все  просто  -  приехали,
бабахнули, и привет. Учитывая особенности региона, резвость МОССАДа и прочую
сложную специфику, засветиться в Израиле даже такому хитрому  человеку,  как
Подосинский, ничего не стоит.
   Если уж Геннадий Ильич что-то задумал, то никак не рядовой теракт. А  для
сложной операции нужен грамотный, совершенно нейтральный, далекий от  России
и от Чечни, от Мирзоева и от Подосинского, исполнитель, который хорошо знает
Израиль, имеет там прочные, надежные связи, владеет языком.
   Однако все это только домыслы. Что же можно считать фактом? На что  можно
опереться?
   Итак,  в  Израиле  неизвестными  террористами  было  взорвано  управление
полиции некоего города. И одновременно похищен  профессор.  Двойной  теракт.
Такая информация действительно прозвучала в "Новостях" ОРТ.
   Город называется Беэр-Шева. Там Центр ядерных исследований.  А  профессор
биохимик. Очень интересно.
   "Биологическое и химическое оружие? Что, чеченец решил  на  старости  лет
завести себе секретную лабораторию? - Майор усмехнулся. - Для этого не  надо
так далеко ездить.  Здесь  что-то  другое.  Здесь  пахнет  не  смертоносными
вирусами, а крепким международным скандалом. А вот это уже вполне  смыкается
с сегодняшними реальными интересами господина Подосинского..."
   Нет, не любил отставной полковник головоломок. Он предпочитал действовать
наверняка, а потому прежде всего затребовал  от  своих  подчиненных  срочную
оперативную информацию на Авангарда Цитруса за последний месяц.

***

   - Эй, детка, что за дела?  -  крикнул  Авангард  Цитрус,оглядывая  пустую
заснеженную улицу. - А если бы машину угнали? Скажите, вы здесь  девушку  не
ви дели? - он кинулся наперерез какой-то прохожей бабульке. - Красивая такая
девушка, молоденькая, высокая, светленькая, в короткой дубленке. Не видели?
   Бабка шарахнулась в сторону, чуть не упала в сугроб, глянула  на  Цитруса
испуганно, ничего не ответила и ускорила  шаг.  Он  запер  машину  и  рванул
назад, в фойе гостиницы. Может, девочка пописать захотела? Может, они просто
разминулись?
   В фойе  Маруси  не  было.  Ее  нигде  не  было,  и  Цитрус  заволновался.
Обиделась? Испугалась? Что за дурацкие капризы!
   Дурацкие, отвратительные женские капризы преследовали  Авангарда  Цитруса
всю  жизнь.  Душу  его  с  самого  нежного   возраста   раздирали   страшные
противоречия. Дожив до пятидесяти, он так и не сумел разрешить для себя этот
жгучий половой конфликт.
   Он трепетно  ненавидел  все,  что  относилось  к  противоположному  полу.
Скользкие,  гибкие,  ядовитые  твари,  самки,  примитивные,  но   совершенно
непонятные существа. Настолько примитивные, что унизительно не понимать  их.
И в этом главное коварство.
   Авангард  Цитрус  был  уверен,  что  понимает.  Буквально  каждую   видит
насквозь. Каждая ждет своего хозяина, грубого,  наглого,  сильного,  который
схватит за волосы, пригнет без разговоров и  использует  по  назначению.  По
какому праву эти существа корчат из себя людей, лезут в честную  мускулистую
мужскую жизнь со своими неполноценными мозгами?
   Никто так не врал, никто так не предавал его, как женщины.  Особенно  те,
от которых он сходил с ума, те, без которых он погибал в мучительных корчах.
Они бросали его. Всегда бросали. Он сам превращался в извивающуюся тварь,  и
ползал в пыли перед ними, и готов был на самые гадкие унижения, лишь  бы  не
уходили. Но уходили, не оглядываясь.
   Тощий  прыщавый  подросток  Гарик  Руденко,  шпана  с  окраины   грязного
шахтерского городка, часто во сне видел  себя  жилистым  надменным  ханом  в
возбужденном нежном  щебете  покорного  гарема  или  плечистым,  пропыленным
воином в бесплатном бардаке  побежденного  города.  Девки.  Девочки.  Телки.
Мочалки. Дешевые приторные духи. Вместо восхитительных оргий с  томными,  на
все  готовыми  гетерами  жизнь  скупо  дарила  ему  лишь   томительно-потные
обжимания на танцульках под музыку ВИА "Песняры", кровавые драки на  пустыре
за клубом, горячечную мастурбацию под одеялом под скрип раскладушки.
   В городке весенняя слякоть превращалась в летнюю  пыль.  Девочки-телки  к
двадцати пяти годам  становились  измотанными,  рыхлыми,  как  перебродившее
тесто. Подростки пили водку и нюхали клей. Юноши пили и шли в  армию.  Потом
возвращались, женились на перекисших телках и шли работать в забой. Взрослые
почерневшие мужики вылезали из забоя и пили  до  одури,  до  белой  горячки.
Белая горячка черных шахтеров. Это был первый его поэтический  образ.  Юноша
Авангард Руденко почему-то стал писать стихи.
   В начале семидесятых худого кудрявого  юношу  с  тетрадочкой  стихов  под
мышкой длинный поезд, вонючий,  набитый  мешочниками  общий  вагон,  унес  в
Москву.
   На дворе стояла нежная эпоха богемных  московских  кухонь,  подвальных  и
чердачных  мастерских,  блаженного  интеллигентского  пофигизма.   Авангарда
приютил пожилой художник у  себя  в  мастерской.  Это  были  высокие  чистые
отношения в стиле романтической, бескорыстной эпохи первоначального  застоя.
Талант тянулся к таланту. Художник помогал поэту.
   Художник, кроме полотен, писал еще и песни,  исполнял  их  под  гитару  в
узком кругу, имел кое-какую известность. Одни говорили: он хороший художник,
только зачем сочиняет песни? Другие возражали: он потрясающий бард, но зачем
рисует картины? Впрочем, не важно, кто что говорил и возражал.  Главное,  не
молчали. Знали, кто такой  и  как  зовут.  Звонили  и  приглашали  в  гости.
Пристраивали картины на  вернисажи.  Организовывали  концерты.  Просто  так.
Бесплатно. Из любви к искусству.
   Художник щедро делился с юным поэтом своей  небогатой  славой.  Таскал  с
собой по богемным кухням. Со всеми знакомил. Всем рекомендовал. Читал  вслух
стихи, некоторые даже знал наизусть. Вместо простецкой, с  военно-хохлятским
душком фамилии Руденко придумал красивый смешной псевдоним: Цитрус.
   Авангард Цитрус. Это легко запоминалось.  Круглые  добролюбовские  очочки
завершили образ.
   О публикации  стихов  не  могло  быть  и  речи.  Тоненькие  ксероксные  и
машинописные тетрадочки распространялись по кухням и  подвалам  бесплатно  и
довольно вяло. Стареющий художник рекомендовал:
   - Смотрите, какая прелесть!
   И цитировал, прищурившись,  несколько  удачных  строк.  Слушали,  кивали,
улыбались. Но не запоминали - ни строк, ни даже имени.
   Москва не любила Цитруса.  Москва  не  хотела  Цитруса.  Она  была  злая,
надменная, чересчур умная.
   Чтобы заработать на жизнь, Цитрус выучился портняжному  ремеслу.  Он  шил
брюки и джинсы, мужские и женские. Люди доброжелательные про него  говорили:
"Поэт Цитрус? Тот, который шьет брюки?" Люди менее доброжелательные хмыкали:
"Брючный портной Цитрус? Тот, который пишет стишки?"
   Но слава, даже бедненькая, вялая, кухонная, все  не  давалась.  Никак  не
желали запомнить, кто такой и как зовут. Редко звонили. Еще реже  приглашали
в гости. И совсем не интересовались стихами.  Только  джинсами,  которые  он
научился шить ловко, "под фирму".
   Поэту мешал неистребимый хохлятский говорок. Не хватало  образования  для
умных кухонных разговоров. Он пытался  компенсировать  этот  досадный  изъян
мрачностью, легким налетом экстравагантного хамства, еще чем-то, однако  без
толку. До судороги, до истерики хотелось всюду слышать  собственное  имя,  и
чтобы московские девки, телки-метелки, которые не перекисают даже  к  сорока
годам, глядели более пристально в добролюбовские очочки поэта-брючника.
   Все  переменилось  в  один  миг,  ясным  апрельским  вечером  в  какой-то
случайной  чужой  квартире.  Цитрус  встретил  Ее.  Ирину.  Свою  главную  и
единственную  любовь.  Увидел  и  пропал.  Перестал  грезить   о   множестве
податливых восхищенных гетер. Захотел только эту, ее одну, и никого  больше,
прямо сейчас, сию минуту,
   Сошел с ума. Решил, что вот она - единственная, навсегда.
   В художественном произведении это  было  бы  сильной  натяжкой.  В  жизни
Гарика это тоже  было  сильной  натяжкой.  Невозможной.  Штаны  собственного
производства затрещали и лопнули по шву.
   Страсть оказалась вполне взаимной. Потом выяснилось, что Ирина  вообще-то
замужем и вообще-то денег, которые можно  заработать  на  пошиве  брюк,  ей,
неженке, красавице, хватит разве  что  на  булавки.  Много  чего  выяснилось
потом. Но в тот волшебный апрельский вечер  они  вышли  из  чужой  квартиры,
тесно прижавшись друг к другу, не простившись с удивленными хозяевами.
   Москва была мала и пресна для  их  великой  страсти.  А  тут  еще  Иринин
недовольный муж, и тягостная брючная безвестность,  и  неудобная  комната  в
коммуналке. Страсть требовала крутых перемен и шальных необдуманных решений.
Тесно прижавшись друг к другу, не простившись со многими все еще удивленными
знакомыми, Гарик и Ирина рванули в Америку.
   Страна великих возможностей звала,  манила  пальчиком  из-за  океана.  Но
оказалась на поверку страной великого обмана. Америка не любила и не  хотела
Авангарда Цитруса. Циничному, бездуховному буржуазному миру на фиг не  нужен
был простой русский поэт. Брючный портной, который  умел  шить  джинсы  "под
фирму", тем более не был нужен джинсовой Америке. А больше Цитрус ничего  не
умел.
   Нью-Йорк  своими  цепкими  холодными  пальцами-небоскребами  выскреб   из
ранимой поэтической души остатки иллюзий. И отнял Ирину. Неженка,  красавица
тоже больше не любила и не хотела Авангарда Цитруса.
   Он работал  грузчиком  и  подметалой.  Он  жил  в  грязи.  Он  умолял  ее
вернуться, рыдал, ползал перед ней на коленях  посреди  шумного  Бродвея,  и
жизнерадостные Нью-Йоркцы обходили распятого  в  пыли  поэта  с  равнодушным
"сори!". Ирина тоже перешагнула  через  него  своими  стройными  ногами,  но
вместо "сори" сказала по-русски: "Прекрати. Противно". И ушла  навсегда,  не
оглядываясь.
   Никто его не жалел и не понимал. Он резал вены в дешевом отеле в Бронксе.
Наконец назло им обеим - Ирине и Америке - сошелся с грязным толстым  негром
в отвратительном порыве гомосексуального абсурда.
   Когда абсурда и тоски накопилось столько, что не  было  сил  терпеть,  он
предпринял последнюю отчаянную  попытку  то  ли  вернуть  свою  единственную
любовь, то ли отомстить двум вероломным обманщицам, Ирине и Америке,  то  ли
просто выжить.
   Авангард Цитрус стал писать роман о самом себе, об Ирине и об Америке. Он
вывернул  всех  троих  наизнанку,  вывалил  самые   интимные   анатомические
подробности, он сотрясал израненной душой и  поруганными  гениталиями  перед
воображаемым читателем с горьким бесстыдством литературного  самоубийцы.  Он
сдирал исподнее с самого себя, с Ирины, с жирного негра Джимми, который тоже
его бросил. Ему больше нечего было предъявить  миру,  кроме  потной,  жадной
совокупляющейся плоти.
   Слабенький, зыбкий поэтический талант  мальчика  из  шахтерского  городка
сгорал без остатка в этом порнопожаре. Авангарду  Цитрусу  до  спазмов  было
жалко Гарика Руденко. Но эта жалость только добавляла поленьев в  ритуальный
костер.
   Порноистерика отвергнутого всеми русского поэта принесла ему долгожданную
славу.  Об  Авангарде  Цитрусе  заговорили.   Заорали,   сначала   в   узких
эмигрантских кругах, потом в более широких  кругах  американских  славистов.
Наконец, в России.
   Мало кто сумел осилить роман "Альтер эго", словесное море  слез,  пота  и
спермы, до конца. Только самые искушенные  и  терпеливые  любители  жесткого
порно доплывали до пустынного берега, на котором не  росло  ни  деревца,  ни
даже травинки. Лишь  слабая,  мертвая,  неутешительная  сентенция,  что  все
дерьмо, все бабы - суки, страна Америка плохая, поэт Цитрус - хороший.
   Но даже те, кто вообще не читал роман, теперь при имени Авангарда Цитруса
не вскидывали  равнодушно  брови:  "Кто  это?"  За  Гариком  стоял  скандал,
крепкий, дурно пахнущий, великолепный скандалище, на гребне  которого  он  и
заявился домой, в Россию.
   Если ты единожды публично снимешь штаны, тебя заметят. О тебе  поговорят.
Но  недолго.  Ибо  ничего  такого  интересного  у  тебя  там  нет.  И   хотя
порнография, особенно  мужская,  для  неискушенного  русского  читателя  еще
оставалась в те годы откровением, Цитрус чувствовал,  что  на  одном  только
бесстыдстве долго не протянешь, даже в России. Питать капризную  скандальную
славу надо более добротной пищей.
   Поэт-патриот, поэт-пролетарий, хулиган, засранец, не просто  вернулся  на
Родину. Он приехал, чтобы заявить: ребята, Америка  -  дерьмо.  Их  хваленая
свобода нам с вами на  хрен  не  нужна.  Они  буржуи,  зажравшиеся,  наглые,
жирные, бездуховные, и вы здесь ничего не понимаете, когда хотите,  чтобы  у
нас стало как у них. Давайте скорее, пока не поздно, покончим со  всей  этой
контрреволюцией, которую вы здесь без меня развели. Нам, ребята,  нужен  наш
родной коммунизм, национал-коммунизм. Фашизм.  Мы  с  вами  простые  русские
пролетарии. У  нас,  советских,  собственная  гордость.  Сталин  наша  слава
боевая. Гитлер - наша юность и полет. С  Цитрусом  борясь  и  побеждая,  наш
народ за Цитрусом идет.
   Все так же мучительно, до истерики, хотелось слышать свое  имя  отовсюду,
видеть свое лицо на телеэкране, на газетных страницах.
   Давно не было романтических локонов  и  добролюбовских  круглых  очочков.
Седоватый бобрик. Выбритые виски. Толстая квадратная оправа очков.  Кожанка,
уголок тельника. Красный комиссар Цитрус. Коричневый, с автоматом  в  руках,
русский литератор, который почти ничего не пишет, которого  почти  никто  не
читает, но все знают, кто такой и как зовут.
   Он повзрослел. Он  понял,  что  старая  добрая  свастика  убедительней  и
надежней любой  порнухи.  Больше  не  надо  публично  снимать  штаны,  чтобы
прославиться. Да и возраст уже не тот.
   В России, как в огромном инкубаторе, стали вылупляться чудовищные птенцы,
политические партии, большие и маленькие, на любой вкус.
   Под красной звездой, под черной свастикой и под прочими символами  стояли
не только идеи,  не  только  маниакальное  тщеславие  маленьких  фюрерчиков,
мус-солинчиков и сталинчиков, не только слюнявая истерика толпы.  Отмывались
криминальные капиталы, протаскивались нужные люди  в  Государственную  думу,
выращивались боевики. Партии спонсировались сомнительными банками, кормились
с ладоней крупных уголовных авторитетов.
   Во всеобщем гвалте не очень громко, но вполне отчетливо прозвучал хриплый
голос новорожденной партии Цитруса, для которой он  придумал  хлесткое  имя:
"Русская победа".
   С годами все моложе становились красотки, которых он менял с  равнодушным
упорством, по инерции продолжая мстить своей единственной неверной любви.
   Ирина вышла замуж за миллионера, французского графа, родила сына в  сорок
лет и жила в свое удовольствие то в Ницце, то  на  Канарах,  и  Цитрус  люто
ненавидел ее за это.
   Неужели Маруська тоже сбежала? Почему? По какому праву? А главное  -  что
теперь делать? Если ее папаша действительно написал заявление в  прокуратуру
и завтра его отнесет, то надо что-то срочно предпринять.
   Не раздумывая больше ни минуты, Цитрус отправился к Маше Устиновой домой.
Он часто подвозил ее к серой панельной пятиэтажке  на  Пресне.  Провожал  до
подъезда. Видел, какие цифры набирает на домофоне - сначала номер  квартиры,
потом код. Память на цифры у него была отличная.

Глава 13

   К вечеру в пустыне Негев поднялся страшный ветер, пошел дождь.  Капало  с
дырявого матерчатого потолка, хилые стены бедуинской палатки тряслись, как в
лихорадке, рядом тоскливо и жалобно орали верблюды. Натан  Ефимович  не  мог
уснуть.
   "Что-то у них не заладилось, - думал Бренер,  -  они  давно  должны  были
переправить меня в Египет. Они должны были сразу, в  тот  же  день,  вывезти
меня из страны. Этак я грязью зарасту. Я ведь не могу,  как  бедуин,  мыться
без  воды  и  мыла,  зарываясь  в  раскаленный  песок.  Да  и  песок  сейчас
холодный... А признайся, Натанчик, ты ведь здорово разволновался оттого, что
эти ублюдки собираются переправлять тебя в Россию. Почему именно  в  Россию?
Ты двадцать лет мучился нежной, лирической ностальгией, тонул  в  соплях,  и
вот - пожалуйста, повезут на родину. Террористы, мать их. Интересно, кому  я
там понадобился?"
   Бренер усмехнулся. Если бы мир  не  изменился  так  сильно  за  последние
десять лет, можно было бы подумать, что сюда, в Израиль, дотянулась  длинная
рука КГБ, карающая десница, от которой не спрячешься за морями, за горами, в
пустыне. Ведь копошился в душе в первые годы идиотский  страх,  вспоминалась
конфиденциальная  беседа  с  институтским  кадровиком  в  погонах:  мол,  вы
думаете, господин Бренер, советская  родина  вас  когда-нибудь  простит?  Вы
предатель,  господин  Бренер,  ас  предателями  мы  поступаем   по   суровым
пролетарским законам...
   Старый пердун, бывший сталинский сокол, умел напустить страху.  Почему-то
особенно страшно звучало в его устах  слово  "господин".  Оно  было  ужасней
любых угроз, туманных и бессмысленных.
   "Мы вас, если надо,  из-под  земли  достанем,  господин  Бренер".  Зачем,
спрашивается, доставать его, жалкого младшего  научного  сотрудника,  из-под
земли? Никакой секретности на нем не было. Его бы просто не выпустили,  если
бы могли предположить, что когда-нибудь возникнет  необходимость  "доставать
из-под земли".
   С советских времен остался суеверный страх перед этой организацией, перед
ее стукачами, перед кадровиками  и  "первым  отделом".  Простому  советскому
еврею, который год просидел в "отказниках", страх успел въесться в кожу, как
шахтеру угольная пыль.
   Потом, через годы, он стал понимать, что не так уж  серьезно  влияла  эта
таинственная организация на обычную повседневную жизнь.  Пока  он  не  подал
заявление на выезд, жизнь-то текла себе, в общем, неплохо.
   Бесплатные путевки в дом отдыха, в пионерский лагерь для сына, бесплатная
медицина и счастливое детское легкомыслие во  всем,  что  касается  денег...
Господи, ведь совершенно не думали о деньгах. Хочешь  -  работай,  хочешь  -
валяй  дурака.  В  этом  была  такая  свобода,  какая  здесь,  в   свободном
капитализме, не снилась никому.
   И еще, весьма удобно было иметь постоянный, как бы карманный образ врага,
громким шепотом ругать злодейку советскую власть, "Степаниду  Власьевну",  и
во всем видеть тайный умысел, "руку КГБ".  Всегда  находилась  острая  живая
тема для разговора. Это  становилось  второй  профессией,  а  для  некоторых
болтовня делалась основным содержанием жизни.
   Тот, кто реально боролся с советской властью, не болтал. Таких было мало,
единицы на огромную страну. Остальные миллионы шепотком, дома на кухнях,  на
работе  в  курилках,   травили   анекдоты,   читали   самиздат,   спали   на
партсобраниях, или просто пили водку, или просто жили себе, поживали,  и,  в
общем, неплохо...
   Правда, было одно партсобрание, которое Натан Ефимович не мог забыть,  на
котором никто не спал.
   Когда он подал заявление на выезд,  его  красиво  и  с  удовольствием  на
общеинститутском собрании исключали из партии. Разумеется, Натан Ефимович не
ждал, что эта процедура пройдет тихо и скромно.  Однако  пылкость  речей  на
собрании все-таки оказалась  для  него  сюрпризом.  Сослуживцы,  нормальные,
интеллигентные люди, по очереди выходили на  трибуну  и  зачитывали  анафему
предателю  советский  родины,  потенциальному   убийце   невинных   арабских
младенцев.
   Особенно старался Додик Розенблат, он говорил вдохновенно, от души, не по
бумажке,  назвал  Бренера  подколодной  змеей,  пригретой  на  теплой  груди
коллектива, подлым затаившимся врагом, посетовал на слишком мягкие  времена,
процитировал советского классика Сергея Михалкова, почти полностью  прочитал
басню про крыс, которые "сало русское едят", а под конец так разошелся,  что
обратился к грубому, но убедительному фольклору: "Над простой арабской хатой
пролетает жид пархатый".
   Додик мечтал о должности заведующего лабораторией. Его мо