?
   - Потому что всегда удобно иметь карманного, домашнего злодея,  чтобы  на
него сваливать все неприятности, чтобы им детей пугать, если не слушаются.
   - То есть все наши фашисты, нацисты и прочие коричневые - это  совершенно
несерьезно?
   - У нас, Наталья, столько всякого другого серьезного, что  голова  кругом
идет, - вздохнул полковник.
   - Валерий  Павлович,  а  этот  Цитрус  только  правду  говорил?  Или  нес
околесицу?
   - Что тебе показалось околесицей?
   - Ну, про какую-то Алису в Стране Чудес... Харитонов ничего  не  ответил,
тяжело откинулся в кресле, прикрыл глаза.
   - Спасибо, Наталья. Можешь идти. Ты  молодец.  Поздравляю  с  оперативным
дебютом.

Глава 17

   Ночью Алисе приснился кошмар, который преследовал ее многие годы. Однажды
в десятилетнем возрасте она чуть не утонула в Черном море. Она  качалась  на
сильных волнах, ее  накрыло  с  головой,  завертело,  проволокло  по  острым
камням. Папа вытащил ее на берег в полуобморочном состоянии, коленки были  в
крови, в ушах стоял тяжелый звон.
   Когда она уставала,  нервничала,  когда  наваливались  мелкие  и  крупные
неприятности, ей снилось, что она тонет в тяжелом горько-соленом  море,  дна
нет, и волны швыряют ее, словно щепку. Она просыпалась с головной  болью,  с
ощущением, что все в ее жизни ужасно и ничего исправить нельзя.
   Папа говорил, что это наплывы  подсознательного  страха  смерти,  который
есть в каждом  человеке  и  проявляется  по-разному,  но  особенно  остро  в
переходном возрасте.
   Переходный возраст прошел, а отвратительный сон все равно снился.
   В восемьдесят третьем году двадцатилетняя Алиса  впервые  отправилась  на
море одна,  без  родителей.  Она  заснула  в  самолете  Москва-Адлер,  ей  в
очередной раз приснился знакомый, привычный кошмар. Отчаянно выдергивая себя
из  тяжелого  горько-соленого  сна,   цепляясь   сознанием   за   радиоголос
("Приведите ваши кресла в вертикальное  положение,  пристегните  ремни..."),
она подумала, что надо наконец научиться плавать. И перестать бояться воды.
   От Адлера до поселка Лазурный,  возле  которого  находился  международный
студенческий лагерь "Спутник", было  всего  сорок  пять  километров,  однако
хитрый таксист  повез  двадцатилетнюю  дурочку  окольным  путем,  сложным  и
долгим. Они ехали по  серпантину.  Таксист  кого-то  подсаживал,  высаживал,
загружал в багажник то корзинки  с  фруктами,  то  огромные,  опле-,  тенные
цветной сеткой бутыли с домашним вином, то отчаянно визжащий фанерный ящик с
живым поросенком.
   Таксист сразу  углядел  в  аэропорту  одинокую  молоденькую  москвичку  в
сиреневом платье,  с  огромным  клетчатым  чемоданом,  с  круглыми  голубыми
растерянными глазами.  Быстро,  чтобы  не  перехватили  дурочку,  взялся  за
чемодан, поволок его к своей машине и только потом спросил:
   - Куда едем?
   - Поселок Лазурный, студенческий лагерь, -  она  еле  поспевала  за  ним,
мелко цокая высокими каблучками.
   - Восемьдесят, - небрежно сообщил таксист и запихнул чемодан в багажник.
   - Да вы что! - Голубые глаза стали совсем круглыми, бледное,  незагорелое
личико вытянулось. - Мне говорили, это близко, полчаса езды.
   - Это тебе в Москве говорили. Залазь, дочка. Так и быть, семьдесят.
   На самом деле до Лазурного обычно возили за тридцать.  Таксист  дождался,
пока она забьется на заднее сиденье, захлопнул дверцу,  но  сам  не  сел  за
руль, побежал  к  зданию  аэропорта,  чтобы  прихватить  еще  кого-нибудь  с
московского рейса. Вернулся минут через десять, бросил в багажник  еще  один
чемодан, усадил б салон пожилую тетку с двумя мальчиками-близнецами. Им надо
было совсем в другую сторону, но голубоглазую можно катать  до  ночи.  Ясно,
такая права качать не станет, местности совсем не знает и со  своим  пудовым
чемоданом никуда теперь из машины не денется.
   Сначала он отвез тетку с детьми, потом развернулся и поехал  к  Лазурному
хитрой далекой дорогой, подсаживая всех, кто голосовал.
   Алису подташнивало в машине. За щекой таяла  липкая  барбариска.  В  окне
мелькали атласные  стволы  эвкалиптов,  бархатный  кустарник  карабкался  на
пепельно-розовые камни, ленивое вечернее солнце лежало на  тонком  облаке  и
долго не решалось скатиться вниз, в чистое неподвижное море.
   - Все, дочка. Приехали.
   Такси остановилось у чугунных ворот. Алиса  отсчитала  семьдесят  рублей.
Шофер уехал. Она осталась  стоять  у  ворот  со  своим  дурацким  тяжеленным
чемоданом. И зачем она  набрала  столько  барахла?  Зачем  надела  в  дорогу
босоножки на тонких высоких каблучках?  Почему  позволила  так  надуть  себя
пройдохе-таксисту? Ладно, в следующий раз надо быть умнее.
   Ее поселили в трехместный  номер.  Соседки,  две  совершенно  одинаковые,
крошечные, как куклы, вьетнамки, целыми днями сидели на полу, вязали  что-то
длинное, широкое из одинаковых красных ниток, включали радио на полную  мощь
и подпевали  тоненькими  голосами,  когда  звучала  какая-нибудь  популярная
песня. Никуда, кроме столовой, они не ходили. Даже на пляж. И  каждый  вечер
жарили селедку на электроплитке.
   Алиса не хотела ни с кем  знакомиться.  Утром,  после  завтрака,  уходила
подальше, на дикий пляж, где не было ни души, лежала с  книжкой  на  горячих
камнях. Днем отправлялась  в  горы,  карабкалась  по  осыпающемуся  светлому
гравию к маленькому водопаду. Царапая ноги сухой колючкой дикого  шиповника,
залезала в темную лесную глушь, долго сидела на  траве,  слушая  мерный  гул
ледяной воды.
   Душными вечерами за  открытым  окном  гремела  дискотека,  сквозь  черную
зелень пробивались разноцветные огни. В  номере  пахло  жареной  селедкой  и
дешевым мылом. Тихо щебетали вьетнамки у электроплитки. Алиса  читала,  лежа
на своей койке, или просто закрывала глаза, отворачивалась к стенке,  думала
о маме с папой.
   Они развелись за неделю до ее отъезда. Мама,  офтальмолог,  доктор  наук,
решила вторую половину жизни прожить для себя, ни о ком не заботясь. Но дело
было  даже  не  в  этом.  Отец,  высококлассный  нейрохирург,  двадцать  лет
простоявший у операционного стола в клинике Бурденко,  стал  крепко  пить  к
старости.
   Многие годы он снимал водкой или чистым  спиртом  стрессы  после  тяжелых
операций. Так делали все. Сначала  пятьдесят  грамм,  потом  сто,  а  дальше
поллитра за вечер. Он являлся домой с  глупой  улыбкой  на  красном,  потном
лице, сообщал заплетающимся языком, что сегодня не совсем удачно поковырялся
в чьих-то мозгах, иногда  сразу  засыпал,  но  случалось,  начинал  каяться,
проклинать себя, просить прощения у жены и дочки, плакать,  шмыгая  носом  и
размазывая слезы по небритым щекам. Потом потихоньку  доставал  из  портфеля
очередную  склянку  со  спиртом  либо  бутылку   дорогого   коньяка.   Утром
опохмелялся.
   Операционная сестра Наташа, проработавшая с  ним  лет  десять,  все  чаще
говорила:
   - Юрий Владиславович, у вас  дрожат  руки.  Это  стало  слишком  заметно.
Заведующий отделением отстранил его от операций. Начались запои. Он все  еще
числился в клинике, но почти не работал.
   Мама никогда не устраивала сцен, не вела долгих разговоров,  не  пыталась
бороться, ибо считала, что у каждого  свой  путь,  и  если  человек  сам  не
понимает, ему ничего не втолкуешь, особенно в пятьдесят лет.
   Ирина Павловна Воротынцева пропадала на работе с раннего утра до позднего
вечера, дома общалась только с дочерью, а мужа перестала  замечать.  Он  как
будто умер для нее.
   Алиса жалела отца, сначала пыталась прятать спиртное, выливала в раковину
спирт и дорогой коньяк, потом просто плакала, умоляла, пробовала  поговорить
с мамой, сама нашла хорошего нарколога.
   - Можно вшить "торпеду", есть и другие методы. Однако это должен быть его
сознательный выбор. Но он не хочет. Ему  все  равно.  У  него  уже  начались
необратимые изменения в мозгу. Ваш отец - хронический  алкоголик,  -  сказал
нарколог.
   Все было бесполезно. Папа отказывался признать себя алкоголиком, лечиться
не желал. Привычный,  надежный,  теплый  мир  медленно,  но  верно  рушился,
разваливался на глазах.  Никто  не  был  виноват,  и  никто  ничего  не  мог
поделать.
   Когда Ирина Павловна сообщила, что подает на развод и  намерена  заняться
разменом квартиры, Алиса предприняла последнюю отчаянную попытку повлиять на
родителей. Она ушла из дома, шарахнув дверью, и сказала,  что  не  вернется,
пока они не помирятся.
   Она ночевала у подруг, потом неделю прожила  в  общаге,  в  комнате  двух
своих иногородних сокурсниц. Был июнь, летняя сессия. Ни мама, ни папа  даже
не пытались ее разыскать. Позже оказалось, мама просто позвонила в институт,
узнала, что дочь жива-здорова, сдает экзамены  вполне  успешно,  и  на  этом
успокоилась.
   А папу, кажется, уже ничего, кроме выпивки, не интересовало.
   - Ты взрослый, самостоятельный человек, - жестко сказала Ирина  Павловна,
когда Алиса вернулась домой, - с меня хватит. Он себя угробит, и я не желаю,
чтобы это происходило у меня на глазах. Я не буду с ним жить даже ради тебя.
Знаешь, я и  так  слишком  многим  жертвовала  ради  тебя.  Бессонные  ночи,
пеленки. В первый год ты кричала так, что у  меня  лопалась  голова.  Каждый
новый зуб резался с  высокой  температурой.  Я  потеряла  год  в  институте,
пришлось взять академку. Я спала на ходу, когда везла коляску. Потом -  твои
истерики по дороге в детский сад, твои  дикие  выходки  в  школе...  Прости,
детка, ты уже выросла. Я хочу пожить для себя.
   Через два дня выяснилось, что  Алисин  курсовой  проект  на  тему  "Город
будущего" занял третье место на общеинститутском конкурсе. В качестве  приза
она  получила  бесплатную  путевку  в  международный   студенческий   лагерь
"Спутник".
   Алиса  была  рада,  что  не  придется  участвовать   в   эпопее   размена
трехкомнатной квартиры на проспекте Вернадского, к которой  она  уже  успела
привыкнуть. Семья переехала  туда  три  года  назад,  когда  старый  дом  на
Трифоновке пошел на снос.
   Ей больше всего на свете хотелось побыть  одной.  Она  надеялась,  что  у
моря, на  теплом  солнышке,  сумеет  успокоиться,  свыкнуться  с  простым  и
страшным открытием, что теперь не нужна никому - ни маме, ни  папе.  Они  ее
вырастили, и довольно с нее. Чего она, собственно, хотела? Жить до  старости
у них под крылышком? Разумеется, нет. Просто Алисе казалось, они трое, мама,
папа и она, будут всегда любить друг друга.
   Папино  пьянство  было  таким  же  предательством,  как  мамина   ледяная
рассудительная трезвость. Она не осуждала их, но видеть не хотела.  Хотя  бы
некоторое время. Так что бесплатная путевка к морю оказалась очень кстати.
   Еще в первый день в столовой  за  ужином  она  заметила,  что  белобрысый
парень за соседним столом не сводит с нее бледно-карих  прозрачных  глаз.  У
него было загорелое до красноты лицо,  офицерские  аккуратные  усы,  крепкие
крупные руки в густой штриховке светлых  волосков.  Он  ловко  вертел  вилку
между средним и указательным пальцами, получалось ровное быстрое  колесо.  А
глаза глядели прямо на Алису.
   С  ней  за  столом  сидели   трое   кубинцев.   Девушки-мулатки   болтали
по-испански,  громко  смеялись,  сверкая  ослепительными  зубами,  живописно
встряхивали жгуче-черными гривами,  поводили  смуглыми  плечами.  Совершенно
шоколадный молодой человек таскал с их тарелок тефтели, они хлопали  его  по
рукам и хохотали еще громче. На Алису  эта  веселая  кубинская  компания  из
Харьковского сельскохозяйственного института не обращала внимания.
   А белобрысый за соседним столиком продолжал глазеть за  завтраком,  потом
за обедом. Один раз Алиса не отвела взгляд, уставилась  в  ответ  как  можно
надменней, холодней: мол, что вам надо,  юноша?  Получилась  глупая  игра  в
гляделки, от которой у Алисы пропал аппетит. А белобрысый преспокойно поедал
бефстроганов с гречкой, не глядя в тарелку.  Глазами  он  продолжал  поедать
Алису.
   С ней пытались знакомиться.  Подкатил  красивый  интеллигентный  болгарин
Стоян,  потом  сразу  двое  наших,  Костя  и  Петя,  комсомолькие  вожди  из
Саратовского  пединститута.  Алиса  вежливо,  но  твердо   отказывалась   от
приглашений на дискотеку и в кино, не пошла  играть  в  теннис  с  компанией
югославов, фыркнула  на  кривоногого  Ахмеда  из  Ливанасоторый  спросил  на
ломаном русском, "пачыму такой красывый девушка савсэм одын и ны  с  кэм  ны
дыружит?".
   Довольно скоро ее оставили в покое. Белобрысый не  подошел  ни  разу,  но
игра в гляделки продолжалась.
   Прошло пять дней. Однажды, лежа  на  своем  любимом  диком  пляже,  Алиса
услышала шаги. Иногда сюда забредали компании,  но  места  было  достаточно,
чтобы не подходить близко.
   Сейчас не было ни души. Алиса подняла голову от книги и  увидела,  что  к
ней направляется шоколадный кубинец, сосед по столу.
   - Привет, - сказал он, усаживаясь рядом на камни.
   - Привет, - Алиса опять уставилась в книгу.
   - Я думал, ты здесь голышом загораешь, а ты  в  купальнике.  Зачем  тогда
уходить так далеко?
   Он неплохо говорил по-русски. Она ничего не ответила.
   - Знаешь,  как  меня  зовут?  Федя!  Вообще-то,  Фидель.  Слушай,  может,
искупаемся?
   - Не хочу.
   - А что ты читаешь? - Он бесцеремонно сцапал книгу, захлопнул и громко, с
пафосом, прочитал на обложке:
   - "Генрих Белль. Бильярд в  половине  десятого".  Кто  такой?  Почему  не
знаю?
   Алиса молча попыталась отнять книгу. Он  осклабился  и  спрятал  руки  за
спину.
   - Хорошо, - она встала,  сунула  ноги  в  шлепанцы  и  подняла  с  камней
сарафан, - отдашь в столовой.
   Он отбросил книгу,  схватил  ее  за  руку,  резко  дернул  к  себе,  стал
заваливать прямо на камни. Он был сильней, чем казался на первый взгляд. Изо
рта у  него  пахло  кислятиной,  голубоватые  белки  глаз  налились  кровью,
порозовели. Алиса на секунду расслабилась, давая расслабиться ему,  а  потом
изо всех сил саданула коленом между ног, но  промахнулась,  попала  выше,  в
живот. Он даже не заметил удара. Он сопел и пытался содрать  с  нее  лифчик.
Она закричала, вмазала ему головой в челюсть.
   - Тихо, тихо, тебе понравится, - бормотал он, не реагируя на удары, - что
ты ломаешься? Ну, тихо...
   Алиса нащупала рукой гладкий тяжелый булыжник, и в этот момент шоколадный
Федя отлетел от нее куда-то в сторону с жалобным стоном.
   - Ты, говно черномазое, убью...
   Это кричала вовсе не Алиса, а белобрысый, тот самый, который играл с  ней
в столовой в гляделки.  Он  даже  не  кричал,  а  спокойно,  почти  ласково,
повторял всякие жуткие ругательства по-русски с немецким акцентом, при  этом
методично избивая негра, не давая ему подняться.
   Алиса встала на ноги. Всего минуту назад она сама готова была убить этого
несчастного Фиделя, и, в общем, могла, если бы успела  шарахнуть  булыжником
по голове. Вполне могла.
   Негр корчился на камнях, лицо его уже было разбито в  кровь.  Он  пытался
встать, но тут же падал на колени, получая один удар за другим.
   - Перестань, - крикнула Алиса, - хватит!
   - Ты считаешь, хватит? - белобрысый бросил на нее быстрый взгляд и тут же
вмазал негру кулаком в зубы.
   Потом легко, как пустой мешок, поднял кубинца за ворот футболки,  заломил
ему руки за спину и повернул лицом к Алисе.
   - Врежь ему как следует.
   Алиса замерла, глядя на негра. Он  чуть  закатил  глаза,  тяжело,  хрипло
дышал оскаленным кровавым ртом.
   - Ну, давай! - Белобрысый держал его и со  спокойной  улыбкой  глядел  на
Алису.
   - Отпусти его, - тихо сказала она.
   - Слушай, а может, его утопить? - задумчиво спросил белобрысый. Вообще-то
таких надо топить не в чистом море, а в сортире.
   Кубинец извивался, пытаясь вырваться. Он был выше  белобрысого  почти  на
голову, но у того оказалась железная хватка.
   - Ты точно не хочешь ему врезать? Подумай, - сказал белобрысый, продолжая
улыбаться.
   - Нет, - крикнула  Алиса,  -  отпусти  его.  Ее  колотил  сильный  озноб,
несмотря на жару.
   - Ты понял, черное дерьмо, кто ты есть? Ты осознал, что  с  тобой  будет,
если вякнешь? Попытка  изнасилования.  Вылетишь  из  лагеря,  из  института.
Немецкий акцент придавал его низкому спокойному голосу что-то  механическое.
Ты, черножопый, споткнулся и упал о горы. Ты летел по камням и  разбил  свою
сраную рожу. Все, пошел вон.
   Белобрысый пнул его коленом. Кубинец упал,  потом  вскочил  на  ноги,  не
оглядываясь, побежал по камням. Алиса посмотрела ему  вслед.  Он  карабкался
вверх, к лагерю, по узкой крутой тропинке. Он все время спотыкался  и  почти
полз на четвереньках, пока не исчез в буйных зарослях горного кустарника.
   Белобрысый не спеша подошел к кромке воды, присел на корточки,  ополоснул
руки в море. Потом поднялся, подошел к Алисе и,  обтерев  ладонь  о  светлые
шорты, протянул ей руку с разбитыми костяшками пальцев.
   - Меня зовут Карл Майнхофф.

Глава 18

Эйлат, январь 1998 года

   "Я веду себя как идиот, - думал Деннис Шервуд, лежа  в  темноте  в  своем
номере и глядя в потолок, - я все  жду,  что  она  бросится  мне  на  шею  и
расскажет, кто она такая и что  ее  связывает  с  Майнхоффом.  Конечно,  она
никакой не агент. Мне было бы легче с ней работать, если бы я ее подозревал.
А так получается нечестная и, в общем, паскудная игра. Ребенок  ко  мне  уже
успел привязаться. Хорошо, что осталась всего неделя..."
   Деннис с хрустом потянулся, сел на кровати,  в  темноте  нащупал  бутылку
минеральной воды, сделал несколько глотков  прямо  из  горлышка.  Надо  было
поспать хотя бы четыре часа. Завтра тяжелый день.
   Они, конечно, отправятся в Иерусалим. Для этого  не  надо  напрашиваться,
уговаривать Алису. Достаточно тихо  постучать  в  окно,  которое  прямо  над
кроватью Максима. Мальчик просыпается рано. Он сразу загорится этой идеей, и
Алиса не захочет его огорчать. День предстоит тяжелый потому, что пройдет  в
постоянном, ежеминутном напряжении.
   Деннис не любил чувствовать себя виноватым.  Конечно,  ради  того,  чтобы
выйти на реальный след Карла  Майнхоффа,  ухватить  ниточку,  которую  никто
пока,  кроме  него,  Денниса,  не  ухватил,  можно   разыграть   не   просто
влюбленность, а даже роковую страсть. Но дело  в  том,  что  именно  сегодня
капитан ЦРУ Деннис Шервуд с удивлением обнаружил, что испытывает к Алисе  не
только профессиональный интерес.
   Деннис работал в разведке двенадцать лет. Он  не  видел  в  своей  работе
никакой  романтики.  Образ   непобедимого,   неотразимого   Джеймса   Бонда,
покорителя дамских сердец, был для него такой же фантастикой, как чудище  из
фильма "Чужой".
   Прыгать из самолета без парашюта прямо на голову  кремлевскому  генералу,
укладывать из одного пистолета дюжину вооруженных до зубов злодеев,  влезать
в атомную подводную лодку через запаянный  иллюминатор,  при  этом  сохраняя
девственную аккуратность прически и сверкающую чистоту белых штанов, Деннису
не приходилось.
   Беготня, стрельба, погони случались крайне редко и никакого  восторга  не
вызывали. Была рутина наружного  наблюдения,  нудные  долгие  разговоры  без
всякого остроумного блеска, были многочасовые кружения по  чужим  городам  с
бесконечными проверками на предмет "хвоста".  Все  это  требовало  в  первую
очередь  терпения,  потом  -  логики,  наблюдательности,  отличной   памяти,
реальных знаний, интуиции, умения быстро справляться со стрессами и не пить,
когда очень хочется напиться.
   "А все-таки я вел себя как идиот. Вернее, как свинья. Вся  штука  в  том,
что она мне действительно нравится, эта Алиса.  Я  попытался  ее  поцеловать
именно поэтому. Было бы лучше обойтись простыми добрососедскими отношениями,
общаться с ребенком и не лезть к ней с нежностями. Я чуть  не  испортил  всю
игру своим напором. Теперь она замкнется еще больше. Если раньше  была  хоть
маленькая надежда вытянуть из нее, почему она так боится Карла  Майнхоффа  и
откуда она его знает, то теперь остается только ломать голову".
   Деннис еще раз, очень подробн