м удобно со мной встретиться?
   Цитрус никогда, ни при каких обстоятельствах, даже  в  состоянии  тяжкого
похмелья, не отказывал журналистам. Главное - постоянно везде  мелькать:  на
телеэкране, на страницах газет и журналов. Не важно, что пишут,  пусть  даже
помоями обливают. Лишь бы писали. Стоит исчезнуть из поля зрения драгоценной
публики хотя бы на пару месяцев - и сразу забывают, кто  такой,  как  зовут.
Знаменитостей много, а публика капризна и забывчива.
   Цитрус мысленным взором  увидел  свою  цветную  фотографию  на  добротном
журнальном глянце, и похмелье немного отпустило.
   - Я свободен сегодня, в первой половине дня. Вы можете подъехать  ко  мне
часа через полтора?
   - Замечательно, - ответила корреспондентка,  -  продиктуйте,  пожалуйста,
адрес.
   Он  успел  привести  себя  в  человеческий  вид,  принял  душ,  побрился,
растворил в стакане  шипучую  антипохмельную  таблетку,  потом  сварил  себе
крепчайший кофе. Ровно через полтора часа раздался звонок в дверь.
   На пороге стояла девушка не старше  двадцати  трех  лет,  очень  высокая,
худенькая, белокурая, с большим чувственным ртом и тонким,  чуть  вздернутым
носиком. В первый момент он даже не понял, почему  так  тревожно  вздрогнуло
сердце. Остатки похмельной головной боли как ветром сдуло.
   Перед ним стояла его  Ирина.  Разумеется,  не  настоящая,  не  теперешняя
сорокапятилетняя графиня де  Рожен,  не  чужая,  надменная  Ирка,  вероломно
бросившая его в Нью-Йорке и разбившая всю его жизнь. Нет, это  была  девочка
Ирина из того счастливого и  страшно  далекого  семьдесят  первого  года,  в
котором остался огромный, кровоточащий кусок его души.
   Гарик Руденко уткнулся носом в светлые теплые волосы и завыл, как пес.
   Авангард Цитрус улыбнулся,  как  неотразимый  герой  рекламы  "Мальборо",
пожал руку корреспондентке Веронике Сурковой, помог ей снять шубку, проводил
в комнату, усадил в кресло.
   - Я забыла вас предупредить, через полчаса подъедет наш фотограф, сказала
она.
   - Да, конечно, очень хорошо. Хотите кофе, Вероника?
   - Спасибо. Чуть позже.
   Даже улыбка у нее была Иринина. И в одежде что-то из  далекого  семьдесят
первого. Узкие черные джинсы, расклешенные от колена, черный свитер  "лапша"
с высоким воротом.
   Она  вытащила  из  сумки  маленькую  коробку  очень  дорогих  швейцарских
шоколадных конфет с коньячной начинкой. Его любимых.
   - Авангард Иванович, я как раз недавно перечитывала  ваше  "Альтер  эго".
Там вы так красочно описали, как голодали в Нью-Йорке  и  как  вам  хотелось
шоколаду, что я не удержалась. Не смогла прийти к вам с пустыми руками.
   - Спасибо. Это мои самые любимые конфеты. Вы мой роман  перечитывали?  То
есть читали уже не в первый раз?
   - В третий, - она взмахнула ресницами. Он закурил.
   - А другие мои книги вы читали?
   Он писал мало. За десять лет вышли в  свет  всего  три  романа.  Был  еще
небольшой сборничек статей. Про  последний  роман  "Ангелы  из  преисподней"
говорили, что продается он плохо. Тридцатитысячный тираж пылится на складе.
   -  Ваш  последний  роман  произвел  на  меня  огромное  впечатление.   Вы
затрагиваете такие глубины человеческой психологии,  ставите  такие  сложные
философские и общечеловеческие вопросы...  -  она  красиво  закатила  глаза.
Честно говоря, я проглотила ваших "Ангелов из  преисподней"  за  одну  ночь.
Обидно, что вы сейчас так редко балуете нас своим потрясающим творчеством.
   - Стало быть, я могу вас считать поклонницей своего творчества?
   - Не только  творчества,  -  она  широко  улыбнулась,  достала  из  сумки
диктофон, - вы, Авангард Иванович, весьма привлекательная личность. Ваше имя
овеяно легендами. Вы бываете в самых горячих точках планеты, вы видели много
страшного, тяжелого и при этом не ожесточились, остались романтиком в  душе.
Что помогает  вам  после  стольких  испытаний  сохранить  любовь  и  веру  в
человека?
   - Без любви и веры просто нельзя  жить,  -  он  раздул  щеки  и  выпустил
струйку дыма в потолок, - если хотите, это инстинкт самосохранения. Я вообще
очень верю в инстинкты.  Душа  вторична.  В  человеке  главное  -  здоровый,
крепкий, породистый зверь. Зверь с полномочиями Бога на земле.
   - В последнее время о вас все больше говорят как  о  политике,  о  лидере
партии "Русская победа". Кем вы сами себя ощущаете - политиком или  все-таки
писателем?
   - Конечно, писателем. Просто, как всякий  русский,  я  не  могу  спокойно
наблюдать тот политический и социальный беспредел,  который  раздирает  нашу
страну. Поэтому приходится заниматься  политикой,  и  слишком  мало  времени
остается на творчество.  Хотя,  по  большому  счету,  политика  -  это  тоже
творчество.
   - И все-таки давайте поговорим о  литературе.  Насколько  автобиографичны
ваши романы? Я не спрашиваю о первом, об "Альтер эго". Но другие два - в них
повествование тоже идет от первого лица. Насколько глубоко  вы  ассоциируете
себя с героями?
   -  Почти  полностью.  Иначе  я   не   могу   писать.   Все   мои   романы
автобиографичны. Честный писатель обязан изображать самого  себя,  и  только
себя. Без исповедальности  нет  литературы.  Но  интересна  исповедь  только
сильной личности. Хлюпики, нытики никому не нужны. Так и в  политике.  Лидер
должен быть обаятельной,  яркой,  цельной  личностью.  Он  должен  нравиться
толпе, женщинам, подросткам, старикам и старушкам. Он должен иметь  фанатов,
оголтелых поклонников и поклонниц.
   - Ну, я не спрашиваю, имеете  ли  вы  их.  Это  факт  известный.  Как  вы
относитесь к славе?
   - Мне нравится быть знаменитым. Без  этого  для  меня  нет  жизни.  Слава
сродни наркотику, только здоровью не вредит.
   Авангард Цитрус глубокомысленно, основательно, с удовольствием отвечал на
вопросы   корреспондентки.   Гарик   Руденко   барахтался   в   ярко-розовых
воспоминаниях, как муха в клюквенном киселе.
   -  Что   вы   считаете   главным   достоинством   женщины?   -   спросила
корреспондентка.
   - Красоту, нежность, покорность.
   - На что вы прежде всего обращаете внимание?
   - Как любой нормальный мужчина -  на  внешность.  Мне  нравятся  высокие,
худые, белокурые.
   - А конкретней? Вы видите женщину целиком? Вас впечатляет общий облик или
вы выделяете сразу что-то наиболее важное для себя? Например, глаза,  грудь,
ноги, руки...
   - Руки, - Гарик Руденко схватил Ирину за руку, - пальцы, ладонь...
   Авангард Цитрус оскалился, как мистер Мальборо с рекламного  щита,  ловко
чмокнул пальчики корреспондентки Вероники и выпустил ее прохладную  руку  из
своей раскаленной потной лапы.
   Корреспондентка нисколько  не  смутилась.  Она  была  вполне  современной
девушкой с прогрессивны ми, свободными от  ханжества  взглядами.  В  зеленых
глазах влажно поблескивало понимание, спокойное и  мудрое  сострадание.  Она
улыбнулась,  помахала  длиннющими  ресницами,   быстрым   легким   движением
поправила волосы, чуть вздернула подбородок.
   - Давайте выпьем кофе, Вероника, - он судорожно  сглотнул,  -  я,  честно
говоря, не успел позавтракать, мне срочно нужен крепкий кофе,  а  то  голова
плохо работает.
   - Да, конечно.
   Цитрус отправился на кухню. Ему надо было хотя бы на две минуты  остаться
в одиночестве, отдышаться, прийти в себя под лавиной нахлынувших чувств.
   "А может, это поздний подарок судьбы? Может, это  и  есть  настоящая  моя
любовь,  а  та,  первая,  была  только  призраком,  грубым  предисловием   к
волшебному роману?"
   Он вернулся с двумя чашками в руках.  Корреспондентка  убрала  в  сумочку
пудреницу, тряхнула волосами, улыбнулась.
   - Скажите, Авангард Иванович, неужели в вашем первом романе  все  правда?
спросила она, отхлебнув кофе.
   Коробка с конфетами была открыта. Цитрус стал,  не  глядя,  разворачивать
тонкую серебряную фольгу и отправлять в рот одну конфетку за другой.
   - Вы же сами определили жанр. Это  дневниковое  повествование.  Исповедь.
Все правда, Вероника,  до  последнего  слова.  Потрясающе  вкусные  конфеты.
Почему вы не едите?
   - Запрещаю себе есть сладкое. Берегу фигуру.
   - Да, такую фигуру надо беречь. Мне, честно говоря, бывает жалко  женщин.
Столько запретов ради красоты, столько испытаний.
   - Ну что вы. Смешно говорить об испытаниях. Это такая  ерунда.  Вот  вам.
Авангард Иванович, столько пришлось пережить. Я когда читала, у  меня  прямо
мурашки по коже бегали. Вы так ярко все  описываете,  так  подробно,  -  она
вдруг поперхнулась и закашлялась.
   Цитрус перегнулся через стол, осторожно похлопал ее по спине.
   - Ой, простите, можно водички? - жалобно  попросила  она  сквозь  кашель.
Можно сырую, из-под крана?
   - Зачем сырую? У меня есть минеральная. В воде  оказалось  слишком  много
газа. Его окатило с ног до головы, когда он свинчивал пластмассовую  крышку.
Он  выругался,  стал  вытираться  бумажным  полотенцем,   почему-то   ужасно
разнервничался, подумал, что возвращаться в мокрых штанах неприлично, но  не
переодеваться же, пока она там, бедненькая, кашляет.
   Она уже не кашляла, благодарно  улыбнулась,  отхлебнула  воды,  поставила
стакан на стол. Он совершенно машинально допил залпом воду из ее стакана.
   - У вас кофе остыл, Авангард Иванович.
   - Вероника, давайте без отчества. Просто Гарик. - Он также  залпом  выпил
свой остывший кофе и закурил.
   - Хорошо, Гарик, - она кивнула, - ну что, продолжим? Я включаю диктофон.
   - Да, конечно.
   - Скажите, а стихи вы продолжаете писать?
   - Нет. Это пройденный этап.
   - Даже когда влюблены? Неужели ваш поэтический дар не рвется  наружу  под
напором нежных чувств? - даже  жалкая  пошлятинка  звучала  из  ее  уст  как
музыка.
   -  Глядя  на  вас,  Вероника,  мне  хочется  писать  стихи,  -  он  вдруг
почувствовал легкое, приятное головокружение, - знаете, со  мной  такого  не
было очень давно. Вы спросили про влюбленность... Я  много  лет  ни  в  кого
влюблен не был.
   - Неужели? - Она рассмеялась. - Про вас  столько  ходит  слухов  на  этот
счет.  Говорят,  в  последнее  время  вы  увлекаетесь  совсем   молоденькими
девушками, чуть ли не школьницами.
   - Врут, - он тоже  рассмеялся,  хотя  ничего  смешного  она  не  сказала,
Вероника, милая, если бы вы  знали,  сколько  про  меня  распускают  грязных
сплетен.
   - Но это, должно быть, приятно. Это льстит мужскому самолюбию.  Репутация
плейбоя еще никому не вредила -  ни  писателям,  ни  политикам.  Кстати,  вы
считаете себя плейбоем?
   - Смотря какой смысл вы вкладываете в это слово. А  вообще,  я  не  люблю
всяких американизмов, заимствований. Наш язык достаточно богат, чтобы  найти
в нем определение любому явлению...
   Слова сыпались, как песок сквозь пальцы. В коробке  одиноко  поблескивала
последняя конфетка. Он теребил мягкую цветную фольгу, скатывал в комочки. От
сладкого во рту пересохло. Он допил остатки кофейной гущи из своей чашки.  В
ушах зазвенело. Вероника почему-то поплыла,  понеслась  перед  глазами,  как
ведьма на помеле, хотя продолжала сидеть в кресле, закинув ногу на ногу.  Он
тряхнул головой, но дурнота не прошла. Впрочем, это была  приятная  дурнота.
Он словно парил над комнатой, над белокурой красавицей.
   -  Гарик,  вам  нехорошо?  -  спросила  корреспондентка,  внимательно   и
сочувственно вглядываясь в его побледневшее лицо.
   - Нет. Мне замечательно. Немного  кружится  голова,  но  это  из-за  вас,
Вероника... Вы такая красивая... Как тебя называют близкие? Верочка?
   - Ирочка.
   - Ирочка? Господи...
   - Почему вы так вздрогнули?
   - Нет, все нормально. Разве я вздрогнул?  Просто  вы  такая  красивая,  я
боюсь, сейчас глупости начну говорить.
   - А вы не бойтесь. Я выключу диктофон.
   - Не стоит. Давайте закончим интервью.
   - Хорошо. У вас двойное гражданство, американское и российское. Вы любите
Америку?
   - Терпеть не могу.
   - А Европу?
   - Ненавижу. Я люблю Россию.
   - Но часто бываете за границей. Куда вы ездили в последний раз?
   - В Швейцарию, - он засмеялся, - я был в  Берне.  Славный  городишко.  Но
женщины там ужасны. Сплошные  феминистки,  синие  чулки,  амазонки,  рыхлые,
жирные, под мышками волосы  не  сбривают,  фу-у,  пакость,  -  он  буквально
захлебывался смехом, - от их волосатых подмышек и  от  их  самостоятельности
тошнит, я так истосковался по нашим русским красавицам. Представляете, всего
за три дня успел соскучиться. - От смеха он стал  икать.  Из  глаз  брызнули
слезы.
   И вдруг он  полетел  куда-то,  оторвавшись  от  дивана.  Такая  появилась
легкость во всем теле, словно его накачали пузырьками, как газировку.
   Между тем Вероника-Ирочка уже была не одна. То есть она продолжала сидеть
в кресле напротив него, но почему-то вниз  головой,  и  одновременно  стояла
рядом, держала его за руку, щупала пульс, закатывала рукав свитера и  чем-то
холодным прикасалась к коже.
   - Вы летали в Берн. Это была личная или деловая поездка?
   - Деловая... щекотно... Что ты делаешь, детка? Теперь  у  корреспондентки
было четыре руки и две головы, причем одна мужская. А может, рук было вообще
десять пар? Его трогали, вертели, ощупывали. Было щекотно и ужасно смешно.
   - Кто тебя просил слетать в Берн?  -  Иринины  теплые  золотистые  волосы
касались его щеки, но она почему-то заговорила мужским голосом.
   - Ирка, ты почему говоришь басом? Ужасно смешно...
   - Азамат Мирзоев?
   - Ну вот, сама все знаешь, а спрашиваешь.
   - С кем ты встретился в Берне?
   - С Карлом Майнхоффом, - приступ неудержимого хохота не давал говорить.
   Теперь в комнате был  Карл.  Усатый  белобрысый  Карл.  И  сам  про  себя
спрашивал. Это выглядело ужасно смешно. И еще была  Ирина,  такая  нежная  и
прекрасная, что хотелось сразу, сию минуту, содрать с нее одежду.
   -  Привет,  Карлуша.  Слушай,  выйди  на  кухню,  покури.  Я  тут  должен
поговорить с любимой женщиной.
   - Кто главный заказчик?
   - У-у, сам Подосинский! Ха-ха, Карлуша, ты представляешь, По-до-синс-кий!
- Цитрус выразительно указал  пальцем  в  потолок,  который  плыл  почему-то
внизу, под ногами, и люстра росла  из  него,  покачиваясь,  как  деревце  на
ветру. Слушай, Карл, выйди, а? Ты должен меня понять, как  мужик  мужика.  У
тебя ведь тоже такое было. Помнишь? Ты сам говорил, что дико влюбился в одну
русскую.
   - Как ее звали?
   - Совсем свихнулся? Это ты должен знать, как ее звали.
   - Я забыл.
   - Ну вот. А я запомнил. Алиса ее звали. А мою любовь зовут Ирина.  Вот  я
на твоем месте оставил бы тебя с любимой женщиной наедине.  А  ты,  скотина,
все никак не уходишь.
   - Сейчас уйду. Где живет Алиса?
   - Алиса живет в Стране Чудес, - Цитрус опять захохотал взахлеб.
   - Где живет Алиса?
   - В России. В Москве.
   - Как ее фамилия?
   - Вот чего не знаю, того не знаю, - Цитрус загрустил,  беспомощно  уронил
голову на грудь и вздохнул с горестным всхлипом, - фамилию я не спрашивал, а
ты мне не сказал.
   - Хорошо. Что я должен сделать для Подосинского?
   - А, фигня. Жида какого-то вывезти из Израиля.
   - Имя?
   - Натан Бренер.
   - Адрес?
   - Город Беэр-Шева. Санитарная станция.
   - Чем занимается?
   - Запрещенным оружием. Микробов разводит.  Бактерии  всякие,  бациллы,  в
общем, гадость. Ирочка, зачем нам эта гадость? Слушай, Карл, ну ты мужик или
нет? Выйди на минутку, а?
   - Сейчас выйду. Как ты меня нашел?
   - Ты же сам дал мне связной номер в Берне.  Ну,  помнишь,  еще  тогда,  в
Дублине, когда я брал у тебя интервью для французской газеты... Я  позвонил,
назвался, а потом ты ждал меня в кабаке у ратуши.
   - Номер?
   Цитрус без запинки отчеканил семь цифр телефонного номера в Берне.
   - Пароль?
   - Карл, ну ты что?! - он скорчился от хохота. - Какой пароль?  Я  сказал:
"Привет,  это  Гарик  Цитрус.  Приехал  на  пару  дней,  хочу  повидаться  с
Карлушей". Оставил свой гостиничный телефон.  А  потом  ты  сам  позвонил  и
назначил встречу.
   - Сколько мне заплатят за операцию?
   - Много, Карл. А сколько  ты  хочешь?  Яхта  будет  ждать  в  Порт-Саиде.
Слушай, так ты чего, приехал уже?
   - Как называется яхта?
   - "Виктория". На мачте швейцарский флаг.
   - Номер?
   Цитрус  медленно,  без  запинки,  произнес  регистрационный  номер  яхты.
Все-таки поразительная была v него память на цифры.
   - Цель операции?
   - Я же сказал - вывезти профессора.
   - Куда?
   - Ну, ты бестолковый, Карл. В Москву, конечно А может,  и  не  в  Москву.
Хрен их знает...
   - Зачем?
   - Э-э, Карлушка, много будешь знать, скоро состаришься, -  Цитрус  затряс
пальцем перед усатой физиономией, - а то и вообще сдохнешь.
   Опять металлический холодок на локтевом сгибе Сладкая газировка  побежала
по венам. Пузырики смеха забулькали в крови.
   - Цель операции?
   - Так на яхте все скажут... цель и точный  маршрут...  Ирина...  где  моя
Ирочка? Не бросай меня, мы начнем  сначала,  я  тебя  очень  люблю,  ну  иди
сюда...
   Цитрус вяло помахал рукой, отгоняя  усатую  галлюцинацию,  призрак  Карла
Майнхоффа. Глаза его закатились. Голова упала на грудь.

Глава 16

Восточный Берлин, октябрь 1981 года

   За полукруглым окном чердачной комнаты было холодно и темно.  Шел  дождь,
вялый, унылый берлинский дождь. В такую  погоду  уроженец  жаркой  Палестины
Махмуд Хамшари чувствовал себя скверно. Он чихал, кашлял, зябко  поеживался,
не снимал теплой кожаной куртки, хотя в комнате пылал камин.
   - Выпей шнапсу, Махмуд. Согреешься, - сказала  Инга  Циммер  и  поставила
перед гостем маленький граненый стаканчик.
   - Да, Махмуд, давай выпьем с  тобой  за  встречу,  -  улыбнулся  Карл,  -
пройзт, дорогой, твое здоровье.
   - Нет, - палестинец покачал головой, - нельзя мне. Ты  забыл,  Коран  нам
совсем не позволяет пить.
   - Жаль. Мне так хотелось выпить с тобой. Сколько мы не виделись? Год  или
больше? - Карл отхлебнул шнапс и поставил рюмку. - Ты  похудел,  Махмуд.  Но
тебе идет. Хотя у вас считается, что мужчина должен быть толстым.
   - И женщина тоже, - Махмуд усмехнулся, покосился на Ингу, - но ты,  Инга,
красивая, очень красивая. Хотя и худая.
   - Я знаю, - улыбнулась в ответ Инга. - Кофе сварить тебе, Махмуд?
   - Да, только покрепче.
   - Она теперь умеет варить настоящий турецкий кофе. Между прочим, это  ты,
Махмуд, приучил меня  к  настоящему  кофе.  Помнишь,  как  в  лагере,  после
тренировок, ты упрямо крутил ручную кофейную мельницу? Электрическая тебя не
устраивала.
   - Да, в электрической зерна  дробятся,  а  в  ручной  перетираются.  Вкус
совсем другой.
   - Вот этих тонкостей я до сих пор не понимаю, - Карл пожал плечами, какая
разница, как смолоты зерна?
   - Конечно, вы, немцы, пьете жидкую бурду. Знаешь,  когда  пахнет  хорошим
кофе, я сразу вспоминаю Мустафу-Левшу. Он любил есть кофейную гущу. Многие у
нас на Востоке любят гущу.
   - Меня, между прочим, тошнило слегка, когда он выедал эту  черную  кашицу
со дна чашки, - заметил Карл.
   - А ты знаешь, ведь мои люди выяснили, кто убил Левшу в Гамбурге  в  июле
семьдесят девятого, - произнес Махмуд, задумчиво глядя мимо Карла, за  окно,
в мокрую черноту берлинской ночи, - мы ни одной минуты не  верили,  что  наш
Левша мог покончить с собой. Мы больше двух  лет  вели  свое  расследование.
Левша был нашим лучшим боевиком. Он поражал цель  с  любого  положения,  мог
стрелять, повиснув головой вниз. Он с трехсот метров попадал в  подброшенную
монету и с тридцати поражал ножом сердце либо другой  орган  человека  -  на
выбор. Он бросал ножи с обеих рук. Его ведь называли Левшой не  потому,  что
правая работала хуже. Просто для него не было разницы.  Обe  руки  одинаково
сильные и ловкие.
   Высокий голос Махмуда звучал монотонно, тихо, и хотя Борил он на  хорошем
немецком  языке,  это  напоминало  печальную  песню  муллы  с  минарета.  Он
продолжал глядеть в окно, следил  глазами,  как  ползут  по  стеклу  длинные
дождевые капли, и внезапно вспыхнувший ало-голубой огонь неоновой рекламы на
противоположной крыше залил его бледное, обросшее  бородой  лицо  со