а  была  влажной  от  пота.  А
главное, было почему-то ужасно страшно.  Он  заморгал,  стал  тереть  глаза,
наконец приподнял голову, огляделся и немного успокоился.
   В зыбком свете зимних сумерек он разглядел, что в  комнате  относительный
порядок, только пепельница с окурками на журнальном столе. Он  один  у  себя
дома, в полной безопасности. Никого нет.
   Он вдруг с тоской осознал, что страшно ему именно поэтому: никого нет. Он
никому на свете не нужен.  Ему  пятьдесят,  и  впереди  бездна  одиночества,
влажная чернота могильной ямы. Какая гадость...
   Цитрус с кряхтением спустил ноги на пол, прошел на кухню, зажег свет.  На
столе стояла открытая бутылка минералки.  Он  стал  жадно  хлебать  воду  из
горлышка, потом уселся на табуретку, закурил.
   Такого с ним еще не было. Это не перепой, не похмелье. Нечто совсем иное.
Плотный, вязкий, как деготь,  туман  в  голове.  На  часах  половина  пятого
вечера. На улице почти совсем стемнело.
   Цитрус вернулся в комнату, зажег свет. Поймал себя на том, что тянет руку
к телефону, чтобы  позвонить  Маруське.  Отдернул  руку,  словно  телефонный
аппарат был куском раскаленного металла. Нет у него никакой Маруськи. Некому
звонить. Девчонка оказалась такой же дрянью, как они все. Его опять предали,
бросили, кинули, как полное дерьмо. Все они суки...
   Он грязно, с оттяжкой, поматерился вслух, и немного полегчало. Но туман в
голове все никак не таял.
   Цитрус  отчетливо  вспомнил   маленькую   лохматую   собачонку,   которая
захлебывалась  лаем,  старушку  в  огромных  валенках,  мерзкий  разговор  с
Маруськиным отцом. Это было вчера. Потом, ночью, он пил водку один на кухне.
А что было утром? Похмелье? Но он ведь не запойный алкаш. Не могло  похмелье
длиться до половины пятого вечера. Доконали его эти бабы...
   Цитрус ожесточенно пнул  босой  ногой  кресло,  попал  по  металлическому
колесику, вскрикнул от боли. Ноготь на  большом  пальце  сломался  до  мяса.
Кресло откатилось к стене. Он присел, чтобы рассмотреть пострадавший  палец,
и вдруг заметил несколько блестящих шариков на полу, под креслом.
   Это были комочки  фольги,  красные,  зеленые,  золотистые.  Он  аккуратно
развернул один. Обертка от конфеты. От его любимого швейцарского шоколада  с
коньячной начинкой. Фольга хранила отчетливый запах коньяка и  шоколада.  Во
рту возник приторный горьковатый вкус. Перед глазами всплыло женское лицо  в
обрамлении прямых белокурых волос.
   Ну конечно! Утром  к  нему  приходила  девушка,  корреспондентка  журнала
"Плейбой", брала у него интервью. Как  ее  звали?  Ирина...  Нет,  ее  звали
по-другому, но она была ужасно похожа на Ирину в  юности.  Он  увидел  ее  и
потерял голову, поплыл в теплой патоке воспоминаний. А потом вырубился.  При
ней или позже, когда она ушла?
   В голове опять  все  запуталось,  завертелось,  словно  какой-то  упрямый
механизм срабатывал в определенном месте воспоминаний и  сознание  зарастало
туманом, дрожащей сеткой, как экран сломанного телевизора.
   Вместе с девушкой приходил Карл Майнхофф.
   Цитрус отчетливо вспомнил светлые усы, насмешливые светло-карие глаза. Ну
точно, Карл был здесь! Они пили втроем,  потом  Цитрус  вырубился,  а  гости
ушли...
   Карл мог прийти только с этой девушкой. Он  никогда  раньше  не  бывал  у
Цитруса в гостях, не знал нового адреса.
   До недавней встречи в Берне они виделись в последний раз три года назад в
Дублине. Цитрус взял у Карла большое интервью для французской  неонацистской
газеты, с которой в то время сотрудничал. Потом посидели в баре, поболтали и
разошлись. Там было несколько ребят из ИРА.
   И между прочим, тогда, в Ирландии, они расстались довольно  прохладно.  У
них зашел разговор о женщинах, Цитрус выдвинул свою обычную  сентенцию,  что
все они суки и каждой нужен грубый сильный хозяин. Карл ответил, что Цитрусу
просто не везло с женщинами.
   - Можно подумать, тебе везло, - усмехнулся Цитрус, - глядя на твою  Ингу,
этого не скажешь. Слушай, неужели у тебя нет никого,  кроме  нее?  Про  тебя
болтают, будто ты аскет, однолюб. Это совсем не вяжется с твоим имиджем.  Ты
не волнуйся, я не для газеты...
   - Да, я однолюб, - хмуро кивнул Карл, - и мне плевать на имидж.
   - Значит, Инга - твоя единственная женщина, любовь на всю жизнь?
   - Нет, не Инга.
   Цитрус стал  приставать  к  нему,  пытаясь  выведать,  кто  же,  если  не
белокурая бестия фрейлейн Циммер.
   - Не отстану, пока не скажешь. Обещаю, это строго между нами.
   - Она русская, - сказал наконец Карл, - ее зовут Алиса. Но мы расстались,
не виделись много лет. Я даже хотел на ней жениться.
   - Ты? Жениться? - захохотал Цитрус. - Так что же тебе помешало?
   - У нее был больной отец, она не могла его бросить и уехать со мной...  А
теперь отвяжись, чертов папарацци. Как у вас, русских, принято говорить, это
было давно и не правда. И вообще, с тобой, старый потаскун, я  не  собираюсь
обсуждать свою единственную чистую любовь.
   Как всегда, нельзя было понять, шутит Карл или говорит серьезно.
   Они еще  долго  сидели  в  баре,  и  чем  больше  наливались  пивом,  тем
значительней расходились их взгляды на жизнь вообще и любовь в частности.  В
итоге чуть не поссорились. Расстались довольно холодно.
   На самом  деле  Цитрус  даже  испугался,  когда  с  легкостью  согласился
выполнить поручение Азамата - встретиться с Карлом  и  передать  предложение
самого Подосинского. Сначала согласился, а потом испугался.  Вдруг  бернский
связной  телефон,  который  дал  ему  Карл  тогда,  в  Дублине,  давно   уже
недействителен? Вдруг Карла  вообще  нет  в  Швейцарии?  Все-таки  три  года
прошло.
   Однако все получилось. Цитрус просьбу выполнил,  Карла  нашел,  поручение
передал. А вот Азамат, сволочь такая, крутит теперь,  не  хочет  платить  за
опасную работу. Оказывается, Карл уже в Москве. Иначе каким образом  он  мог
попасть к Цитрусу домой? Все-таки был он здесь  или  нет?  Почему  так  ясно
стоит сейчас перед глазами светлоусое лицо?
   Опять в голове все спуталось. Однако из  путаницы  вдруг  проступило  имя
девушки, корреспондентки журнала "Плейбой". Вероника Суркова.
   На нижней полке в книжном шкафу  в  стопке  журналов  он  разыскал  номер
"Плейбоя" за прошлый год. На последней странице были  напечатаны  телефонные
номера. Сейчас только пять вечера. Он должен кого-то застать в редакции.
   Звонить пришлось долго. Сначала болтал автоответчик, потом  было  занято.
Наконец послышался живой приятный женский голос:
   - Приемная главного редактора...
   - Добрый вечер. Вас беспокоит писатель Авангард Цитрус.
   - Здравствуйте. Я вас слушаю.
   - Сегодня ко мне приходила ваша  корреспондентка  Вероника  Суркова.  Мне
надо уточнить кое-что в тексте интервью. Скажите, как мне с ней связаться?
   - Простите, но у нас нет такой корреспондентки.
   - То есть как? А кто же ко мне приходил?
   - Как вы сказали? Вероника Суркова?  Я  попробую  узнать,  возможно,  она
работает внештатно, по договору.
   В трубке зазвучала приятная мелодия.
   - Вы слушаете? - спросил мужской голос через несколько минут.
   - Да-да, я здесь. Здравствуйте, - радостно откликнулся Цитрус.
   - Заведующий отделом  культуры  Владимир  Николаев.  С  кем  имею  честь?
Авангард Цитрус.
   - Очень приятно. Чем обязан?
   Цитрус еще раз повторил свой вопрос.
   - Нет. У нас не работает корреспондентка Вероника Суркова  и  никогда  не
печатался автор с таким именем. Так что вас кто-то ввел в заблуждение.
   Цитрус откашлялся, нервно хохотнул.
   - Интересные дела... Что же мне теперь делать?
   - Сочувствую, но ничем помочь  не  могу.  Если  вас  это  так  беспокоит,
обратитесь в милицию.
   - Спасибо за совет. Я подумаю об этом, - он смущенно хохотнул. -  Кстати,
а вы не хотите и правда взять у  меня  интервью?  Ну,  хотя  бы  в  качестве
компенсации за неприятности.
   - Простите, это не  входит  в  наши  планы,  -  ответили  ему  холодно  и
серьезно.
   - А почему, можно узнать? Я все-таки достаточно известный человек,  и  вы
могли бы...
   - Да, вы известный человек. Но наших читателей интересуют люди  несколько
другого плана. Извините.
   Москва, ноябрь 1986 года
   Алиса открыла дверь и услышала громкий папин голос:
   - Кто ты такой? Нет, скажи мне, кто  ты  такой?  Специалист-кинолог?  Или
человековед? Ты расист, самый настоящий! Ты  делишь  людей  на  породы,  как
собак! Но и у собак нет лучших и худших пород. Между прочим, дворняги бывают
умней и благородней породистых, элитных! А потроха у всех одинаковые! Это  я
тебе как врач говорю. Никакой голубой крови нет! Все это мерзкая  фашистская
чушь!
   Алиса сняла пальто и сапоги, сунула ноги в тапочки, вошла  на  кухню.  За
столом сидел Карл. Год  назад  они  окончательно  расстались.  Даже  КГБ  не
сомневалось в этом. Ее оставили в покое.
   Папа расхаживал по крошечной кухне в рваных  шерстяных  носках,  в  синих
трениках  с  обвислыми  коленками  и  старой  тельняшке.  Он  был   красный,
совершенно пьяный и в первый момент даже не заметил Алису,  так  завелся  от
спора.
   На столе стояла  литровая  бутылка  "Посольской"  водки,  открытая  банка
черной икры, тарелка с толсто нарезанной ветчиной, блюдце с  окурками.  Карл
никогда не приходил с пустыми руками. И сейчас принес всякие  деликатесы  из
валютой.
   Он поднялся и шагнул к ней, обхватил, попытался закружить. Она  вырвалась
из его рук.
   - Что ты здесь делаешь?
   - Может, ты хотя бы поцелуешь меня, майне либе? Это я, твой  Карлуша.  Мы
тут беседуем с Юрием.
   У тебя очень хороший отец.
   - Папа, ты сошел с ума... Карл, ему нельзя пить.  Он  вшитый,  понимаешь?
Ему сейчас станет плохо, надо вызвать "Скорую"!
   - Лисенок, не паникуй, - отец неуклюже  присел  перед  ней  на  корточки,
словно она маленькая, и  смотрел  на  нее  снизу  вверх  красными  жалобными
глазами, - ничего со мной не случится.
   - Ты что?! Меня предупредил нарколог...
   - Спокойно, доченька, ты, главное, не волнуйся.
   - Что значит не волнуйся? Ты же врач, ты понимаешь, что  с  тобой  сейчас
будет? - Она схватила со стола бутылку. Там осталось меньше половины.
   - Ну, не так много он выпил, - подал голос Карл, - если считать на  двоих
да с хорошей закуской...
   - Ему ни грамма нельзя.
   - Можно, можно, - Юрий Владиславович энергично махнул рукой,  покачнулся,
не удержал равновесия, свалился,  опрокинул  табуретку,  несильно  стукнулся
затылком о край холодильника.
   Алиса кинулась к нему, попыталась поднять за плечи.
   - Карл, вызови "Скорую"!
   - Не надо никакой "Скорой".  -  Юрий  Владиславович  поднялся,  кряхтя  и
потирая затылок. - Лисенок, будь человеком, водочку не выливай,  поставь  на
место. Когда я еще такой водочки выпью? Слушай, Карлуша, ты мне не  ответил:
кто ты такой, чтобы всех судить?
   - Папа, - Алиса подошла к нему, провела ладонью по колючей  потной  щеке,
папочка, посмотри мне в глаза.
   - Подожди, дочка. Мы говорим о важных вещах.
   - Папа, ты соврал? Ты договорился с Коробцом и он тоже  соврал?  Тебе  не
вшили ампулу?
   - Коробец пытается лечить меня гипнозом. Мы решили подождать  с  ампулой,
он громко икнул, - водочку поставь на место, а?
   - Не беспокойся, - усмехнулся Карл, - я сначала выяснил, можно ли  твоему
папе пить. Я помню, ты говорила, что собираешься вшить ему  ампулу.  Он  мне
сообщил под большим секретом, что никакой "торпеды" пока нет, и только тогда
я поставил на стол водку.
   - Умный парень, отличный парень твой Карл. Но порет полнейшую чушь. Прямо
фашист какой-то! Твой прадед дрался с ними в Первую мировую, твой дед долбал
их под Сталинградом, а я вот пью на брудершафт. Хендэ хох, Карлуша! Лисенок,
хватит, не дуйся. Сядь и выпей с нами.
   Алиса молча поставила бутылку на  стол  и  отправилась  в  свою  комнату,
звонить наркологу Коробцу.
   - Ну, простите меня, - вздохнул Коробец, выслушав ее гневную тираду. -  Я
понимаю, получилось нехорошо. Я давно  знаю  Юру,  надо  смотреть  правде  в
глаза. Он бы угробил себя, ему опасно  вшивать  ампулу.  Мы  сейчас  пробуем
гипноз...
   - Анатолий Сергеевич, ну мне можно было сказать сразу? Я чуть  с  ума  не
сошла, когда увидела бутылку.
   - Вы слишком остро реагируете. Так нельзя. Положив трубку, она  несколько
минут сидела в странном, тупом оцепенении. На ее письменном столе  в  старой
керамической вазе стояло семь больших  чайных  роз.  Их  тоже  принес  Карл.
По-хозяйски зашел к ней в комнату, налил воду, поставил цветы. Неужели опять
все сначала? Завтра позвонят из  КГБ  или  перехватят  ее  на  улице:  "Ваши
отношения   с    Майнхоффом    восстановились?    Замечательно.    Продолжим
сотрудничество".
   Он появлялся и исчезал когда хотел. Она не ждала его. Но  каждый  раз  со
жгучим стыдом чувствовала, как замирает сердце. Она говорила: хватит,  я  не
люблю тебя. Мы слишком разные люди. Она давно перестала спорить  с  ним,  не
повторяла, что расизм - это неприличная болезнь.
   Ему все было смешно и жизнь казалась чем-то вроде  огромной  уморительной
хохмы. Люди с Лубянки выглядели шутами гороховыми, жалкими гномами,  которых
глупо бояться.
   - Я просто болтал в пивной, что все вокруг дерьмо и миром  правят  старые
пердуны. Многие со мной соглашались и слушали с удовольствием. Наши придурки
из Штази решили, что я сколачиваю  оппозиционную  партию.  У  нас  ведь  нет
диссидентов, мы стадо, еще послушней, чем вы. А нашим чекистам тоже  хочется
иметь своих Солженицыных и Сахаровых. За неимением лучшего на  эту  почетную
должность избрали меня. Я не против. Я польщен. Но это развлечение долго  не
продлится. Очень скоро рухнет Берлинская стена, и я специально привезу  сюда
моток колючки, чтобы повесить на нем этого твоего серого майора Харитонова.
   Алиса понимала, он морочит ей голову. Если бы его  только  заподозрили  в
диссидентских настроениях, ни за что не учился бы он в таком гэбэшном  вузе,
как МГИМО. Не светила бы ему престижная аспирантура. Когда он  исчезал,  она
почти не вспоминала о нем, но стоило увидеть, и что-то с ней происходило.
   Все  казалось  немножко  нереальным,  не  стоящим  внимания   и   долгих,
мучительных размышлений. Рядом с ним было смешно и нелепо о  чем-то  думать,
чего-то опасаться. Он красиво  подхватывал  на  руки,  щекотал  губы  своими
светлыми усами.
   - Ты скажешь, что в Парке культуры я встретился с лысым молодым человеком
в полувоенной форме. Он говорил с украинским акцентом. Ты не слышала, о  чем
был разговор, только поняла, что я согласился на  его  предложение.  Правда,
торговался. Тебе покажут несколько фотографий. Ты выберешь вот этого.
   Он  держал  перед  ней  черно-белый  снимок.  Со  снимка  мрачно   глядел
бритоголовый парень с совершенно ублюдочным лицом.
   На самом деле Карл встречался при ней с пожилым толстым кавказцем, и не в
Парке культуры, а на ВДНХ.
   - Карл, мне страшно, - говорила она, - ты  используешь  меня  в  каких-то
своих шпионских целях. Они ведь запросто могут узнать правду, и тогда...
   - Хорошо, скажи им правду, - улыбался он, - настучи им  на  меня.  И  все
будет  нормально.  Ты  подружишься  наконец  с  этой  милой  организацией  и
почувствуешь себя честной комсомолкой.
   - Я хочу, чтобы ты исчез, - говорила  она,  зажмурившись,  -  никогда  не
звони мне, это последний раз.
   - Конечно, последний раз. Ты ведь не любишь бедного  Карлушу.  Ты  только
поцелуешь меня на прощанье, вот так.  И  я  отправлюсь  на  Красную  площадь
закладывать взрывчатку под мумию Володи Ульянова. Завтра меня уже не  будет.
Я сгину в застенках Лубянки и, умирая, буду шептать твое имя.
   Он  исчезал  через  неделю,  потом  появлялся  месяца  через   три.   Она
рассказывала сказки серому майору. То ли майор был  недостаточно  прозорлив,
то ли  сказки  были  слишком  похожи  на  правду,  но  ничего  страшного  не
происходило. Алисе верили.
   За ней ухаживали приличные, надежные молодые люди. Ее звали замуж. Она не
хотела. Но не из-за Карла. Она знала, что не сможет  бросить  папу  и  никто
чужой не выдержит рядом тяжело больного, безнадежно пьющего человека.
   Представить совместную жизнь с Карлом  было  невозможно.  Он  никогда  не
заикался об этом, оба заранее знали - ничего не выйдет. Эта тема была у  них
как бы под запретом по взаимной молчаливой договоренности.
   Год назад у Юрия Владиславовича случился второй инфаркт. Ей сказали,  что
надо готовиться к худшему и надежды нет.  Она  выхаживала  отца,  сначала  в
реанимационном отделении, потом дома. Он  выжил.  У  нее  началась  обратная
реакция - тяжелая, затяжная депрессия.
   И тут появился Карл. Впервые ей всерьез, по-настоящему  не  хотелось  его
видеть. Совсем не хотелось. Она вешала трубку, когда слышала его голос.  Она
не открыла дверь, когда увидела его через "глазок" с  большим  букетом.  Она
знала он может простить, пропустить мимо ушей любые, самые резкие слова.  Но
молчание, запертая  дверь  оскорбят  его  по-настоящему.  Он  исчезнет.  Все
кончится.
   - Я барон фон Майнхофф, последний барон. Я имею право судить и делить, по
голосу было слышно, что он тоже пьян.
   - А я князь, если хочешь знать. Я Воротынцев, мать твою! - орал отец. Мой
род древнее твоего варварского баронства. Когда мой прадед женился на немке,
урожденной  фон  Раушенберг,   курляндской   баронессе,   это   было   почти
мезальянсом. Вообще, вся история России - это сплошной мезальянс, неметчина.
Вы нами правили триста лет, а все мало вам! Революцию нашу вы оплатили.  Кто
давал деньги большевикам? Кто пропустил Ленина в  Петроград  и  оплатил  ему
проезд в мягком вагоне? - Юрий Владиславович шарахнул кулаком  по  столу.  -
Барон! Ты, Карлуша, сопляк из гитлерюгенда,  а  не  барон!  Спесь  -  первый
признак плебейства! Спесь и снобизм! Это  свойственно  лакеям,  нуворишам  и
партийным работникам!
   Повисла тишина. Было слышно, как льется водка в стаканы.
   - Значит, в тебе, Юра,  княжеская  кровь?  -  тихим,  совершенно  трезвым
голосом спросил Карл. -  А  прабабка  была  курляндской  баронессой?  Ты  не
шутишь?
   - Ничего ты  не  понял,  Карл.  -  Юрий  Владиславович  печально  покачал
головой. - Для меня нет разницы, какая кровь. Третья  группа,  отрицательный
резус. Остальное не  важно.  Дед  был  белым  полковником,  отец  -  красным
рядовым,  потом  стал  врагом  народа,  сгнил  на  Колыме  как  честный  зек
сталинского призыва. Все. Хватит об этом. Лисенок, свари нам картошечки.
   Алиса стояла в дверном проеме, прислонившись к косяку.
   - Папа, ложись спать. Поздно уже. Тебе, Карл, пора уходить.
   - Я у вас ночую, - сообщил Карл.
   - Нет, - она покачала головой, - ты ночуешь в гостинице.
   -  Доченька,  мы  уже  договорились,  он  поживет  у  нас  дней  пять.  Я
раскладушку поставлю в своей комнате, - Юрий  Владиславович  слил  последние
капли водки к себе в стакан, - у него неприятности.
   - Папа, ну какое тебе дело до его неприятностей?
   - Не смей! Человек пришел к нам в дом! - Отец опять шарахнул  кулаком  по
столу, но не сильно, и тут же поморщился, схватился за сердце.  -  Мне  дела
нет, что там у вас с ним было. Он мой гость, у него проблемы...
   Последние слова он проговорил отрывисто,  тихо.  Губы  побелели,  на  лбу
выступили крупные капли пота.
   Он покачнулся на табуретке. Карл вскочил, успел подхватить его.
   - Ничего, доченька, не пугайся... немножко совсем заныло, сейчас пройдет.
Карлуша, помоги мне до койки дойти.
   Приступ был не сильный. Нитроглицерин снял боль. Алиса не стала  вызывать
"Скорую". Через двадцать минут Юрий  Владиславович  мирно  похрапывал.  Карл
курил на кухне.
   - Ты серьезно собираешься  жить  у  нас  пять  дней?  -  спросила  Алиса,
усаживаясь напротив.
   - Да. Ты ведь не выгонишь бедного  Карлушу  на  улицу,  в  лапы  КГБ?  А,
Лисенок, не выгонишь?
   - Не называй меня так, - она поморщилась, - ты пока еще не член семьи.  А
что касается КГБ, то именно здесь они тебя и будут искать в первую  очередь.
Она поднялась и стала у