроглядную  тьму,  и
последнее, что  привиделось  ей,  было  сверкающее  тонкое  лезвие  странной
ромбовидной формы и огромные темные пятна крови, расползающиеся  по  розовой
пушистой ткани.
   * * *
   Чай был заварен отлично, по всем  правилам  но  показался  Илье  Никитичу
совершенно безвкусным. Он встал из-за стола, вылил чай в раковину, сполоснул
чашку, поставил ее в сушилку и удалился к себе в комнату.  Его  мама,  Лидия
Николаевна, тяжело вздохнула и не сказала ни слова.
   Бородин был старым холостяком, жил с мамой, и в последний раз задумывался
о том, какое впечатление он производит на женщин, лет десять  назад.  Однако
совсем недавно, ни с того ни с сего, стал дольше задерживаться у  зеркала  и
однажды мрачно спросил маму:
   - Как ты считаешь, может красавица влюбиться в жирное чудовище?
   - А что случилось? - Лидия Николаевна вздрогнула и  испуганно  уставилась
на него сквозь очки.
   - Ничего. Просто спрашиваю. Слушай, может, мне начать  гимнастику  делать
или бегать по утрам?
   - Илюша, что произошло? - Лидия Николаевна отложила книгу, подошла к сыну
и развернула его за плечи. - Посмотри мне в глаза.
   - Ну, смотрю.
   Глаза Лидии Николаевны были увеличены стеклами очков, от этого взгляд  ее
казался испуганным. Но на этот раз она действительно испугалась. Ее  пожилой
сын многие годы говорил и думал только о работе. Он как будто забыл, что  на
свете существуют женщины, в зеркало смотрелся, только  когда  брился.  Лидия
Николаевна  в  разговорах  со  своими  приятельницами  сетовала  на  сложный
характер сына, на его замкнутость, говорила, что мальчик  вырос  совершенным
трудоголиком и хорошо бы его с кем-нибудь познакомить. Нельзя же  вообще  не
иметь никакой личной жизни! И очень обидно,  что  никогда  у  нее  не  будет
внуков.
   Но она лукавила. С отсутствием  внуков  она  давно  смирилась  и  уже  не
страдала  из-за  этого.  В  глубине  души  она  ужасно  боялась,  что  в  их
налаженную, спокойную жизнь  когда-нибудь  ворвется  чужая  женщина,  и  все
пойдет кувырком.
   Когда-то ему пришлось пережить  глупую  неразделенную  любовь,  это  была
долгая, мучительная история, после  которой  он  сник,  стал  набирать  вес,
превратил себя в старика. Лидия Николаевна боялась повторений и  не  верила,
что есть на свете женщина, способная по достоинству оценить ее сына.  Он  не
молод,  не  богат,  не  красив.  Он  умный,  добрый,   порядочный   человек,
профессионал в своем деле, но кому в наше время это интересно?
   - Так кто же она, эта красавица? -  несколько  раз  осторожно  спрашивала
Лидия Николаевна.
   - Никто, мама. Никто, -  раздраженно  отвечал  Бородин,  отворачивался  и
уходил в свою комнату, напевая под нос "Белой акации гроздья  душистые"  или
какой-нибудь другой романс.
   Лидия Николаевна решила больше не приставать к нему с вопросами. Рано или
поздно сам расскажет, а не расскажет, так приведет в дом  чужую  женщину,  и
уже ничего не поделаешь.
   "А может, ее вовсе  нет,  этой  женщины?  -  с  надеждой  подумала  Лидия
Николаевна.  -  Однако  похудеть  Илюше  все-таки  надо,  в  любом   случае.
Во-первых, лишние килограммы опасны  для  здоровья,  во-вторых,  из-за  этих
килограммов он в свои пятьдесят выглядит на все шестьдесят, в-третьих, из-за
своего круглого живота он в последнее время серьезно нервничает".
   Лидия Николаевна перестала печь чудесные пирожки и принялась тереть сырые
овощи. Когда Бородин отправлялся на работу, она, вместо  домашних  пирожков,
котлет и бутербродов с ветчиной, клала ему  в  сумку  сухие  низкокалорийные
галеты, не больше  трех  штук,  пластиковые  баночки  с  морковно-свекольным
салатом, пакетик с курагой и черносливом, яблоко.
   За две недели он скинул три килограмма,  и  сразу  как  будто  помолодел.
Лидия Николаевна смотрела на него и думала, что если бы он еще и  бакенбарды
свои старомодные сбрил, то стал бы просто очень интересным мужчиной.  Однако
про бакенбарды она сказать не решалась, боялась его обидеть.  Он  с  детства
терпеть не мог выслушивать замечания по поводу своей внешности.
   Каждый раз, когда звонил телефон, Лидия Николаевна со страхом и  надеждой
ждала услышать приятный женский голос. Она  была  уверена,  что  обязательно
почувствует, когда позвонит та, которую ее сын назвал "красавицей".
   Но звонки были сплошь деловые, по работе. А она все не звонила.
   "Ну конечно, она не обращает на него внимания! Надо быть  очень  умной  и
тонкой женщиной, чтобы оценить моего сына.  Если  она  не  видит,  какой  он
замечательный, значит, она грубая, недалекая, циничная  эгоистка  и  мизинца
Илюшино-го не стоит", -  вздохнула  про  себя  Лидия  Николаевна,  когда  ее
мрачный молчаливый сын встал из-за стола, вылил чай в раковину и ушел в свою
комнату.
   Оставшись одна,  она  включила  телевизор,  прошлась  по  программам,  но
ничего,  кроме  натужно  игривых  ток-шоу  и  оглушительных   боевиков,   не
показывали. Понаблюдав несколько минут за перестрелкой в американском  баре,
Лидия Николаевна выключила телевизор и отправилась  в  комнату  сына.  Дверь
была открыта. Она увидела его  сгорбленную  спину  за  письменный  столом  и
нарочито бодро произнесла: - Илюша, я  вот  думаю,  может,  завтра  все-таки
напечь пирожков с курагой? Вера Михайловна дала мне один  рецепт,  тесто  на
кефире, почти никаких калорий. Скучно сидеть на диете, я ведь  вижу,  ты  не
получаешь от еды никакого удовольствия.
   - Мамочка,-простонал Бородин, резко  разворачиваясь  в  своем  вертящемся
кресле, - не надо пирожков. Давай немножко помолчим, ладно?
   - Ладно, ладно. Я всегда молчу. У тебя неприятности на работе? Раньше  ты
мне все рассказывал, а теперь я даже не знаю, какое ты ведешь дело.
   - У меня маньяк, мамочка. У меня восемнадцать ножевых ранений и дебильная
сирота с самооговором.  -  Ах,  вот  оно  что,  -  всплеснула  руками  Лидия
Николаевна, - а я думала, Илюша,  у  тебя  неразделенная  любовь.  -  Почему
неразделенная? - Бородин  наконец  улыбнулся.  -  Вот  почему,  мамочка,  ты
считаешь, что если у меня вдруг появится любовь,  то  она  непременно  будет
неразделенной?
   - Нет. Илюша, что ты! - испугалась Лидия Николаевна.- Я так совершенно не
считаю. Ты, между прочим, очень интересный мужчина, особенно  сейчас,  когда
стал худеть. Если ты еще расстанешься наконец со своими драгоценными бачками
образца семидесятых... ох, прости, Илюша, я не хотела тебя обидеть.
   - Ты меня  не  обидела.  -  Бородин  легко  поднялся,  подошел  к  шкафу,
приблизил лицо к  зеркалу.  повертел  головой,  потрогал  щеки  и  задумчиво
произнес: - А правда, ну их, эти бачки. Бриться  будет  легче,  и  вообще...
Может, мне усы отрастить или  бородку?  Слушай,  мамочка,  как  ты  думаешь,
возможно такое, что на  больного  ребенка  нет  вообще  никаких  медицинских
документов?
   - Нет, - твердо произнесла  Лидия  Николаевна,  -  такое  невозможно.  Ты
сказал, дебильная сирота?
   - Именно так. Девочка Люся, пятнадцати лет от роду. Олигофрения в  стадии
дебильности.
   - Такие дети содержатся в специальных  интернатах.  Их  в  Москве  совсем
немного.
   - Совершенно верно. Ни в одном из них Люся Коломеец  1985  года  рождения
никогда не числилась. Есть еще несколько семейных детских домов,  но  и  там
тоже об этой девочке ничего не слышали. Ее как будто вовсе нет на  свете.  А
ты говоришь, неразделенная любовь.
   Зазвонил телефон. Илья Никитич быстро взглянул на часы и кинулся на кухню
с такой поспешностью, что у Лидии Николаевны замерло сердце.
   Да! - услышала  она  непривычно  громкий  возглас  сына.  -  Да,  Евгения
Михайловна... О, Господи! Почему же  вы  сразу  не  позвонили?..  Ну  да,  я
понимаю. Нет,  давайте  все-таки  встретимся,  если  вам  не  сложно...  Да,
спасибо, я подъеду к вам прямо сейчас, если не возражаете... Хорошо я понял.
   Он бросил трубку и отправился в комнату переодеваться.
   - Илюша, что произошло? - осторожно поинтересовалась Лидия Николаевна.  -
Куда ты собрался на ночь глядя?
   - У моей дебильной сироты случился выкидыш, - с нервной усмешкой  сообщил
Илья Никитич, - у девочки, которой только что исполнилось  пятнадцать,  была
беременность восемь недель. А в  крови  у  нее  обнаружен  какой-то  сильный
галлюциноген.
   Когда дверь за ним закрылась,  Лидия  Николаевна  быстро  убрала  остатки
ужина, вымыла посуду, потом с тряпкой  отправилась  в  комнату  сына,  чтобы
вытереть пыль. На письменном столе  валялся  толстый  журнал.  На  глянцевой
обложке под ядовито-розовой надписью "БЛЮМ" извивалась голая лысая  девушка,
серебристая, блестящая, как будто отлитая из ртути.
   - Интересно, это фотография  или  компьютерная  графика?  -  пробормотала
Лидия Николаевна, разглядывая картинку. - Неужели кому-то  может  показаться
привлекательным это существо?
   Она принялась листать журнал. Сплошная реклама и совсем  немного  текста.
Лидия Николаевна пробежала глазами статейку о том,  как  стать  своим  среди
богатых людей.  Пункт  первый:  посещать  места,  где  бывают  знаменитости,
наблюдать, кто как одет, и стараться во  всем  их  копировать,  при  этом  в
разговорах сыпать известными именами  небрежно,  презрительно,  словно  печь
идет о  надоевших  старых  знакомых.  Пункт  второй:  чистые  холеные  руки,
вылизанные ногти. Пункт третий: очень дорогие  мелочи  -  зажигалка,  ручка,
записная книжка. Пункт четвертый: всегда опаздывать минут на пять, не меньше
но и не больше. Пункт пятый: беседуя, делать вид что собеседник тебя  достал
своими глупыми разговорами и ты снисходишь до него из вежливости, хотя  тебя
ждут куда более интересные дела и люди.
   До шестого пункта Лидия Николаевна не дошла,  поморщилась  и  перевернула
страницу. Она впервые в жизни держала в  руках  издание  такого  рода  и  не
понимала, как можно добровольно покупать подобную дрянь. Бесстыдно глумливый
тон текстов, ядовитые краски, вампирские физиономии кумиров и тут же сплетни
об интимной жизни этих кумиров, поданные  с  таким  убийственным  сарказмом,
словно речь идет о мелких жуликах.
   - Нет, это определенно хуже, чем любая порнография,  -  проворчала  Лидия
Николаевна, откладывая  журнал,  -  бедный  Илюша,  сколько  ему  приходится
потреблять всякой информационной дряни.
   Работа сына была огромной и чуть ли не  самой  важной  частью  ее  жизни.
Лидия Николаевна не упускала случая осторожно  заглянуть  в  таинственный  и
жутковатый лабиринт очередного расследования. Сама она всю жизнь  занималась
изобразительным  искусством,  была  доктором  искусствоведения,  иногда   ей
приходилось разгадывать авторство безымянных полотен, проводить  экспертизу,
разоблачать подделку под руку какого-нибудь гениального мастера,  и  в  этом
было определенное сходство ее работы с работой сына. Она  любила  логические
головоломки, и не было для нее большей радости,  чем  уловить  внимательный,
сосредоточенный взгляд сына, когда она  за  ужином,  как  бы  между  прочим,
выдавала ему какой-нибудь очень дельный совет.
   Лидия Николаевна чувствовала, что сын  сейчас  в  тупике.  Он  ничего  не
рассказывал, не делился, только сообщил о восемнадцати  ножевых  ранениях  и
единственном  фигуранте,  дебильной  девочке-сироте,  которая  к   тому   же
оказалась  беременной.  Гаденький  журнал   попал   к   нему   в   связи   с
расследованием. Лидия Николаевна принялась заново листать его, просматривать
страницы более внимательно и наконец, дойдя до последней, заметила маленький
крестик против одной из фамилий в списке сотрудников журнала. Карандаш  Ильи
Никитича  аккуратно  выделил  из  списка  заместителя   главного   редактора
Солодкина Олега Васильевича.
   Кроме журнала, на столе лежала  хорошенькая  дамская  записная  книжка  в
кремовом переплете из натуральной мягкой кожи. Лидия  Николаевна  машинально
отметила про себя, что такая вещица может принадлежать даме с хорошим вкусом
и довольно высокими запросами. Она стала не спеша листать книжку и, дойдя до
странички с буквой "С", наткнулась на ту же фамилию. Солодкин Олег.  И  семь
цифр телефонного номера.
   Лидия Николаевна несколько минут сидела не двигаясь у письменного  стола.
В голове пульсировало: "Солодкин... Солодкин..." Это  своего  рода  мучение,
когда какое-то имя кажется знакомым  и  никак  не  можешь  нащупать,  о  оно
взялось.  Вспомнить  было  необходим  могло  серьезно  помочь  Илюше,  Лидия
Николаевна нервничала, напрягала память, наконец вскочила, кинулась  в  свою
комнату. Извлекла из ящика полдюжины  старых  телефонных  книг  и  принялась
просматривать их, открывая дую на букве "С".  Но  никаких  Солодкины  старых
книжках не числилось. Лидия Нике на чуть не заплакала от досады.
   "Может быть, я принимаю желаемое за действительное?  Я  просто  чувствую,
что Илья тупике. И мне ужасно хочется хоть чем-то помочь, - подумала она.  -
Совсем не обязательно, что я когда-то знала человека с такой фамилией. Могла
услышать в каком-нибудь разговоре. По радио, по телевизору, могла  вcтpeтить
книге, в газете, мало ли где! Теперь ни за вспомню. Да и вовсе не факт,  что
в голове моей не крутится привидение,  тень  случайного  однофамильца  этого
самого  Олега  Васильевича,  заместителя   главного   редактора   идиотского
журнала."
   Но, подумав так, она не  успокоилась  и  продолжала  повторять  про  себя
проклятое, навязчивое сочетание звуков.
   Психиатр  Института  им.  Сербского  Евгения  Михайловна  Руденко   ждала
следователя Бородина на лавочке в сквере  неподалеку  от  института.  Ничего
нового о состоянии Люси Коломеец она не могла ему  сообщить,  все  было  уже
сказано по телефону, но Бородин настаивал на встрече, и  она  не  возражала,
прежде всего потому, что отлично понимала его  беспокойство.  Если  Люся  не
убивала,  то  где-то  бродит  настоящий  убийца,  и  не  просто  убийца,   а
маньяк-серийник,  умный,  хитрый,  неуловимый,  как   призрак.   У   Евгении
Михайловны,  которая  на  своем  веку  вдоволь  нагляделась  на  монстров  и
моральных уродов, при  мысли  о  нем  становилось  холодно  в  желудке.  Она
чувствовала, что это только начало и будут еще жертвы.
   Она постоянно ловила себя на том, как было бы удобно, не  хлопотно  и  не
страшно, если бы следствию  удалось  установить,  что  восемнадцать  ножевых
ранений нанесла психически больная девочка и нет никакого  маньяка.  Девочку
надо изолировать, поместить в спецлечебницу тюремного типа, и там она сгинет
вместе с памятью о жутком убийстве.
   Все  просто  и  вполне  логично.  У  подростков,  страдающих   врожденным
слабоумием, довольно часто  наблюдаются  приступы  немотивированной  ярости.
Критический  возраст  обостряет   все   беды   умственной   неполноценности,
получается взрывоопасная смесь. Дебилка зверски убила единственного близкого
человека. Если тетя брала ее на время, она  могла  накопить  злобу,  что  не
берет к себе навсегда, ведь  неизвестно,  как  ей  жилось  в  лесной  школе,
которую, кстати, до сих пор не  удалось  найти  и  при  любом  упоминании  о
которой Люся замолкала надолго, прекращала отвечать  на  вопросы.  Возможно,
Люсе было там очень плохо, ее дразнили, над ней издевались более здоровые  и
сильные дети, и тетя была для нее единственным человеком, способным изменить
это. Не исключено, что  поводом  к  агрессии  послужил  какой-нибудь  резкий
разговор. Люся  требовала  забрать  ее  совсем,  не  хотела  возвращаться  в
казенное заведение, но тетя отказала ей, и девочка впала в ярость. Но  могла
и просто так убить, без предварительного разговора, без повода и  внутренних
мотиваций. Что-то там сдвинулось в ее больном мозгу, и она схватила  нож,  а
потом испугалась и легко призналась в убийстве. Она дебилка,  от  нее  всего
можно ожидать.
   Ну да, просто  и  логично.  Именно  так  рассуждал  убийца,