глаза. - Если вы хотите, чтобы я...
   - Нет, - Бруно весело рассмеялся, - тебя никто не собирается вербовать  в
стукачи. Это не твое призвание. Мы практикуем индивидуальный подход к людям,
особенно к молодежи. Сотрудничество у нас будет  долгим  и  серьезным.  Твой
дедушка Фриц когда-то служил в абвере, но в конце  войны  стал  работать  на
русских. На самом деле он был не двойным, а тройным агентом.  Внутри  абвера
существовала тайная структура, связанная с теми силами в СС, которые  еще  в
сорок втором поняли, что интересы фюрера и интересы великой  немецкой  нации
необязательно совпадают. Вожди приходят и  уходят,  нация  остается.  У  нас
будет еще много времени  и  много  разговоров,  но  важно,  чтобы  ты  понял
главное. Ты станешь продолжать то, что делал твой дедушка Фриц.  Я  даже  не
спрашиваю, согласен ли ты. Вижу по глазам, что согласен.

Глава 9

Пустыня Негев (Израиль), январь 1998 года

   Натан Ефимович Бренер чувствовал себя настолько скверно, что  даже  глаза
не хотел открывать. Он не ожидал увидеть ничего хорошего. Во рту  пересохло,
ломило все мышцы и кости. Он понял, что лежит  в  неестественной,  неудобной
позе, на чем-то жестком.
   Пахло свалявшимся войлоком, горячей  пылью  и  верблюжьей  мочой.  Где-то
совсем близко блеяли овцы. Бренер облизал пересохшие губы и  очень  медленно
открыл глаза. Взгляд его уперся в брезентовый рваный потолок. Сквозь  мелкие
прорехи в ткани сочился ярко-розовый свет.  Похоже,  закат.  Солнце  садится
около четырех. Значит, прошло не меньше суток? И все это время  он  был  без
сознания?
   Бренер попытался повернуть голову. Каждое движение причиняло ноющую боль.
Он сумел разглядеть стены, если можно назвать стенами куски фанеры,  кое-как
скрепленные проволокой. На полу были навалены полосатые грязные циновки.
   "Бедуины, - подумал Бренер, - как же я попал к ним?"
   Превозмогая боль, он попробовал  сесть  и  обнаружил,  что  руки  у  него
связаны. Вот почему так ноет тело. Он вспомнил убитого охранника и  существо
с рифленым хоботом, которое принял за инопланетянина.
   - Попить бы кто принес,  -  громко  проговорил  профессор  по-русски,  не
надеясь, что кто-нибудь его услышит и поймет.
   Но услышали и поняли. Через минуту в палатку, пригнувшись, вошла  женщина
в длинной бедуинской одежде. Лицо ее было  почти  полностью  закрыто  черным
платком. В руке она держала бутылку минеральной воды, на которую сверху  был
надет пластиковый стакан.
   - Как вы себя  чувствуете,  профессор?  -  спросила  она  по-английски  с
сильным немецким акцентом.
   - Прекрасно, - усмехнулся Бренер, - развяжите мне руки,  иначе  их  скоро
придется ампутировать.
   -  Очень  сожалею,  -  ответила  женщина,  -  но  я  не  имею  права  вас
развязывать.
   Она поднесла к его губам полный пластиковый стакан. Бренер жадно,  залпом
выпил всю воду, судорожно сглотнул и попросил еще. Женщина  опять  наполнила
стакан. Он заметил, что глаза у нее светло-голубые, руки белые, ухоженные, с
аккуратным маникюром.
   - Что за маскарад, фрейлейн, и почему вы не имеете права меня  развязать,
мать вашу?
   Вопрос он  задал  по-немецки,  но  последние  слова  произнес  по-русски,
добавив еще пару смачных матерных выражений.
   - Вы хотите что-нибудь поесть? - спокойно осведомилась она, тоже переходя
на немецкий.
   - Черной икры, французских трюфелей, запеченных в сливках, в горшочке,  а
также авокадо с креветками. И не забудьте персиковое мороженое на десерт. Но
перед этим я бы хотел принять душ. И еще - мне надо в туалет.
   Женщина молча кивнула, помогла  ему  подняться,  придерживая  за  локоть,
вывела из  палатки.  Вокруг  была  пустыня  Негев.  Даже  ярко-розовые  лучи
заходящего солнца не красили мертвый ландшафт. Серый, с бурым отливом песок,
спрессованный  в   бесформенные   глыбы.   Несколько   бедуинских   палаток.
Безобразные помоечные шалаши, наспех собранные из фанерных ящиков, обтянутых
драным брезентом. Пара верблюдов с ковровыми седлами, десяток овец  вдалеке,
на холме. Полная низенькая женщина  в  черной  хламиде,  с  закрытым  лицом,
развешивала какое-то тряпье на веревке, натянутой между косыми  столбами.  У
одной из палаток пятеро мужчин в бедуинских одеждах сидели в  непринужденных
позах, курили и  о  чем-то  негромко,  лениво  переговаривались  по-арабски.
Приглядевшись, профессор заметил, что все пятеро вооружены.
   Натан Ефимович еле держался  на  ногах.  Голова  кружилась,  во  рту  был
мерзкий металлический привкус. Он чувствовал тошнотворную, дрожащую слабость
во всем теле. Они отошли довольно далеко от лагеря, за невысокий холм.
   - Что вы мне кололи? - спросил он.
   - Барбамил.
   - О господи... Сколько?
   - Вам было сделано четыре инъекции по десять  миллиграмм  пятипроцентного
раствора. Вы проспали сутки. У вас  был  нормальный  пульс.  Не  волнуйтесь,
профессор, у  меня  среднее  медицинское  образование.  Я  держала  вас  под
контролем.
   - Ах ты засранка, - пробормотал Бренер по-русски, -  сопля  голубоглазая!
Под контролем она меня  держала!  Образование  у  нее!  Может,  вы  все-таки
развяжете мне руки? Или сами будете расстегивать мне штаны, а,  фрейлейн?  -
спросил он по-немецки.
   Она молча развязала веревку и откуда-то  из  складок  своего  бедуинского
тряпья извлекла пистолет.
   - Фрейлейн, вы идиотка, - тихо сказал профессор, глядя в ясные,  молодые,
очень красивые и совершенно ледяные глаза, - ну как я  могу  убежать?  Здесь
пустыня.
   - Вы не можете убежать, господин Бренер, - кивнула девушка, - хорошо, что
вы это понимаете. Но я обязана соблюдать необходимые меры предосторожности.
   Она не  стала  опять  связывать  ему  руки,  но  продолжала  держать  под
прицелом, пока вела назад, к палатке. Когда они  вернулись,  там  находилось
трое мужчин в таких же бедуинских хламидах, как все в этом лагере.  На  полу
стояли картонные коробки с эмблемами придорожного кафе "Фаст-фуд".
   - Добро пожаловать, господин Бренер, - произнес один из  них  на  хорошем
английском.
   У  него  было  загорелое,  обветренное  лицо,  светлые  аккуратные   усы,
светло-карие глаза. "Немец, - догадался профессор, - как и девка.  Вероятно,
этот усатый здесь главный. Остальные арабы... Плохо твое дело, Натанчик..."
   - Ну, и  зачем  вам  старый  больной  еврей,  которого  сейчас  ищет  вся
израильская полиция и служба безопасности? Зачем вам, господа  бандиты,  эта
головная боль? - Натан Ефимович вздохнул  и  уселся  на  циновку,  продолжая
массировать затекшие руки. - Вы думаете, кто-то  заплатит  за  меня  хороший
выкуп?
   - Не нервничайте, профессор, расслабьтесь, - улыбнувшись, произнес  немец
по-русски, - чувствуйте себя как дома. Угощайтесь, -  он  придвинул  Бренеру
одну из картонных коробок.
   Там оказался огромный бутерброд с салатом, сыром и  майонезом,  кокосовое
пирожное и банка обезжиренного йогурта.
   -  Это  похоже  на  завтрак  в  самолете,  когда   летишь   "Люфтганзой",
экономическим классом, - заметил Бренер, принимаясь за еду.
   Есть ему  действительно  хотелось,  и  голодовку  он  пока  объявлять  не
собирался. Остальные уже жевали точно такие же бутерброды.
   - К сожалению, ничего другого предложить вам не можем,  -  сказал  немец,
условия, как вы понимаете, походные. Но обещаю, это ненадолго. Как только мы
переправим вас к заказчику, вам будут предоставлены совсем другие условия  и
другое меню. Потерпеть придется не больше трех дней. А вообще,  все  зависит
от вас.
   - Вы яснее не могли бы выражаться? - спокойно спросил профессор. - Кто вы
такие и что вам от меня  надо?  Какой,  к  черту,  заказчик?  Я  что,  тонна
говядины или партия оружия?
   Немец весело рассмеялся.
   - Скорее второе. Кто мы такие,  вам  знать  необязательно.  Мы  выступаем
только в роли  посредников.  Вашими  исследованиями  заинтересовались  очень
серьезные и влиятельные люди. Нам поручено переправить вас к ним в целости и
сохранности.
   - Глупости, - Бренер нервно усмехнулся, - я один, без лаборатории, ничего
не значу. Я ноль без палочки. У  меня  память  дрянная  и  нервы  никуда.  А
главное, работа у меня творческая. Если меня посадят  в  бункер  и  заставят
думать под дулом автомата, я буду всего лишь тупым испуганным животным, а не
ученым. Идеи,  особенно  гениальные,  в  неволе  не  размножаются.  Все  мои
записи...
   - Не волнуйтесь, - перебил немец, - мы прихватили ваш "ноутбук".
   - Вы что, и дома у меня успели побывать? - Бренер судорожно сглотнул.
   - Ну а как же? Разумеется. А что вы так испугались? Вы живете один, Мария
Даниловна умерла три года назад. Кстати, очень  жаль.  Вы  так  любили  свою
жену. С сыном Сергеем, с внуками, Андрюшей и  Катенькой,  у  вас  прохладные
отношения. Или я ошибаюсь?  Впрочем,  все  равно  родная  кровь.  Вы  же  не
захотите, чтобы, к примеру, в один прекрасный день взорвался дом  семнадцать
по Каплан-стрит в Тель-Авиве? Ну в самом деле, обидно, если что-то  случится
с  этим  милым  процветающим  семейством.  Даже  мне  будет   обидно.   Дети
замечательные. Эндрю и Кетти. Или вы предпочитаете называть  их  на  русский
манер?
   - Прекратите. Можете не утруждать себя подробностями, -  произнес  Бренер
спокойно, но очень медленно, почти по слогам, - я только не понимаю,  зачем?
Чтобы я работал на кого-то насильно? Таинственный придурок  хочет  завоевать
мир с помощью  моих  профессорских  мозгов?  Это  же  фантастический  боевик
образца шестидесятых, мать вашу. Вы слишком взрослый человек, чтобы играть в
Фантомаса.
   - Правильно, - улыбнулся немец,  -  ученых  воруют  лишь  в  боевиках.  В
реальной жизни воруют информацию. Носителей информации убивают. Зачем и кому
вы понадобились, узнаете чуть позже. Не мое дело вам это объяснять.
   - Стало быть, вы собираетесь меня тайно вывезти из страны. Или мы  уже  в
Египте?
   - Нет. Мы еще в Израиле.
   - И куда же, интересно, мы отсюда направимся? В Берлин?  В  Вену?  Или  в
Ирак, к этому шизофренику Саддамке?
   - Профессор, не стоит оскорблять моих друзей, -  мягко  улыбнулся  немец,
хорошо, что только я здесь понимаю  по-русски.  Нет,  вы  отправитесь  не  в
Германию, не в Австрию и тем более не в Ирак.
   - Куда же? На тот свет, что ли? - усмехнулся Натан Ефимович.
   - Почти. - Немец выдержал эффектную паузу и, насмешливо глядя  Бренеру  в
глаза, тихо произнес:
   - В Россию.

***

   В половине одиннадцатого вечера в тихих московских  переулках  неподалеку
от Белорусского вокзала светился лиловым  огнем  купол  огромного  торгового
центра. Подсвеченный мощными прожекторами, припорошенный  чистым  сверкающим
снегом, он был похож на гигантскую елочную  игрушку  в  окружении  жемчужных
гирлянд - круглых фонарей автостоянки.
   С трудом верилось, что всего пару лет назад на месте этого торгового чуда
копошилась грязная барахолка, старейший московский блошиный рынок.
   За  облезлым  бревенчатым  забором  раскладывала  свой  товар  прямо   на
асфальте, на газетках, вежливая московская нищета. Бабушки в траченных молью
шляпках торговали пуговицами,  споротыми  с  собственной  одежды,  кусочками
рваных кружев, мотками бельевой резинки, треснутой посудой. Дядьки с  синими
носами продавали ржавые гвозди, гайки, лампочки,  свинченные  в  собственных
подъездах.
   Когда-то место это считалось одним из самых воровских в столице. Во время
и после войны здесь  устраивались  колоссальные  облавы,  власть  беспощадно
громила темную барахолку, но торжище возрождалось из пепла, дышало  здоровым
перегаром, бурлило,  воняло,  воровало.  Его  таинственные,  не  поддающиеся
внешней логике законы были сильней любого режима.
   Здесь торговали краденым и  своим  последним  барахлом.  Алкаши  и  нищие
старушки сбывали за копейки исподнее. Но можно было купить пистолет,  ручную
гранату,  офицерскую  форму  -  советскую,  немецкую  и  даже  американскую.
Попавший сюда имел шанс быть обобранным до нитки, но мог и одеться с ног  до
головы за полтинник.
   К концу семидесятых  блошиный  рынок  умудрился  стать  модным  эстетским
местом, чем-то вроде бутика под открытым небом для надменных знатоков.
   Молодые снобы бродили в поисках ретро-"прикида", драповых и  габардиновых
пальто образца сороковых, штанов-галифе из довоенной диагонали, блузочек  из
креп-жоржета, комиссарских потертых  кожанок,  круглых  очочков  с  зелеными
стеклами, изящных ботиночек на кнопках, со скошенными фигурными  каблучками.
За тот же полтинник можно было одеться с ног до головы, как сорок лет назад,
причем в те же самые вещи.
   В начале девяностых московские бабушки со своим фильдеперсом и  алкаши  с
гвоздями вынуждены были потесниться под  натиском  толпы  крепких  крикливых
молодух в болоньевых  телогрейках  и  пушистых  мохеровых  рейтузах.  Вместо
старушечьих пуговок и кружев  молодухи  вываливали  на  застланный  газетами
асфальт ломти сырого мяса, горы творога, сырные головы в шелушащемся  желтом
воске, рядом высились розово-зеленые  стопки  женских  трико,  трепались  на
ветру фланелевые  халаты  в  немыслимых  лиловых  розах,  вздымались  белыми
флагами ночные рубахи слонопотамских размеров.
   Молодух называли "белорусами".  Они  заполонили  не  только  пространство
барахолки  и  площадь  вокруг,  но  потихоньку   просачивались   со   своими
носками-рубахами и мясомолочными продуктами во все окрестные дворы.
   И опять можно было одеться с ног до головы все за  тот  же  полтинник,  а
наесться до отвала - еще дешевле.
   Неизменным оставалось только сердце барахолки.  Крытый  колхозный  рынок,
состоящий из двух деревянных павильонов,  с  вечными  орехами,  гранатами  и
мандаринами. Там хозяйничали кавказцы-перекупщики. Они  были  элитой,  белой
костью грязного торжища.
   Каждое утро вдоль прилавков элитных  кавказских  павильонов  прохаживался
невысокий, сутулый человек.  Длинный  смуглый  нос,  спортивные  трикотажные
штаны с лампасами, дешевая кожанка. Завсегдатаи крытого рынка  знали  его  в
лицо. Он никогда ничем не  торговал.  Он  прохаживался,  фланировал,  иногда
останавливался поговорить с торговцами. Если кто-то отвечал  ему  невежливо,
то на следующий день исчезал с рынка. Сутулый не  терпел  грубости.  Он  был
человеком чувствительным, добрым, легкораним1ям. И очень любил  детей.  Если
при нем у прилавка останавливался покупатель с маленьким  ребенком,  сутулый
выбирал лучшее яблоко или мандарин и с улыбкой протягивал малышу.
   Звали сутулого Азамат  Мирзоев.  Откуда  он  взялся,  когда  поселился  в
Москве, сколько ему лет, не знали даже его приятели-перекупщики. Имя Азамата
редко  поминалось  в  рыночной  суете.  Милиционеры  из  местного  отделения
здоровались с ним за руку. Он был душой  рынка,  стержнем,  вокруг  которого
вертелось это шальное торжище многие годы.
   К середине девяностых площадь внезапно опустела. Окрестные жители сначала
вздохнули с облегчением. Стало тихо и чисто. Потом загрустили - по  бабушкам
с пуговками, по дядькам с гвоздями, по белорусам с  мясом  и  панталонами  и
даже по кавказцам-перекупщикам с их дорогущими мандаринами. Но вскоре грусть
сменилась удивлением.
   На  площади  развернулась  колоссальная  стройка,  и  уже  через  полгода
возникло чудо - торговый центр из стекла и вишневого камня, с  автостоянкой,
выложенной светлыми, отшлифованными до блеска плитами. Внутри был целый мир,
играла музыка, прохаживались воспитанные охранники в униформе.
   Вокруг  стеклянного  супермаркета  расположились   сверкающие   кафельные
прилавки для кавказцев-перекупщиков. Торговцы надели  хрустящие  белоснежные
халаты почти не орали зычными голосами, старались говорить тихо  и  вежливо,
научились  улыбаться  покупателям  и  укладывать  свои  гранаты-мандарины  в
бесплатные пакетики.
   На втором и на третьем этажах пестрели маленькие бутики мужской и дамской
одежды, мебельные и ювелирные салоны, несколько кафе и  ресторанов,  филиалы
известного банка "Галатея",  бильярдная,  французский  косметический  салон,
американская химчистка.
   Теперь здесь можно было одеться с ног до головы за тысячу долларов.
   Бабушки с кошелками из окрестных переулков  теряли  сознание,  попадая  в
оглушительную красоту супермаркета. Возмущение мешалось с  восторгом.  Поход
за солью,  подсолнечным  маслом  и  спичками  оборачивался  для  одряхлевших
коммунальных золушек чем-то вроде запоздалого бала.
   Москвичи помоложе,  успевшие  побывать  за  границей,  удивленно  мигали,
шествуя с тележками  вдоль  прилавков,  ибо  чувствовали  себя  не  дома,  а
где-нибудь в Париже или Нью-Йорке.
   Автостоянка  заполнялась  иномарками.  Вежливые  охранники   в   униформе
помогали дамочкам в норках и соболях подвозить корзины с продуктами прямо  к
машинам.
   Торговцы все так же вытягивались  по  стойке  "смирно",  когда  появлялся
сутулый худой Азамат Мирзоев в неизменных трикотажных  спортивных  штанах  с
лампасами.  Давно  никто  не  сомневался,  что  лампасы  эти   -   даже   не
генеральские. Маршальские.
   Охранники распахивали перед ним двери, молоденькие длинноногие девочки  в
бутиках ласково щебетали, томно закатывали глазки. Со стороны это  выглядело
довольно дико. Но  Азамату  Мирзоеву  было  совершенно  все  равно,  как  он
выглядит со стороны.
   В  половине  одиннадцатого  торговый  центр  затих.  Внутри  было  пусто.
Продавцы, охранники, повара и официанты нескольких кафе бесцельно бродили по
   Залам, дремали на стульях,  негромко  переговаривались,  и  голоса  гулко
разносило ленивое вечернее эхо.
   Из ярко освещенной бильярдной был слышен глуховатый  стук  шаров.  Играли
двое. Тощий кавказец в приспущенных трикотажных штанах с  лампасами  казался
бедным неопрятным стариком рядом со своим  крепким  широкоплечим  партнером,
впаянным в тугие кожаные джинсы и черную водолазку.
   Еще несколько штрихов - и кавказец со  своей  жалкой  внешностью  мог  бы
запросто пополнить ряды нищих  в  каком-нибудь  подземном  переходе.  А  его
партнер, если чуть припудрить и добавить рокового блеска зеленоватым глазам,
вполне украсил бы своей мужественной физиономией пластиковый щит с  рекламой
"Мальборо" над тем же переходом.
   На самом деле они были почти ровесники. Обоим около пятидесяти. Роскошный
торговый центр с его мебельными, антикварными и ювелирными салонами,  с  его
бутиками от  всяких  кутюрье,  автостоянкой,  с  накачанными  охранниками  в
полувоенной униформе  принадлежал  неопрятному,  небритому  лицу  кавказской
национальности, вечному всемогущему Азамату Мирзоеву. Молодящийся плейбой  в
общем тоже принадлежал ему, правда, сам еще не догадывался об этом.
   Игра не очень их занимала,  хотя  оба  были  людьми  азартными,  заядлыми
бильярдистами. Шары они катали с равнодушной ленцой, то и дело забывая вести
счет. Разговор был куда интересней затянувшейся партии.
   - А почему ты не знаешь, как там дела? Ты зачем сюда ко мне пришел? Денег
просить?  -  Азамат  медленно  водил  кием  в  ложбинке  между   большим   и
указательным пальцами, щурился и на своего собеседника поглядывал искоса,  с
явной насмешкой.
   - Я ведь не прошу сразу все, - скромно опуская глаза,  произнес  плейбой,
но хотя бы часть, аванс.
   - Ты уже получил свой аванс, - покачал головой кавказец, - неужели  успел
потратить?
   - Не в этом дело, - плейбой поморщился, - мне деньги нужны сейчас.  Очень
срочно. Я рассчитывал...
   - Деньги всегда нужны сейчас, очень срочно,  дорогой.  Когда  дело  будет
сделано, тогда получишь.
   - Но я свою работу выполнил. Остальное от меня не зависит, - плейбой стал
нервно постукивать кончиком кия по своему тяжелому ботинку, -  я  встретился
передал просьбу. Операция проведена, тебе же  рассказали  в  "Новостях".  Ты
что, "Новостям" ОРТ не веришь? Газетам не веришь?
   - На ОРТ и в газетах работают такие же хитрые мальчики, как ты. Все хотят
денег. Вот  когда  доставят  профессора  по  назначению,  тогда  я  с  тобой
расплачусь, как обещал.
   - Но послушай, Азамат, я не могу отвечать за Карла.
   - Как