а не любовь. Что-то совсем
другое...
   Москва, январь-август 1987 года
   Ирина Павловна Воротынцева расхаживала  по  своей  просторной,  стерильно
чистой кухне из угла в угол, держа в руках телефон на длинном проводе.
   - Сколько можно тянуть!  -  кричала  она  в  трубку.  -  Он  уже  потерял
человеческий облик. Неужели вы не понимаете,  что  гипноз  для  него  -  как
мертвому припарки?
   - Я не могу взять на себя  такую  ответственность,  -  вздыхал  в  трубке
нарколог Анатолий Коробец, - вы ведь знаете, что  будет,  если  он  сорвется
хотя бы один раз. Мы потеряем его.
   - Лично я его уже давно потеряла. Меня беспокоит не он, а дочь. Она живет
с ним, она взвалила на себя это, и я не могу не думать о  ней.  Если  бы  вы
видели, на кого она похожа... Ну я прошу вас, поговорите с Юрием в последний
раз. Терять уже нечего.
   - Ирина Павловна, а почему вы сами не можете с ним поговорить?
   - Пыталась уже,  -  Ирина  Павловна  остановилась  и  тяжело  уселась  на
табуретку напротив Алисы, - он ссылается на вас.  Будто  бы  вы  хотите  еще
подождать. До лета.
   - Весна - тяжелое время для сердечников.
   - Он прежде всего алкоголик, а потом уже сердечник!  Вы  можете  на  него
повлиять. Простите, что я так резко разговариваю с вами,  но  повторяю,  мне
страшно за дочь. Два  месяца  назад  у  нее  было  сотрясение  мозга.  Я  не
сомневаюсь, головокружения у нее начались на  нервной  почве.  А  что  будет
дальше?
   Алиса сидела, низко опустив голову, ковыряла вилкой кусок  жареной  рыбы.
Ей было неприятно слушать  этот  разговор,  она  отговаривала  маму  звонить
Коробцу, но Ирина Павловна, человек решительный и жесткий, все-таки  набрала
номер.
   - Хорошо, - устало согласился Коробец, - я попытаюсь поговорить с ним еще
раз. Но обещать ничего не могу. В любом случае до мая  мы  будем  обходиться
гипнозом.
   - Почему ты не ешь? - спросила Ирина Павловна, положив трубку. - Я  сорок
минут стояла в очереди за этой рыбой, пожарила специально к твоему  приходу,
как ты любишь, с лучком.
   - Прости, мамуль, не хочется.
   - Алиса, что с тобой происходит? Ты зеленая, на тебя смотреть страшно.
   - Ничего, мамуль. Со мной все в порядке.
   - А все в порядке, так давай ешь!
   - Не могу... - Алиса судорожно сглотнула. -  Тошнит  меня,  мамочка.  Это
бывает после сотрясения.
   Ирина Павловна долго молчала, потом, не глядя на дочь, тихо спросила:
   - Сколько у тебя недель, Алиса?
   - Четырнадцать.
   - Что будем делать?
   - Не знаю, мамочка.
   - То есть как - не знаю? Ты что, успела за десять  дней,  которые  мы  не
виделись, выйти замуж?
   - Нет, - глухо пробормотала Алиса, - замуж я не вышла.
   - Хотя бы скажи, кто он?
   - Теперь это не имеет значения.
   Ирина  Павловна  встала,  громко  двинув  табуреткой,  вышла  из   кухни,
вернулась, держа в руках раскрытую записную книжку. Она так нервничала,  что
несколько раз сбилась, набирая номер.
   - Кирочка, здравствуй, дорогая. Как у тебя дела? Да... надо же... я  тебя
поздравляю... Кира, ты можешь принять мою  Алису  прямо  завтра?  Да,  очень
срочно... говорит, четырнадцать недель... нет, об этом речи быть не может...
Ну, что делать? Я понимаю, срок большой, но она молчала все это  время.  Она
ведь у нас такая вся из себя сложная... Спасибо... да,  конечно...  спасибо,
Кирочка, целую тебя.
   Положив трубку, Ирина Павловна стала капать  себе  в  рюмку  валериановые
капли.
   - Пять... восемь... - сосредоточенно считала она,  -  завтра  к  половине
девятого ты должна быть у Киры Александровны на Покровке. Она все сделает  в
тот же день. Под общим  наркозом...  одиннадцать...  пятнадцать...  -  Ирина
Павловна опрокинула рюмку в рот, сильно поморщилась. - Почему ты  рассталась
с Колей Иевливым? Ну почему? Такой  чудесный  мальчик,  воспитанный,  умный,
перспективный, из интеллигентной семьи... А  чем  тебе  Годунов  не  угодил?
Квартира, машина, загранкомандировки... Вышла бы за Годунова и рожала бы  на
здоровье. Я, конечно, понимаю, разница в возрасте, но тогда выходила  бы  за
Колю. Вы с ним ровесники. Ну, от кого ты залетела? От кого? От этого  твоего
сумасшедшего немца? Что ты молчишь, Алиса? Почему ты все время молчишь?
   На следующее утро Алиса, пошатываясь от слабости  после  бессонной  ночи,
вошла в кабинет Киры Александровны  Ярославцевой,  бывшей  сокурсницы  Ирины
Павловны по Первому медицинскому институту.
   - Ты действительно ужасно выглядишь, детка, - сказала Ярославцева, -  ну,
давай раздевайся. Что же ты дотянула до четырнадцати недель? Ты уже  большая
Девочка... Ладно, времени мало. Я договорилась насчет анализов, сделаем  все
прямо сегодня, завтра тебя отпущу домой. Давай, детка, не  копайся.  У  меня
сегодня тяжелый день.
   Алиса продолжала стоять, глядя в пол.
   - Ну, ты что застыла? Будет общий наркоз, новый французский препарат,  ты
ничего не почувствуешь. - Кира Александровна стала  тщательно  мыть  руки  у
раковины. - Халатик есть у тебя? Мама предупредила, чтобы  ты  привезла  все
свое? Тапочки, халат, рубашку... Да что с тобой?
   Алиса дрожащими  руками  открыла  сумку,  вытащила  запечатанную  коробку
французских духов "Клима", поставила на стол. Вчера мама сказала, что  денег
Кира не возьмет, и передала для нее эти духи.
   - Спасибо, спасибо, детка, - улыбнулась Ярославцева, - это мои любимые.
   Алиса присела на краешек стула, стала медленно снимать  сапоги,  вытянула
из сумки пакеты с тапочками, с халатом и ночной рубашкой. Потом  ей  сделали
анализ крови, и уже через час в маленькой операционной ее ждал  анестезиолог
со  шприцем  в  руках.  Вошла  Кира  Александровна  в  марлевой   маске,   с
растопыренными пальцами в стерильных перчатках.
   - Ну, давай, деточка. Что ты опять застыла? Нельзя к этому относиться как
к трагедии. Эй, Алиска, ты плачешь, что  ли?  Прекрати  сейчас  же!  Что  за
детский сад? Возьми себя в руки.
   - Ну, мы долго рыдать-то будем? -  подал  голос  анестезиолог.  -  Давай,
барышня, быстренько в кресло. Сопли и слезы убрать! Тоже мне великомученица!
Давай, у меня через двадцать минут плановая операция.
   - Простите, - прошептала Алиса, едва шевеля  губами,  -  простите,  я  не
могу... Я домой поеду. Не могу.
   - Ну, здравствуйте! - Ярославцева всплеснула руками в  перчатках.  -  Это
что за новости такие? Ну-ка давай, быстренько залезай в кресло!  Раз-два,  и
готово.
   - Кира Александровна, простите, я не могу его убить. Он там  живой...  Он
ни в чем не виноват...
   - О господи, - анестезиолог выразительно закатил глаза, - я  в  последний
раз спрашиваю, мы ложиться в кресло будем или нет?
   - Нет.
   - Если ты рассчитываешь, что я уйду на  пенсию  и  буду  сидеть  с  твоим
ребенком, то ты очень  ошибаешься!  -  кричала  вечером  мама  в  телефонную
трубку. Где он, твой немец? Ты соображаешь, что творишь со своей  жизнью?  И
не только со своей, с  моей  тоже!  Сначала  встань  на  ноги,  устройся  на
приличную  работу,  замуж  выйди!  Ты  хоть  понимаешь,  что   значит   быть
матерью-одиночкой в наше время?! На  что  ты  собираешься  жить?  На  жалкое
пособие? Ты думаешь, я увижу твою крошку и сердце мое дрогнет? Не жди этого!
Мало мне проблем с твоим отцом, так ты еще... по какому праву?.. Там  только
сгусток клеток... каждая женщина через это проходит,  каждая...  и  не  надо
раздувать проблему, делать из простейшей  хирургической  операции  трагедию.
Почему ты молчишь?! Почему ты все время молчишь?
   - Не волнуйся, мамочка, - тихо сказала Алиса,  дослушав  до  конца,  -  я
вовсе не надеюсь, что твое сердце дрогнет. Я обещаю, мой ребенок не доставит
тебе никаких хлопот.
   Когда живот у Алисы заметно округлился,  опять  возник  на  ее  горизонте
серый майор Харитонов.
   - Вас можно поздравить, Алиса Юрьевна? Вы ждете ребенка?
   - Вы удивительно наблюдательны, товарищ майор.
   - Если не секрет, кто отец?
   - Ну какие могут быть от вас  секреты?  Совершенно  случайная  встреча  с
давним знакомым.
   - А конкретней?
   - Дорогой Валерий Павлович, - покачала головой Алиса, - мы  с  вами  люди
современные, разумные, не первый день знакомы. Этот человек  женат,  у  него
крепкая счастливая семья, дети. Я подошла к вопросу вполне прагматично. Хочу
родить себе здорового ребенка. Мне уже двадцать пять, возраст не девичий.  А
что касается ваших подозрений - успокойтесь. Я бы  ни  за  что  не  решилась
родить ребенка от Карла. Он слишком неуравновешенный, слишком сложный, ну  и
вообще зачем мне эти проблемы?
   Майор был удовлетворен ответом. Ее опять оставили в  покое.  ...В  начале
мая Юрию Владиславовичу вшили ампулу. Здоровье его без спиртного быстро  шло
на поправку. Его все чаще приглашали  в  институт  Бурденко  консультировать
сложных больных. В июне он потихоньку начал покупать детские вещи, достал по
записи немецкую коляску, чешскую кроватку.
   - Папа, это плохая примета, - говорила Алиса, -  нельзя  ничего  покупать
заранее.
   - Ты хочешь, чтобы я носился потом по всей  Москве  с  высунутым  языком?
Ведь ничего просто так не купишь. Магазины  пустые...  А  вот,  смотри,  это
ботиночки для первых шагов, с твердой пяткой,  одиннадцатый  размер.  А  это
костюмчик теплый, тоже на годик.  У  нас  одна  медсестра  обещала  принести
финский зимний комбинезончик... Да, вот еще погремушки...
   Август начался тридцатиградусной  жарой  и  долгими  частыми  грозами.  В
пятницу, третьего числа, провожали на пенсию операционную сестру  Наташу,  с
которой Юрий Владиславович проработал многие, годы.
   После торжественной части отправились из актового зала  в  ординаторскую,
где был накрыт стол.
   - Ну кто же тебя, Юра, пить-то заставляет? Посидишь полчасика,  лимонадом
чокнемся, - уговаривали коллеги.
   - Нет, ребята, я домой пойду, - упирался Юрий Владиславович. - Моя  Алиса
должна родить со дня на день.
   - Так ты позвони ей, предупреди. Если что, номер ординаторской она знает.
Возьмешь такси, через двадцать минут будешь дома.
   - Если ты уйдешь, я обижусь. - Наташа никак не хотела его отпускать.
   Юрий Владиславович махнул рукой, согласился. Он редко бывал в  институте,
скучал по работе, по коллегам, а тут  -  такое  событие.  Ну  как  же  можно
обидеть Наташу, с которой он проработал столько лет?
   - Папочка, ты только не забывай, тебе  ни  глотка  нельзя,  ни  капельки,
сказала Алиса по телефону, - и не задерживайся слишком  долго.  Тетю  Наташу
поцелуй за меня.
   В  маленькую  ординаторскую  набилась  толпа  народу.  Врачи,  медсестры,
санитары пили спирт, дорогой коньяк, который в изобилии  дарили  благодарные
больные.   В   веселой   неразберихе   кто-то   плеснул   шампанского   Юрию
Владиславовичу в стакан. Он выпил залпом  за  Наташино  здоровье  и  сначала
ничего не почувствовал, даже не отличил от лимонада.
   А потом, смеясь над чьим-то соленым анекдотом, подхватил  чужую  рюмку  с
коньяком, опрокинул в рот, быстро зажевал шоколадной конфетой с  ликером.  В
сутолоке кто-то споткнулся, и целая  мензурка  чистого  медицинского  спирта
вылилась Юрию Владиславовичу на рубашку. А потом он опять перепутал  лимонад
с полусладким шампанским. Ему хотелось пить, во рту пересохло.
   Через несколько минут ему стало нехорошо. Заныло сердце, зашумело в ушах,
бросило  в  жар,  потом  зазнобило.  На  лбу  выступил   холодный   пот.   В
ординаторской было сильно накурено, душно, шумно. Он подумал, что надо выйти
на свежий воздух, в тихий зеленый институтский сквер.
   Собиралась гроза. Небо над сквером почернело. Юрий Владиславович взглянул
на часы, подумал, что Алиса волнуется и, не дай бог, у нее начнутся схватки,
а его не будет рядом. Надо успеть к метро до грозы. На такси жалко денег.  У
них сейчас так плохо с деньгами, каждый рубль на счету. А чувствует он  себя
вполне сносно, просто  духота,  воздух  спертый.  Лучше  не  возвращаться  в
ординаторскую, бежать домой не прощаясь.
   Упали  первые  тяжелые  капли.  Юрий  Владиславович  направился  к  метро
"Маяковская". Это совсем близко, дворами можно добежать за пять минут.
   Он упал в тихом  проходном  дворе  на  Миусах,  неподалеку  от  Института
Бурденко. Две молодые женщины, спешившие спрятаться от  грозы,  остановились
над ним на секунду.
   - Мужчина, вам плохо?
   - Да... мне плохо... - пробормотал он, хватая ртом спертый воздух.
   Оглушительно  ударил  гром,  женщины  не   разобрали   его   слов.   Одна
наклонилась, тронула его за плечо и поморщилась.
   - Это ж  надо  так  напиться!  За  версту  разит!  Хлынул  дождь.  Молния
распорола черное небо над Миусами. Юрий Владиславович  попытался  подняться,
но тело не слушалось. Не хватало воздуха.  Капли  дождя  падали  на  лицо  и
казались раскаленными, тяжелыми, словно это была не  вода,  а  расплавленный
свинец.
   Гроза кончилась, во дворе  появились  люди.  Юрий  Владиславович  уже  не
дышал.  Рубашка  и  брюки  стали  мокрыми,  грязными.  Но  запах  спирта  не
улетучился.
   - Вот пьяни развелось! Надо бы в милицию позвонить,  -  сказала  бабка  с
кошелкой, брезгливо обходя неподвижное тело.
   Но она не позвонила в милицию. Она спешила в гастроном.  Перед  закрытием
должны были "выкинуть" развесную сметану.  Потом  прошла  молодая  мамаша  с
ребенком.
   - Дя-дя, - сказал двухлетний малыш, - дя-дя упал...
   Молодая мамаша взяла ребенка на руки, обошла лужу и на  грязного  пьяницу
даже не взглянула.
   В девять вечера Алиса позвонила  в  Институт  Бурденко.  В  ординаторской
никто не брал трубку. Она стала  набирать  подряд  все  номера  -  приемного
покоя, дежурной старшей сестры, заведующего  отделением.  Наконец  выяснила,
что Юрий Владиславович уехал домой, но когда  именно  -  никто  не  заметил.
Может, два часа назад, а может - час. Он ушел тихо, по-английски, ни  с  кем
не простившись.
   У  Алисы  пересохло  во  рту,  сильно,  тревожно  забилось  сердце.   Она
попыталась уговорить себя, что если он ушел из института час назад, то будет
дома с минуты на минуту. А мог ведь уйти и позже. Самое разумное - подождать
еще немного, а потом... Что, собственно, потом? Звонить в милицию?
   Она знала, у  папы  с  собой  паспорт,  постоянный  пропуск  в  институт,
записная книжка, где на первой странице записаны  домашний  адрес,  телефон,
имена ближайших родственников - дочери и бывшей жены.
   У Алисы заныла поясница. Боль  была  несильной,  тянущей  и  почти  сразу
отпустила. Алиса так нервничала, что не обратила внимания.  Прошло  двадцать
минут. Зазвонил телефон. Она схватила трубку, не  заметив  второго  приступа
боли. Попросили какую-то Клавдию Васильевну.
   - Вы не туда попали, - автоматически ответила Алиса.
   Сердце стучало где-то  у  горла.  Она  заметалась  по  квартире,  скинула
тапочки, стала надевать босоножки. Невозможно просто  сидеть  и  ждать.  Она
отлично знала папин маршрут, от института до "Маяковки", проходными дворами.
Потом от метро до дома... А если ему стало плохо в метро?  Нет,  почему  ему
обязательно плохо? Может, он задержался, пережидая грозу? Он ведь  ушел  без
зонтика... Гроза кончилась совсем недавно, ливень застал его по  дороге,  он
спрятался в какой-нибудь подъезд и сейчас не спеша идет домой, дышит  свежим
озоновым воздухом.
   Тяжелый, огромный живот мешал наклониться, застегнуть ремешки  босоножек.
Еще один приступ тянущей боли в пояснице заставил ее вскрикнуть. И тут опять
зазвонил телефон.
   - Воротынцева Алиса Юрьевна? - спросил незнакомый женский голос.
   - Я слушаю...
   - Воротынцев Юрий Владиславович, 1933 года рождения, вам кем приходится?
   - Он мой отец...
   Сильный звон в ушах не давал расслышать слова незнакомой  женщины.  Алиса
поняла только, что надо прямо сейчас  ехать  в  Институт  Склифосовского,  а
больше ничего понимать не хотела.
   Позже, когда прошло много дней и месяцев, она не могла  вспомнить,  каким
образом доехала, на такси или  на  метро,  как  шла  по  коридорам,  куда-то
спускалась, поднималась, отвечала  на  вопросы,  расписывалась  на  каких-то
документах. В памяти образовался глухой провал. Небольшой временной отрезок,
всего-то час или полтора, был пропастью, через которую  всякий  раз  Алисина
память перепрыгивала,  зажмурившись,  и  не  стоило  вспоминать,  ибо  можно
запросто сорваться в эту черную дыру.
   Она очнулась, когда в нос ударил резкий запах  нашатыря  и  чей-то  чужой
голос произнес вполне мирно, даже весело:
   - Эй, ребята, она у нас здесь сейчас родит, чего доброго.
   Алиса почувствовала наконец резкую, настойчивую боль и жутко  испугалась,
потому что там, где она находилась, нельзя рожать ребенка. Ни за что нельзя.
   - Кому можно позвонить, чтобы за вами приехали? Где ваш муж?
   - У меня нет мужа.
   - А мать?
   - Мама в Хельсинки на симпозиуме, -  Алиса  еле  сдерживалась,  чтобы  не
заорать от боли.
   - Перевозку надо вызывать. Нам здесь только роженицы не хватает, - сказал
кто-то.
   Алису вывели в коридор, усадили на банкетку. Дрожал сизый  люминесцентный
свет, пахло формалином и хлоркой, боль раздирала все тело и не давала  ни  о
чем думать. Специальная перевозка для рожениц  приехала  только  через  час.
Врач и акушерка сердито обсуждали, успеют довезти или нет.
   Не успели. Мальчик родился в машине. Он был крупный, крепенький, красный,
как помидор. Он кричал мощным басом, отчаянно размахивал ручками и  ножками.
Алиса смотрела на сердитое маленькое личико, на мокрые темные волосики и  не
чувствовала ничего, кроме счастья. Оно было таким властным, огромным,  таким
ослепительным, что заполнило весь мир, и захотелось скорей  позвонить  папе,
ведь как же так - он до сих пор ничего не знает.
   Несколько  долгих  мгновений  она  почти  верила,  что   морг   Института
Склифосовского, тело под простыней - это не правда, нелепый  ночной  кошмар,
который сейчас развеется как дым и забудется навсегда.
   - Как сына назовешь? - спросила нянечка в роддоме, помогая ей перелечь  с
каталки на койку.
   - Моему папе очень нравится имя Максим, - быстро проговорила Алиса, -  мы
заранее решили, если будет мальчик... мой папа... папочка...
   Она заплакала, вжавшись лицом в подушку.

Глава 23

   - Конечно, это была не любовь. Что-то совсем  другое.  -  Алиса  смотрела
куда-то мимо Денниса. - Если бы у меня за эти годы хватило мужества хотя  бы
раз подумать, разобраться, понять, что же это было, я, возможно, и сумела бы
сейчас сформулировать. Но я запретила  себе  думать  об  этом.  Все,  что  я
чувствовала к Карлу, исчезло в тот момент, когда  я  шарахнулась  виском  об
угол стола. Знаете, отшибло память, и  все  чувства  отшибло.  Напрочь.  Так
бывает при сотрясении мозга. Я стала жить  так,  будто  нет  никакого  Карла
Майнхоффа. И никогда не было.
   - И все-таки вы решились оставить ребенка, - еле слышно произнес Деннис.
   - Нет, - она покачала головой, - я почти сразу приняла  твердое  решение,
что ребенка не будет. Ну в самом деле, как можно рожать от человека, который
для меня перестал существовать? Разумеется, было бы  логично  избавиться  от
ребенка. Мне жилось бы куда спокойней, удобней, я нашла бы  хорошую  работу,
вышла замуж, родила  бы  потом  другого  ребенка.  Я  уже  приняла  твердое,
разумное решение. Моя мама была совершенно права, и правы  миллионы  женщин,
для которых это всего лишь досадная, но  несложная  хирургическая  операция.
Мне просто в последний момент стало до ужаса  жалко  ребенка,  которого  уже
никогда не будет. Другим, желанным, своевременным, правильным детям  суждено
родиться, а этому нет. Никогда. Жалость оказалась сильней  здравого  смысла,
нормальной житейской логики. Я сама не ожидала, что так получится.
   - Ваши родители знали, от кого ребенок?
   - Папа знал все. Почти все. Но папа умер. А маме  я  потом  сказала,  что
отец ребенка вовсе не Карл, просто случился  у  меня  другой  роман,  именно
поэтому я \ рассталась с Карлом. В общем, она поверила. Какая  разница,  кто
отец,  если  нет  никакого  отца?  Мальчик  здоровый,   умный,   развивается
н