вяносто втором, он  учредил
престижную премию "Бенефис", которой удостаивались самые талантливые деятели
российского искусства. Это были большие деньги, и вскоре друзьями  скромного
завлаба стали известные на весь  мир  музыканты,  актеры,  солисты  оперы  и
балета. О нем говорили  как  о  меценате,  бескорыстном  и  щедром  ценителе
прекрасного.
   Однако нашелся человек, который усомнился в  благородстве  и  бескорыстии
Геннадия Ильича. Известный всей России вор в законе по кличке  Фома  выразил
свои сомнения весьма красноречиво. Он дал распоряжение  примагнитить  мощное
взрывное устройство к днищу "Мерседеса" Подосинского.
   Ничего не подозревающий Геннадий Ильич сел в  свою  машину,  на  переднее
сиденье, рядом с шофером. Тот включил зажигание, и через  секунду  прогремел
мощный взрыв. Шоферу снесло голову, да так аккуратно, словно опустился косой
нож гильотины. Геннадий Ильич отделался нервным шоком. Едва ли не  такой  же
шок  пережили  спасатели  и  врачи  "Скорой",  когда  извлекли  его   из-под
искореженных, окровавленных обломков, перепуганного, но невредимого.
   А через месяц в одном из  тихих  московских  переулков  снайперская  пуля
сразила наповал Фому Неверующего. Разумеется, ни исполнители, ни  тем  более
заказчики  найдены  не  были.  Вся  страна  знала,  кто  приложил   руку   к
безвременной гибели авторитета, однако  разве  докажешь?  Правоохранительные
органы сочли, что разумней будет сидеть тихо и молчать в тряпочку.
   К девяносто четвертому году  стало  ясно,  что  недоброжелатели  Геннадия
Ильича долго не живут. Имя Подосинского связывали  с  серией  самых  громких
заказных убийств. Ни одно из них так  и  не  было  раскрыто,  ибо  там,  где
мелькала скромная тень завлаба, хороводом кружились тени таких  влиятельных,
таких колоссальных фигур, что у представителей компетентных органов  сдавали
нервы, дрожали руки, бегали глазки перед объективами телекамер.
   В  последние  пять  лет  ни  одно  крупное  событие  в   политической   и
экономической жизни страны  не  происходило  без  тайного  участия  Геннадия
Ильича. Где кончались  мифы  и  начиналасправда,  не  знал  никто.  Он  умел
очевидные грубые факты  окутывать  нежной  дымкой  тайны,  а  зыбким  слухам
придавать железную достоверность фактов.
   Слетал  с  поста  крупный  правительственный  чиновник   -   политические
обозреватели многозначительным шепотом  произносили  заветное  имя  Геннадия
Ильича. Выходила из игры какая-нибудь финансовая махина, сгорала  банковская
структура - дошлые  газетчики  отыскивали  десятки  причин,  по  которым  ее
деятельность не устраивала господина Подосинского.
   В своих официальных выступлениях и интервью Геннадий Ильич никогда ничего
не подтверждал и не отрицал.  Он  умел  говорить  долго,  интересно,  однако
совершенно  ни  о  чем.  Он  цитировал  советских  поэтов,  от  Светлова  до
Евтушенко, он философствовал, но в меру, без сложных заворотов,  он  острил,
иногда вполне смешно. Его замечания, касающиеся злейших противников, звучали
снисходительно и психологически  точно.  Многие  пытались  разгадать  тайный
смысл, распахнув глаза и уши, ловили всякие оговорки, намеки и полунамеки, а
потом восторженно преподносили их публике в качестве собственных  догадок  и
открытий.
   Подосинский отлично разбирался в психологии восприятия.  Средний  человек
слышит примерно семьдесят процентов чужой речи,  понимает  шестьдесят,  а  в
памяти остается в  лучшем  случае  процентов  двадцать,  причем  значительно
крепче усваивается информация косвенная, пойманная как бы случайно.  Человек
охотней  верит  зыбким  слухам,  чем  прямой  и  чистой  правде  официальных
сообщений.
   Простодушную уверенность  российского  обывателя  в  том,  что  настоящая
правда прячется где-то между строк, Подосинский использовал с  поразительной
ловкостью. Именно в намеках и  оговорках  мелькала  та  информация,  которую
требовалось вдолбить в твердолобое общественное сознание.
   В течение последних двух недель Подосинский только  и  делал,  что  давал
интервью. Каждая вспышка его публичной активности была  чревата  глобальными
переменами в стране. Никто пока не знал, что именно должно произойти, но все
догадывались: что-то произойдет. То  ли  рухнет  российский  рубль,  который
вроде бы уже стабилизировался, то ли слетит в отставку какой-нибудь огромный
чиновник вместе со своим кабинетом.
   Отставной полковник Харитонов начал с самой безопасной и  занудной  части
работы - с  просмотра  прессы  и  видеокассет  с  записями  телеинтервью  за
последний месяц. Он фиксировал, занося в маленький отрывной блокнотик в виде
странных аббревиатур,  кружков,  квадратиков,  стрелок  и  зигзагов,  всякие
намеки  и  оговорки,  оброненные  господином  Подосинским  лично,  а   также
политическими обозревателями, про которых было достоверно известно, что  они
работают на Геннадия Ильича.
   За несколько часов тихого напряженного труда полковник  аккуратно  собрал
целевую дезинформацию, которую закидывал Подосинский, и, проанализировав ее,
пришел к интересному и весьма смелому выводу: если Геннадий Ильич говорит  о
крепком мире на Ближнем Востоке и о том, что грядут глобальные  перемены  на
нефтяном рынке, значит, он намерен предпринять некую  акцию,  противоречащую
интересам мирного урегулирования.
   Проще  говоря,  очень  скоро  он  подбросит  хорошую  охапку  хвороста  в
затухающий огонь арабо-израильского конфликта. Как только из-за падения  цен
на нефть понизятся цены  на  акции  нефтяных  компаний,  Подосинский  быстро
скупит их по дешевке. А потом по мановению его невидимой  волшебной  палочки
конфликт неожиданно вспыхнет с новой силой, соответственно  подскочат  цены.
Он тут же продаст акции задорого и заработает на  этом...  Господи,  кто  бы
назвал точную цифру?
   Геннадий Ильич был мастером подобных трюков. В общем, ничего мудреного  в
этом нет. Купить задешево, продать задорого  -  азбука  предпринимательства.
Важен  масштаб,  умение  вывернуть  наизнанку  весь  мир  ради  своей  тихой
коммерческой выгоды и при этом остаться в таинственной безопасной тени.
   Полковник тихонько присвистнул от собственной смелой догадки и  в  первый
момент отказался самому себе поверить.

Глава 8

Восточный Берлин, апрель 1978 года

   Карл, Отто и все остальные за широким столом были навеселе.  Пива  успели
выпить слишком много и крепкого  шнапса  добавили.  Отмечали  день  рождения
Гитлера, громко смеялись, поминая старика Адольфа.
   - А все-таки он был слабак, - Карл аккуратно поставил  пивную  кружку  на
картонный кружок, - у него сдали нервы. Он слишком увлекался всякой сопливой
мистикой. Крушение сгнивших веков,  сумерки  богов,  ритмы  солнцестояния...
Надо  было  теплее  одевать  солдат,  отправляя  войска  в  Россию.   А   он
распорядился выдать только шарфы и перчатки. В декабре сорок первого  морозы
в России были ниже сорока градусов. В автоматах застывала смазка, разлагался
синтетический бензин на составные  несгораемые  части.  Замерзали  паровозы.
Солдаты умирали от холода. В ставку прилетел генерал Гудериан,  умолял  дать
приказ об отступлении. Адольф послушался, но выводов не сделал. Заявил,  что
мороз - это его дело, стал колдовать, как африканский шаман.
   - Карл, а почему все-таки  отступили  в  сорок  пером?  Разве  надо  было
отступать? - спросил вполне трезвый Рикки,  малыш  Рикки,  сокурсник  Карла,
единственный, с кем можно было поспорить почти на равных. - Польшу  победили
за восемнадцать дней, Францию за месяц. Мы дошли до Москвы. Зачем же было
   Отступать?
   - Затем, Рикки, что Россия - не Польша и не Франция. Адольф погубил армию
Гудериана, Рейнгарда и Гопнера. Он орал, что мороз - это его  дело.  Он  был
неисправимым, романтиком, это его и погубило в конечном счете.
   - Если бы не мистика и романтика, за ним  не  пошло  бы  столько  немцев,
возразил Рикки, - все было так красиво: факельные шествия, парады, идеальные
шеренги, блестящие сапоги... Это была магия единства нации.
   - Правильно, - кивнул Карл, - но пропаганда - это одно, а  театр  военных
действий - совсем другое. Тактику и стратегию нельзя  основывать  на  магии.
Войну нельзя выиграть с  помощью  шаманских  заклинаний  и  лысых  тибетских
клоунов. Войне нужны  профессионалы.  А  он  тупо  уничтожал  профессионалов
вермахта накануне войны. Как, кстати, и его приятель  Сталин,  который  тоже
расстреливал умных красных полководцев. Наш старик Адольф боялся, что кто-то
окажется умней его самого, и верил лишь бреду шаманских заклинаний.
   - Но были не только  шаманские  заклинания.  Была  сильная  армия,  -  не
унимался  Рикки.  -  Ты  говоришь,  он  уничтожал  профессионалов?  Нет,  он
избавлялся от стариков, от слабаков, зараженных гнилой христианской моралью.
Им на смену пришли новые,  крепкие  парни.  У  нас  были  танковые  дивизии,
железная дисциплина, нас вел вперед дух древних  викингов.  А  магия  давала
веру в победу.
   - Нужна была победа, а не только вера в нее.
   - Но мы побеждали! Мы завоевали полмира! -  тоненько  выкрикнул  Рикки  и
залпом выпил рюмку шнапса. - Мы  создали  великий  "Черный  орден",  элитные
войска  СС,  прообраз  нового  человека,  настоящего,  чистопородного,   без
примесей, и если бы... - Рикки поперхнулся и растерянно уставился на  Карла,
который заливался хохотом, прямо за живот держался, так ему было весело.
   -  "Черный  орден"...  -  повторял  Карл,  заикаясь  от  смеха.  -  "Союз
специально  отобранных  нордических  немцев"...  Крошка   Гиммлер   закончил
сельскохозяйственный техникум и был птицеводом. -  Он  перестал  смеяться  и
заговорил шепотом, склонившись к розовому оттопыренному уху Рикки:
   - Гиммлер  был  агрономом-недоучкой.  Он  выводил  элитную  породу  новых
немцев, как  бройлерных  цыплят.  Он  создал  племенной  завод  для  немцев,
огромный курятник, который  красиво  назвал  "лебенсборн",  источник  жизни.
Офицеров  СС  там  скрещивали  с  отборными  девками,  и  родившихся   детей
воспитывало государство по специально разработанной программе.
   - Ну и правильно, - энергично кивнул Рикки, - так и надо!
   - Ни фига, - покачал головой Карл, - рождались дебилы. Ублюдки  рождались
от этих элитных Экспериментов. Пять  тысяч  детей  великого  рейха.  Из  них
каждый пятый - умственно отсталый.
   - Это не  правда,  Карл,  -  Рикки  даже  покраснел,  -  это  сионистская
пропаганда, еврейско-славянская брехня!  От  офицеров  СС,  от  чистокровных
арийцев и ариек не могли рождаться ублюдки!
   - Это факт, Рикки.
   - В таком случае его надо скрыть, этот факт.
   - От тебя тоже? - хитро прищурился Карл. - Ты, Рикки,  такой  слабенький,
нежный? Ты будешь плакать из-за чужих ошибок?
   - Я - нет. Но другие...
   - Вот другим ты можешь рассказывать сказки. А себе не надо.
   Карл и Рикки говорили очень тихо. Никому, кроме них двоих,  этот  сложный
разговор уже не был интересен.
   - За Адольфа! Адольф был гений! - завопил пьяный Отто Штраус. - Он  сумел
создать образ врага. Ты сам говорил, Карл, что обязательно нужен враг.
   - Да, Адольф был гений, - спокойно кивнул Карл и, громко чокнувшись своей
кружкой с остальными, опять заговорил только с Рикки,  быстрым  полушепотом:
Адольфу не хватало здорового цинизма. Он не мог самому себе просто и  честно
сказать: все дерьмо, и главное в этом дебильном мире  -  стать  победителем.
Без всяких там мистических теорий, заклинаний,  без  курятников  для  лучших
представителей нации. Мифы хороши для толпы. Но  это  только  часть  победы.
Адольф умел накачивать толпу, его речи были как мощный наркотик. Но  он  сам
стал наркоманом идеи. Вместо того чтобы  хорошо  подготовиться  к  следующей
зиме, он приказал водрузить на Эльбрусе знамя со  свастикой,  освященное  по
ритуалу "Черного  ордена".  Трое  лучших  альпинистов  СС  вскарабкались  на
кавказскую вершину. Адольф считал, что с грядущими русскими  морозами  сумел
таким  образом  договориться.  И  что  случилось  потом,  следующей   зимой?
Сталинград! Жуткий, позорный разгром.
   - Карл, но ты всегда говорил, что Гитлер  был  прав.  -  Красный,  потный
Вилли, самый юный из всей компании, уловил несколько фраз из разговора. - Ты
говорил, что Гитлер был прав, а сейчас, в  такой  день,  вспоминаешь  всякую
фигню. Объясни мне, Карл. Я не понимаю.
   - Конечно, он был прав, Вилли. Во многом, но не во всем. Нельзя закрывать
глаза на ошибки великого человека. Это унижает его  память.  Нельзя  бояться
правды. Главная его  ошибка  заключалась  даже  не  в  мистике.  Собственная
правота ему казалась важнее объективной реальности,  важнее  победы.  А  без
победы нет правоты. Он и  из  сталинградского  разгрома  не  извлек  никаких
уроков.  Знаете,  чем  он  занялся  весной  сорок  второго?  Послал  научную
экспедицию на остров Рюген, со всякими  дорогими  радарными  установками.  А
потом было объявлено: фюрер имеет  основания  считать,  что  так  называемая
земная поверхность, на которой  мы  живем,  на  самом  деле  не  выпукла,  а
вогнута. И мы живем внутри, как мухи  в  колбе.  Надо  было  воевать,  а  он
занимался глупостями. Он тратил огромные деньги, чтобы доказать теорию полой
земли. А надо было тратить деньги на войну с Россией и на  создание  атомной
бомбы.
   - Ну и чего, разве не воевали? - вяло  возразил  огромный,  красный,  как
окорок, Отто Штраус. -  Не-е,  Карл,  Гитлер  был  гений,  я  люблю  фюрера.
Германия для немцев. Разве не правильно? Весь мир для немцев. Мы  -  великая
нация. Вот это я понимаю. А всякие там теории - фигня.
   - Молодец, Отто, ты все правильно понимаешь, - усмехнулся Карл, -  выпьем
еще за нашего дорогого Адольфа. Он и правда был гений.
   Компания за столом грохнула пивными кружками.
   - Карл, мне не нравится  этот  ублюдок,  -  процедил  сквозь  зубы  Отто,
чокаясь кружкой и показывая глазами в  дальний  угол  пивного  зала,  где  у
лакированного  бочонка  сидел  за  маленьким  отдельным  столом  неприметный
человек лет сорока в темно-синей джинсовой куртке.
   - Брось, Отто, - поморщился Карл, - не напрягайся. Сегодня праздник.
   - Он слушает. Он легавый, - Отто  слегка  дернул  головой,  -  он  только
делает вид, что читает газету.
   - Ну и что? - Карл приобнял Ингу, погладил ее худенькое плечо. - Что  нам
легавые? Мы отдыхаем. Правда, Инга?
   - Карл, он здесь уже в третий раз, - тихо произнесла Инга, - мне он  тоже
не нравится.
   - Давай я с ним поговорю, - предложил Отто. - Ну чего он здесь сшивается?
Непорядок это, Карл. Во всем должен быть порядок.
   - А если и правда легавый? - прошептала Инга. - Может, лучше  не  трогать
его? Просто ты говори  чуть  потише,  Карл.  Вдруг  он  записывает  тебя  на
магнитофон? А потом сообщит в университет. У тебя могут быть неприятности.
   - Неприятности, говоришь? - засмеялся Карл. - А вот мы сейчас поглядим, у
кого будут неприятности. И чтобы больше я от  тебя,  Инга,  не  слышал  этой
ерунды. Отто прав, во всем должен быть  порядок.  Побеседуй  с  этим  старым
пердуном, Отто. Только вежливо.
   Отто  тяжело  перелез  через  дубовую  лавку  и  расхлябанной,  неспешной
походкой направился к  угловому  столику.  Вся  компания  оживилась.  Все  с
интересом глядели в угол. Там и правда происходило нечто интересное.
   Сначала  между  незнакомцем  и   поддатым   Штраусом   завязалась   тихая
непринужденная беседа. Слов слышно не было, но незнакомец улыбался.  А  Отто
наливался густой бурой краской.
   - Сейчас он ему даст, - сладко зажмурился малыш Рикки, -  а  то  приперся
сюда, старый хрен, будто его приглашали.
   Отто быстро вскинул  пудовую  ножищу,  выбивая  табурет  из-под  мужчины.
Что-то  грохнуло,  тонко  взвизгнуло,  и  малыш  Рикки  начал  было   весело
аплодировать но через секунду его ладони замерли. Грохнул на пол и взвизгнул
от боли вовсе не сорокалетний, хилый на вид незнакомец, а здоровяк Отто.
   На глазах у всех непобедимый Отто  Штраус  корчился  на  полу,  в  свежей
пивной луже, и пиво из опрокинутой кружки капало на  его  красный  подбритый
затылок. А незнакомец спокойно поднял табуретку, уселся на место,  не  спеша
закурил.
   Повисла тишина. Все, кто был в кабачке, молча, выжидательно  смотрели  на
Карла Майнхоффа. Только толстая старуха судомойка, сердито  ворча  себе  под
нос, прошла в угол с тряпкой, вытирать пивную лужу.
   - Давай вставай, - она потрясла Отто за плечо, - напился, здоровый боров.
Что ты здесь разлегся?  Мешаешь.  Не  видишь,  вытираю  пол?  Сейчас  хозяин
позвонит в полицию.
   Отто, пыхтя, отдуваясь, поднялся на ноги, с ревом кинулся на  незнакомца,
но тут же опять свалился. На этот раз, вероятно, надолго. А незнакомец  сел,
развернул газету, бросил в рот маленький соленый кренделек.
   Карл перепрыгнул через лавку. Вслед за ним к столику направились Вилли  и
Клаус.  Хозяин  погребка  взялся  за  телефон,  но  тут  в  грозовой  тишине
послышался мирный голос незнакомца:
   - Не надо, Штефан. Мы разберемся без полиции. Первым скорчился Клаус.  Он
получил быстрый удар ниже пояса, упасть не упал, но  согнулся  вдвое.  Вилли
свалился, опрокинув здоровенную дубовую лавку. Карл не успел  опомниться,  а
незнакомец уже сгреб его за грудки, притянул к себе вплотную и тихо, ласково
спросил:
   - Ну что, Карл, вмазать тебе на глазах у твоей кодлы или поговорим?
   Ткань тонкой фланелевой ковбойки,  накрученная  на  кулак,  затрещала.  У
незнакомца были светло-серые, без  блеска,  глаза,  аккуратные  усы,  как  у
Карла, только темнее,  седоватые  короткие  волосы,  глубокие  залысины  над
покатым лбом.
   - Что молчишь? Авторитет - вещь хрупкая. Вон как твоя  кодла  внимательно
на тебя смотрит, ждет. Ну, поговорим? В последний раз спрашиваю.
   Карл открыл было рот, чтобы ответить, мол, да, конечно, почему  бы  и  не
поговорить, ежели вам так хочется, но в  этот  момент  незнакомец  почему-то
вдруг ослабил хватку,  резко  развернулся,  послышался  грохот  и  отчаянный
тоненький визг.
   Инга извивалась и вопила, пытаясь вырваться, вцепиться  зубами,  ногтями,
но незнакомец держал ее мертвой хваткой. Секунду назад он успел  перехватить
ее руку. Тяжелая пивная кружка, которой Инга намеревалась огреть  его  сзади
по голове, валялась на полу.
   - Я не люблю делать больно таким юным, таким милым фрейлейн,  -  вздохнул
незнакомец, - честное слово, ужасно не люблю. Успокой свою красавицу,  Карл,
скажи, чтобы она не нервничала.
   - Инга, успокойся. Все в порядке. Этот человек просто хочет поговорить со
мной.
   Все это продолжалось не больше трех минут. Отто и Вилли  даже  не  успели
встать на ноги, Клаус еще не опомнился от дикой боли в паху.
   - Ладно, ребята, продолжайте  веселиться.  -  Незнакомец  отпустил  Ингу,
уселся за свой столик и кивнул хозяину:
   - Принеси-ка нам кофейку, Штефан. А ты присаживайся, Карл. Будем знакомы.
Меня зовут Бруно.
   Он улыбнулся, протянул руку,  Карл  ответил  на  рукопожатие  и  спокойно
уселся напротив. Инга, холодно сверкнув глазами, ушла в другой  конец  зала.
Остальные, поднявшись наконец на ноги, понуро побрели за ней.
   - Я давно присматриваюсь к тебе, Карл, - тихо и задумчиво произнес Бруно,
когда они остались вдвоем, - ты хороший парень, умный, крепкий. Мне нравится
все, что ты говоришь. Ну, почти все. Но дело  даже  не  в  том,  ч  т  о  ты
говоришь, а в том, к а к. Тебя слушают, тебе верят. Это главное.  Нам  нужны
такие ребята, как ты.
   - Кому это вам? - мрачно поинтересовался Карл.
   - Немцам. Сильным, честным немцам, патриотам Германии, - улыбнулся Бруно,
- представь, такие еще остались.
   - Где это, интересно?
   - А ты подумай. Ты же умный, вот и подумай.
   - Вы из полиции?
   - Почти угадал.
   Хозяин принес две чашки кофе и тут же удалился.
   - Штази? - еле слышно спросил Карл.
   - Молодец, - кивнул Бруно, - я не сомневаюсь, мы не просто договоримся  с
тобой, Карл. Мы подружимся.
   - А конкретней можно? - Карл сидел, насупившись и  старался  не  смотреть
Бруно в