Полина Дашкова.
   Питомник. I-II тома

   (Том I). Роман.

    "...ибо  из  всех  законов  Природы,  возможно,  самый  замечательный  -
выживание слабейших".

   Владимир Набоков
   ГЛАВА ПЕРВАЯ

   После бесконечной слякотной зимы с тяжелыми снегопадами, после апрельских
заморозков и унылых майских дождей в Москву наконец пришло  настоящее  лето.
Июнь начался ярко, жарко, и каждый солнечный день казался праздником. Ночами
гремели грозы, но к рассвету не оставалось ни облачка,  восторженно  кричали
воробьи и сверкающие капли сыпались с деревьев.
   В маленьком дорогом  кафе  в  одном  из  тихих  переулков  неподалеку  от
Таганской  площади  впервые  решились  выставить  три  столика  на  открытую
веранду, окруженную старыми липами. Кафе открывалось в полдень,  и  ровно  в
полдень явился первый посетитель  -  мужчина  в  белом  летнем  костюме.  Он
выглядел больным  и  помятым,  словно  провел  бессонную  ночь  и  утром  не
умывался.
   Переулок был  залит  солнцем,  внутри  кафе  казалось  темно.  Посетитель
тревожно огляделся, и метрдотель в бабочке предложил ему пройти на  веранду.
Посетитель кивнул, выбрал столик у ограды и упал на  стул  так  тяжело,  что
хлипкие алюминиевые ножки подкосились. Если бы  не  решетка  за  спиной,  он
непременно бы рухнул на плиты и расшиб голову. Но  решетка  спасла,  мужчина
вскочил, его качнуло, и тут же к нему подлетел испуганный официант.
   - Вы не ушиблись? - спросил он, придержав посетителя за локоть и заглянув
в глаза. Официанту показалось,  что  гость  пьян,  ноздри  его  затрепетали,
профессионально принюхиваясь. Но пахло только  хорошим  одеколоном.  Льняной
костюм был измят и несвеж, однако выглядел дорого,  и  ботинки  не  вызывали
сомнений. Официант всегда сначала нюхал  подозрительных  посетителей,  потом
смотрел на обувь.
   - Мне надо сесть. Стул сломан, - произнес гость тяжелым отрывистым басом.
   - Вот, пожалуйста, присаживайтесь, - официант пододвинул ему другой  стул
и смахнул с белоснежной скатерти  невидимые  крошки.  Гость  уселся,  задрал
рукав и взглянул на хорошие швейцарские часы.
   Безусловно, посетитель был  приличным  человеком,  но  все-таки  выглядел
странно.
   Есть известная детская игра, когда один рисует голову,  другой  туловище,
третий ноги, потом разворачивают листок и смотрят, что получилось. Человек в
белом костюме состоял из таких, вслепую нарисованных частей. Голова его была
слишком велика для хрупкой шеи, узкие худые плечи никак  не  соответствовали
увесистой нижней части туловища, которая, в свою очередь, контрастировала  с
журавлиными ногами  и  широкими  плоскими  ступнями  сорок  пятого  размера.
Светло-желтые волосы, несмотря на тонкость  и  мягкость,  упрямо  торчали  в
разные стороны, как  перышки  мокрого  цыпленка.  Круглое  лицо,  украшенное
маленьким  упругим  носиком  и  большими,  выпуклыми  шоколадными   глазами,
сохранило детские пропорции, и если бы не тяжелый, почти  стариковский  бас,
можно было бы принять его за нездорового сонного подростка.
   Тени дрожащих липовых листьев падали на скатерть, осыпали костюм, лицо  и
руки посетителя крупной нервной  рябью,  и  оттого  казалось,  что  человека
колотит лихорадка. Не раскрывая книжки меню, он рявкнул громко и грубо:
   - Кофе!
   - Эспрессо? Капучино? По-восточному? - ласково уточнил официант.
   -  По-восточному.  Крепкий  и  сладкий.  -  Мужчина  вдруг  вскочил   как
ошпаренный и закричал: - Лиля! Я здесь!
   Официант оглянулся. На  веранде  появилась  женщина  лет  тридцати  пяти,
маленькая аккуратная блондинка в бело-розовом платье. Легко процокали острые
каблучки белых туфель, пахнуло жасмином, и официант отметил  про  себя,  что
дама пользуется старомодными, но приятными духами "Диориссимо".
   - Привет, - сказала блондинка, бережно расправила платье и села  напротив
мужчины. Светлые брови сдвинулись, уголки  свежего  пухлого  рта  опустились
вниз, приятное круглое лицо стало напряженным. Было заметно, что она  совсем
не рада встрече. Официант вернулся  к  столу  и  вопросительно  взглянул  на
женщину.
   - Лиля, что тебе заказать? - Мужчина оскалил в улыбке прокуренные крупные
зубы.
   - Ничего. Просто стакан воды. Минеральной, без газа.
   - Может, кофе? - предложил официант.
   - Спасибо, не надо.
   - Вот, я принес тебе, чтобы ты посмотрела, где я работаю,  -  пробормотал
мужчина. Он принялся неловко рыться в мягкой кожаной сумке и наконец  извлек
глянцевый  толстый  журнал.  На  обложке  под  кровавым   названием   "Блюм"
извивалась обнаженная лысая девушка, отлитая из ртути.
   - Спасибо. - Блондинка машинально пролистала страницы  и  вдруг  замерла,
вскинув на мужчину светло-серые прозрачные глаза. В руках у  нее  был  белый
плотный конверт, который она обнаружила  между  страницами.  -  Что  это?  -
спросила она грозно.
   - А ты открой, посмотри, - лицо его растянулось в глупой улыбке.
   Блондинка заглянула в конверт, тут же бросила его на стол и резко встала:
   - Все, нам не о чем разговаривать.
   - Лиля, подожди, ты что?! - испугался он и схватил ее за руку.  -  Ну  на
фига ты выпендриваешься, а? Тебе бабки не нужны? Или, может, мало?  Ты  хотя
бы посчитай.
   - Во-первых, разговаривай со мной по-человечески, тебе не пятнадцать лет.
Во-вторых, убери это, на нас смотрят, - она покосилась на официанта, которой
замер у столика с бутылкой воды на подносе.
   - Сядь, пожалуйста, очень тебя прошу, сядь. Ты разве не видишь,  как  мне
плохо? - жалобно простонал мужчина.
   - Тебе всегда плохо, - сердито заметила блондинка, но все-таки села. -  Я
тебя внимательно слушаю. Зачем ты меня сюда пригласил? - Она  уставилась  на
него в упор, от напряжения глаза ее стали совсем прозрачными.
   - Это я тебя слушаю, - он закашлялся, лицо налилось  кровью,  -  объясни,
будь добра, почему я не могу прийти? - пролаял он, схватил салфетку и  шумно
высморкался.
   - Потому, что я тебя не приглашаю, - с вежливой улыбкой ответила женщина.
   Мужчина шлепнул на  стол  пачку  "Мальборо"  с  ментолом,  долго  не  мог
вытащить сигарету и прикурить. Каждое его движение казалось слишком резким и
неловким. Он либо сильно нервничал, либо был болен,  а  возможно,  и  то,  и
другое. Блондинка, напротив, выглядела человеком здоровым и спокойным.
   - Но я хочу прийти, - произнес он, затягиваясь и выпуская дым из ноздрей,
- это же бред, Лиля! Что значит, ты не приглашаешь? Мы взрослые люди.
   - Это ты  взрослый?  -  Она  засмеялась,  сверкнув  мелкими  белоснежными
зубками. - Ты взрослый? Ой, я тебя умоляю...
   - Не вижу ничего смешного. Я уже купил подарок, и вообще,  ты  не  имеешь
никаких прав, по документам ты никто.
   - Вот как? - Она склонила голову набок и высоко подняла брови. - Ну, если
на то пошло, настоящие документы у меня, они в полном порядке, и в них  твое
имя нигде не зафиксировано. - Лиля залпом выпила воду. - Как раз ты никто, а
я совсем наоборот. Скажи спасибо своей предприимчивой маме. Она все  отлично
устроила.
   - Вот маму давай оставим в покое, - Олег избегал смотреть ей  в  глаза  и
уставился в свою кофейную чашку, - сейчас не о ней  речь.  Допустим,  ты  не
хочешь, чтобы я приходил. Что дальше?
   - Дальше я собираюсь  обращаться  в  официальные  инстанции,  заявлять  о
подлоге документов и не только. Есть кое-что  более  серьезное.  Значительно
более серьезное.
   - Слушай, ты можешь выражаться яснее, без этих дурацких намеков?
   - Пока не могу. Но обещаю, что скоро все мои неясные намеки прояснятся.
   - Нет, а что произошло? Ты спокойно жила все эти годы и вдруг  взорвалась
ни с того ни с  сего.  В  чем  дело?  Десять  лет  ситуация  тебя  полностью
устраивала, а  теперь  ты  собираешься  обращаться,  как  ты  выразилась,  в
официальные инстанции. В суд, что ли?
   - Совершенно верно, в суд.
   - И в чем ты нас обвиняешь?
   - Тебя ни в чем. А вот матушку твою гениальную я обвиняю. И  поверь,  это
очень серьезно.
   - Ой, ну хватит, - он махнул рукой, - неужели тебе охота затевать всю эту
бодягу, вмешивать кретинов-чиновников в наши семейные дела? В  конце  концов
все происходило по твоему молчаливому  согласию.  Тогда  надо  было  думать,
десять лет назад. А сейчас поздно и глупо.
   - Да, - кивнула она, - поздно и глупо. Не спорю.
   - Ну, и зачем тебе это нужно? Объясни, чего ты хочешь, давай спокойно все
обсудим, договоримся.
   - Мы никогда не договоримся, -  блондинка  тряхнула  короткими  вьющимися
волосами, - я согласилась встретиться с тобой только потому,  что  мне  тебя
очень жаль. Но учти, эта жалость ничего в моих планах  не  изменит.  И  все,
хватит об этом.
   - Хватит?! - выкрикнул мужчина неожиданно визгливым голосом. - Что значит
хватит? Ты долго будешь надо мной издеваться? Сидишь, спокойная, вежливая, и
угрожаешь судом! - Он раздавил сигарету, обжег палец,  поморщился  и  поднес
его к губам. - Что мы тебе сделали? Десять  лет  никаких  претензий,  и  тут
вдруг, без всякого предупреждения...
   - Не кричи, Олег, - в светло-серых глазах мелькнула жалость, - ты  ничего
мне не сделал,  ты  вообще  вряд  ли  способен  на  какие-либо  сознательные
действия. А вот мама твоя... Ладно, я сказала, лучше не надо об этом.  Я  не
издеваюсь над тобой. Пожалуйста, давай прекратим этот разговор.  Ты  слабый,
глубоко несчастный человек, я уже сказала, мне тебя очень жаль. Прости,  мне
пора. - Она поднялась и, взглянув на него сверху вниз, тихо добавила: - Тебе
лечиться надо, ты очень плохо выглядишь. Все, до свидания.
   - Подожди, - он поймал ее руку и потянул  так  резко,  что  она  чуть  не
упала, - сядь, ты ничего не объяснила, и главное, ты не объяснила, почему  я
не могу прийти?
   - Потому, что это мой дом и я не хочу тебя там видеть. Если ты явишься, я
просто не открою дверь.
   - Господи, ну почему? - простонал он.
   - А тебе не приходит в голову, что мне очень больно видеть тебя  в  своем
доме?  Да,  ты  ничего  не  сделал.  Однако  твое  бездействие   было   хуже
преступления. Даже статья такая  есть  в  Уголовном  кодексе:  оставление  в
беспомощном состоянии. Я знаю, ты был еще беспомощней, чем Ольга, но ее нет,
а ты жив. Не приходи, очень тебя прошу.
   - Значит, я виноват, что жив? Ну, прости, эту вину я искуплю. Не  сейчас,
конечно. Дай мне срок еще лет двадцать или тридцать. Хорошо?
   - Перестань, - устало вздохнула Лиля, - хотя бы сейчас не юродствуй.
   Он открыл рот, помотал головой,  привстал,  опершись  на  стол,  выпуклые
карие глаза вспыхнули, что-то должно было сорваться с языка важное,  резкое,
но не сорвалось. Глаза угасли, медленно, как свет в кинотеатре.
   - Возьми подарок, - буркнул он и  достал  из  кармана  маленький  красный
футляр, - здесь сережки золотые, она ведь любит всякие побрякушки.
   - Спасибо. Это очень трогательно. Но у нее  не  проколоты  уши  и  вместо
радости будет одно расстройство. А вот журнал  я  возьму.  Никогда  подобных
изданий в руках не держала. Что значит "Блюм"?
   - Ничего. Просто звучит красиво.
   - Там есть твои статьи?
   - Нет. Я же сказал, я заместитель  главного  редактора,  сам  пишу  очень
редко, - ответил он отрывистым механическим басом и впервые  взглянул  ей  в
глаза: - Лиля, десять лет назад твоя сестра покончила с собой. В этом  никто
не виноват. Я обещаю, что не появлюсь в твоем доме до тех пор, пока ты  сама
меня не пригласишь. Но ответь мне на единственный  вопрос:  что  изменилось?
Почему ты вдруг стала кого-то обвинять в ее смерти?
   Она ничего не ответила, аккуратно положила журнал в пакет, встала и ушла.
   Олег смотрел ей вслед,  губы  его  шевелились.  Подошел  официант,  чтобы
забрать чашку с остывшим, нетронутым кофе, и услышал:
   - Гадина... сука... ненавижу...
   А женщина, прежде чем покинуть кафе, зашла в туалет. Несколько минут  она
стояла перед зеркалом, закрыв глаза. Плечи ее вздрагивали,  по  щекам  текли
черные от туши слезы. Уборщица, сидевшая за столиком  с  вязанием  в  руках,
посмотрела на нее и спросила:
   - Доченька, тебе плохо?
   - Ничего, соринка в глаз попала, - ответила Лиля, умылась холодной водой,
потом, вытряхнув все содержимое из белой лаковой  сумочки,  стала  приводить
себя в порядок, подкрасила ресницы, губы, попудрилась, не глядя, бросила все
назад, в сумку, и ушла.
   В половине четвертого утра патрульная милицейская машина  чуть  не  сбила
женщину в пустом  переулке.  Район  был  спальный  и  считался  сравнительно
спокойным, никаких вокзалов,  гостиниц,  ночных  клубов.  Патрульная  группа
расслабилась. Только что кончилась гроза, на этот  раз  вялая,  ленивая,  но
дождь все шел и заметно похолодало. В салоне было тепло и уютно. У  младшего
лейтенанта Телечкина имелся двухлитровый термос с крепким кофе,  у  капитана
Краснова была копченая курица. Собирались остановиться в каком-нибудь  дворе
и перекусить.
   Женщина  выросла  из-под  земли.  Водитель   едва   успел   притормозить.
Маленькая, полная, она застыла посреди дороги и не двигалась, не реагировала
на визг тормозов, ослепительный свет фар в лицо, крик водителя. На ней  было
надето что-то широкое, белое, и в  мертвенном  фонарном  свете,  в  дрожащей
пелене дождя она казалась привидением.
   - Давай-ка, Коля,  вылези,  разберись,  -  приказал  младшему  лейтенанту
Телечкину капитан Краснов.
   - Наколотая или бухая, - проворчал Коля, - из-за такой дуры вылезать  под
дождь... Приблизившись, он заметил, что это вовсе  не  взрослая  женщина,  а
девчонка лет пятнадцати, босая, в каком-то балахоне, вроде халата или ночной
рубашки.
   - Ну, точно, наколотая, - повторил лейтенант и  громко  спросил:  -  Тебе
что, жить надоело?
   - Я убила тетю Лилю, - медленно произнесла девочка, глядя  на  лейтенанта
сумасшедшими глазами. Она картавила, не выговаривала "ел", голос у  нее  был
звонкий, чистый, совсем детский.
   - Чего?
   - Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два, квартира сорок.
   Телечкин стоял в глубокой луже и чувствовал, как  пропитываются  холодной
влагой ботинки, как за шиворот капает дождь.  Еще  минута,  и  он  промокнет
насквозь. Взглянув на  светящуюся  табличку,  прибитую  к  ближайшему  дому,
лейтенант прочитал: "1-й Калужский переулок".
   - Ладно, пошли в машину, разберемся, - он  взял  ее  за  локоть,  она  не
сопротивлялась, покорно села в машину и громко повторила:
   - Я убила тетю Лилю.
   - Тебе  сколько  лет?  -  поинтересовался  капитан  Краснов  и  брезгливо
поморщился. От девочки исходил странный  запах,  нет,  не  бомжовская  вонь,
что-то другое. "Лук, - догадался капитан, - репчатый лук. Для того чтобы так
разило, надо полкило сожрать, не меньше. Закусывала она им, что ли?"
   - Четырнадцать, - ответила девочка  и,  помолчав,  добавила:  -  Коломеец
Люся, восемьдесят пятого года.
   - Так, и кого же ты убила, Люся Коломеец?
   - Тетю Лилю. Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два,  квартира
сорок. Она там лежит на кухне в грязном халате, молчит и не шевелится.  Надо
"скорую" вызвать, но я боюсь врачей.
   - А чего так? - спросил Телечкин с дурацким смешком.
   - Уколы будут делать. Больно, - ответила девочка и задумчиво добавила:  -
Они злые, им  нравится  делать  больно.  Говорят,  ничего,  потерпи,  а  как
терпеть, когда больно? Потом вообще руки-ноги сводит и в голове бурчит.
   Сидевший за рулем сержант Сурков  поймал  в  зеркале  взгляд  Краснова  и
выразительно закатил глаза.
   - Бурчит обычно в животе, - заметил лейтенант Телечкин.
   - Это если капусты много съешь, тогда да, в животе, - кивнула девочка,  -
а когда делают укол от плохого поведения, тогда в голове начинается, знаете,
бурр-бурр, как будто там внутри что-то шевелится и хлюпает.
   - Тетя Лиля тебе кто? - спросил после долгой паузы капитан Краснов.
   - Как кто? Тетя. Мамы моей сестра.
   - А мама где?
   - Умерла, - сообщила девочка с легким  вздохом,  -  еще  давно,  когда  я
маленькая была. Сначала мама, потом бабушка. Осталась одна тетя Лиля.
   - Отец есть?
   - Не-а. Никого нет. Только тетя Лиля.
   - Так чего  же  ты  тетю  свою,  родную-единственную,  убила?  -  спросил
Телечкин и сухо откашлялся.
   Она не ответила.
   Переулок был утыкан фонарями, машина ныряла  из  света  в  темноту,  лицо
девочки то вспыхивало, то исчезало, и лейтенанту стало не по себе. Он не мог
толком разглядеть девочку, и ему вдруг пришло в голову, что  она  не  совсем
живая, что-то вроде зомби.
   Луковый запах напоминал приторную трупную вонь, длинные волосы  слиплись,
глаза светились, как гнилушки, на лбу  и  на  носу  белели  какие-то  пятна,
похожие на  плесень.  Голос,  чистый,  высокий,  спокойный,  с  трогательной
детской картавостью,  звучал  сам  по  себе,  отдельно,  словно  принадлежал
другому, более привлекательному существу.
   "Меньше надо ужастиков смотреть, - раздраженно заметил про себя  Телечюш,
- ребенок как ребенок. Просто с головой не  все  в  порядке,  лицо  какой-то
мазью намазано и лук поедает в огромных количествах".
   - Вот здесь направо, во двор, это дом восемь, корпус один, а  корпус  два
следующий, - сообщила девочка и добавила: - Только вы первые идите. Я боюсь.
   Дверь оказалась открытой. Везде горел свет. Пахло  чистотой,  лавандой  и
хорошим туалетным мылом. Это  была  обычная  малогабаритная  "распашонка"  с
крошечной прихожей и двумя смежными  комнатами.  На  кухне,  сквозь  дверной
проем, виднелись ноги в узорчатых шерстяных носках.
   - Извините, вы не могли бы снять  ботинки?  На  улице  грязно,  -  звонко
произнесла девочка и принялась старательно вытирать босые ступни о коврик.
   - Чего? - переспросил Краснов и, вглядевшись в ее лицо, заметил на лбу  и
на носу белые пятна какой-то густой мази.
   - Там тапочки в шкафчике. Тетя Лиля не разрешает в уличной обуви заходить
в квартиру.  Что  вы  на  меня  так  смотрите?  Это  я  пастой  от  прыщиков
намазалась.
   Больше она не сказала ни слова, прошла в комнату, села за  стол,  сложила
руки на коленях и уставилась в одну точку. На вопросы  не  отвечала,  словно
оглохла. До приезда опергруппы и следователя решили ее не трогать. Лейтенант
Телечкин отправился за понятыми.
   Труп находился на кухне, в полусидячем положении.  На  вид  убитой  можно
было дать лет сорок, не больше. Холеная, светловолосая, с гладким правильным
лицом, она как будто просто села на пол, прислонившись спиной  к  батарее  и
вытянув ноги. На ней был теплый махровый халат и узорчатые пушистые носочки.
На  нежно-розовой  мягкой  ткани  темнели  огромные  пятна  крови.  Судя  по
количеству крови, было нанесено не меньше десятка ножевых  ранений.  Тут  же
валялось орудие убийства -  длинный  кухонный  нож  с  черной  пластмассовой
ручкой.
   Дело не сулило никаких сложностей. Банальное бытовое убийство. Слабоумная
девочка-подросток зарезала свою тетю и  сама  в  этом  призналась.  Понятые,
пожилая пара из соседней  квартиры,  сначала  долго  охали,  потом  сообщили
шепотом, что Люся сирота, больна с рождения.
   - Все ясненько, чистенько, никаких вопросов,  -  глубокомысленно  заметил
Краснов и вздохнул, - мечта, а не трупик.
   - Да уж, мечта, - эхом отозвался Телечкин и попробовал усмехнуться.
   Вместо усмешки вышла безобразная гримаса. Встретившись взглядом со  своим
отражением в овальном зеркале, лейтенант окончательно  скис.  На  физиономии
его  отчетливо  читались  страх,  жалость  к  убитой  женщине  и  прочие  не
поддающиеся описанию чувства, которые переполняли  его  душу,  подступали  к
горлу и казались Коле Телечкину позорными  для  нормального  мужика,  а  тем
более - для милиционера.
   Опергруппа прибыла через двадцать минут. И надо же такому случиться,  что
дежурным следователем оказался Илья Никитич Бородин.  Он  славился  на  весь
округ поразительной способностью запутывать и усложнять самые простые  дела.
Маленький, полный, с  тихим  монотонным  голосом,  он  своим  интеллигентным
занудством сводил с ума даже самых терпеливых оперативников и экспертов.
   Едва переступив порог и  поздоровавш