ы и  всадил
ей в ногу. Теперь овощ. А вон тот,  тоже  умный,  окошко  ночью  в  коридоре
вышиб. Сбежать хотел. Тоже овощ. Дрочит с утра до вечера.
   - Аминазину! Аминазину мне! - заорал кто-то из другого конца палаты.
   Невероятно жирный  парень  сполз  со  своей  койки  и  забился  на  полу,
задергался, завизжал, как поросенок. В палату тут же вошли санитар и  сестра
со шприцем наготове. Толстяка  водрузили  назад  на  койку,  вкололи  полный
шприц. Он затих.
   - Тоже овощ? - шепотом спросил Коля соседа.
   - Пень.
   - Это как?
   - Отсюда в психоневрологию пойдет, в интернат. На инвалидность.
   На этот раз вкололи что-то другое, не аминазин. Захотелось  спать,  глаза
закрывались сами собой. Но надо  было  договорить  с  соседом,  единственным
нормальным на всю палату. Раз он сумел таким остаться, значит,  с  ним  надо
договорить, чтобы все знать заранее.
   Звали его Славик. Он был старше Коли на год.  Такой  же  детдомовский,  с
таким же диагнозом.
   - А ты? - спросил Коля, тараща глаза, чтобы  не  закрывались.  -  Ты  как
овощем не стал?
   - Я пока терплю. Но скоро не выдержу. Я здесь уже в третий  раз  лежу  за
этот год.
   - За что?
   - Сбегаю. Не могу. Маму хочу найти.
   "Такой же, как все", - с презрением подумал Коля и сам  не  заметил,  как
уснул.
   Когда он открыл глаза, был тусклый рассвет.  Кусок  сизого  зимнего  неба
сквозь зарешеченное окно,  обход,  целое  стадо  врачей  и  сестер  в  белых
марлевых масках, опять укол, потом  завтрак,  такой  же,  как  в  интернате:
рисовая каша, жидкое приторное какао, кубик масла в капельках воды на  ломте
серого хлеба. За столом многие ели кашу руками  или  лакали  из  мисок,  как
собаки.
   Кроме уколов, давали еще таблетки, три раза в день. Он не глотал, так же,
как в интернате, ловко прятал за  щекой,  а  потом  выплевывал.  Но  однажды
проглотил нечаянно, хотел побежать в туалет, сунуть скорей два пальца в рот,
чтобы вырвало. Но стало лень бежать, и  сил  не  было.  Один  раз  -  ничего
страшного, решил он. А вечером опять нечаянно проглотил две таблетки.
   "Надо отсюда сматываться, - думал Коля, - иначе станешь овощем или пнем".
   Однако думалось ему как-то вяло, тяжело. В  мозгу  стоял  плотный  туман,
такой же сизый, как небо за окном, как лица "овощей". И почему-то все  время
хотелось есть. Голод сделался главным чувством и рос с каждым днем, заслоняя
все остальное - ненависть, страх, отчаяние.
   Славика перевели куда-то на другой этаж. Теперь вместо него  на  соседней
койке лежал совсем маленький мальчик, не  старше  шести.  Он  ни  с  кем  не
разговаривал, только плакал, накрывшись с головой одеялом.
   Как-то за ужином, с дикой жадностью слизывая комочки картофельного пюре с
тарелки, он вдруг услышал:
   - Козлов, не делай этого. Перестань.  Он  поднял  глаза.  Над  ним  стоял
Славик.
   - Меня завтра выписывают, - тихо сказал он, - я больше  сюда  не  попаду.
Сбегать не буду. Нет у меня никакой мамы. Если  и  была,  то  бросила  меня,
сволочь, и искать ее нечего. А я выдержал, Козлов, выдержал. Морду никому не
набил, вел себя тихо. И меня выписывают,  назад  в  интернат.  Я  отойду  от
уколов, стану опять нормальный. А ты,  Козлов,  не  вылизывай  тарелку,  как
собака. С этого все начинается.
   Он ушел, не оглядываясь. Коля смотрел  ему  вслед  и  думал:  как  же  не
вылизывать тарелку? Жрать-то хочется, а там  столько  остается.  Как  же  не
вылизывать?
   Однажды Коля проснулся среди ночи от того,  что  простыня  под  ним  была
мокрой. Он сначала не сообразил, что произошло, а потом его  вдруг  обожгло,
как каленым железом. Нет. Вот этого не будет. Никогда.
   В интернате таких называли писунами. Над ними  издевались  все,  кто  как
хотел. Лучше умереть, чем стать писуном, или пнем, или овощем. Славик  прав,
нельзя вылизывать тарелку,  как  собака.  С  этого  все  начинается.  Славик
выдержал, и он выдержит, тоже отойдет от уколов.
   Коля тихо встал, содрал с койки мокрую простыню, под которой  была  рыжая
клеенка, прошел на цыпочках  в  коридор.  Дежурная  сестра  спала  за  своим
столиком, уронив голову на руки. Из открытой  двери  ординаторской  слышался
приглушенный смех. Там пили чай фельдшер  и  дежурный  врач.  Коля  бесшумно
прошмыгнул мимо, никто его не заметил.
   В пустой  умывалке  мерцал  мутный  люминесцентный  свет.  Коля  постирал
простыню в раковине, аккуратно  развесил  на  раскаленной  батарее.  И  стал
отжиматься на кафельном полу, повторяя шепотом:
   - Я не буду писуном. Я не буду овощем. Раз, два, три... Я не буду пнем...
четыре, пять, шесть... Я всех ненавижу... семь, восемь, девять...
   От слабости дрожали руки, пот тек в  глаза,  голова  кружилась,  хотелось
лечь на холодный кафельный пол, распластаться, как тряпка, и  ни  о  чем  не
думать. Но он продолжал. И пока не отжался двадцать раз,  не  позволил  себе
передохнуть. А потом умыл лицо ледяной водой и сделал еще десять приседаний.
   Утром за завтраком он старался есть  красиво  и  опрятно,  не  спеша,  не
пачкая лицо кашей. Искушение вылизать тарелку было сильным, каша  кончилась,
а есть все еще хотелось. Но Коля отнес тарелку в мойку. А в  обед  было  уже
легче с собой справиться.
   Ночью он дождался, когда в коридоре станет тихо, прошмыгнул  в  умывалку.
Удалось отжаться уже двадцать пять раз и сделать двенадцать приседаний...
   Через три дня его выписали. Оказывается, он провел в больнице  всего  две
недели. Теперь он знал точно, что больше никогда сюда не попадет. Ни за  что
на свете.
   Но так думали многие интернатские дети после первой "ходки" в психушку. И
многие попадали туда вновь, до тех пор пока вообще не переставали о чем-либо
думать.
   Оставаться  нормальным  среди  олигофренов,  умным  среди  дураков  очень
трудно, особенно когда тебе только девять лет и ты еще не отошел от  уколов,
в голове тяжелый туман, руки слабые, а все вокруг только и  ждут,  чтобы  ты
сорвался.
   Вся интернатская жизнь состояла  из  бесконечной  цепи  взаимных  злобных
нападок и провокаций. Никому нельзя было верить. Дети продавали  друг  друга
моментально, из  страха  перед  наказанием  или  за  половинку  печенья,  за
карамельку, за любой съедобный кусок.  Коля  научился  легко  справляться  с
голодом. Он знал, есть удовольствия куда более яркие, чем половинка печенья.
   Например, за сладкий кусок  можно  заставить  какого-нибудь  ненавистного
"домашнего" ребенка покукарекать на уроке, на глазах  у  всех  слизать  твой
плевок, вытащить несколько  рублей  из  кошелька  учительницы.  Но  особенно
приятно было потом не дать "домашнему" этот заслуженный сладкий кусок.
   Если в результате возникала драка, Коля  старался  подманить  обманутого,
доведенного  до  истерики   однокашника   поближе   к   учительской,   ловко
уворачивался от ударов, мог сам врезать,  но  только  так,  чтобы  никто  не
видел. Очень быстро драчунов разнимали. И  всегда  виноватым  оказывался  не
Коля.
   Почувствовав в нем опасность и силу,  к  нему  стали  тянуться  мальчики,
нуждавшиеся в лидере. Он быстро сколотил вокруг себя нечто  вроде  свиты.  В
свиту входили только  детдомовские,  всего  пять  человек,  пять  избранных,
которые подчинялись Коле Козлову беспрекословно. Тень  его  силы  падала  на
этих пятерых счастливцев, их тоже боялись, им тоже подчинялись остальные.  И
за это они готовы были жизнь отдать за своего жестокого лидера.
   Он умел выкручиваться из самых сложных передряг, которые затевал иногда с
помощью свиты, иногда сам. Но всегда только он один понимал, что происходит,
сознательно наслаждался бешенством больных детей  и  растерянностью  усталых
издерганных взрослых. В скучной интернатской  жизни  Коля  развлекался,  как
мог. И вместе с ним развлекалась маленькая верная свита.
   Иногда он выбирал какого-нибудь "домашнего" ребенка, как правило,  самого
благополучного, спокойного, и начинал методично издеваться  над  ним.  Ночью
кто-нибудь из свиты мочился в баночку, потом  это  выливалось  потихоньку  в
постель к выбранной жертве. И тут же раздавался крик:
   - Ой, не могу! Воняет! Писун! Вонючка!
   В итоге ребенок бился в истерике, пытаясь доказать, что  он  не  "писун",
доводил себя и воспитателей до исступления. И в конце  концов  оказывался  в
больнице.
   Изобретательность маленького пахана не знала границ.
   Было так забавно среди ночи устроить подушечный бой  в  спальне,  довести
легко возбудимых олигофренов до полного безумия,  а  потом  самому  тихонько
выскользнуть,  разбудить  дежурного  воспитателя   и   сообщить   испуганным
доверительным шепотом:
   - Мария Петровна, посмотрите, что там творится. Они все с ума посходили.
   И еще забавней было наблюдать, как пожилая, полная, растрепанная  со  сна
женщина носится по беснующейся палате,  пытаясь  навести  порядок.  А  потом
шепнуть ей на ухо:
   - Это все Сидоров,  он  в  последнее  время  такой  странный  стал,  даже
страшно.
   Иногда все кончалось тем, что несчастного Сидорова отправляли в  больницу
на следующий день. И никому не приходило в  голову  заподозрить  спокойного,
рассудительного Колю Козлова.
   - Мария Петровна, вы пойдите поспите. Если опять начнется  драка,  я  вас
быстренько  разбужу,  -  с  искренним  сочувствием  в  голосе  говорил  Коля
измотанной воспитательнице, - вы не волнуйтесь, вам поспать надо.
   Он научился делать чистые, невинные глаза,  тонко,  по-взрослому  льстить
воспитателям и учителям. Им трудно было предположить, что в ребенке с  таким
диагнозом может быть столько изощренного коварства, даже если  этот  ребенок
отличается от других детей и является безусловным  лидером  в  классе.  Люди
опытные и внимательные, они легко распознавали  детские  хитрости.  Но  Коля
Козлов хитрил по-взрослому, слишком уж нагло и цинично.
   Чутье подсказывало,  что  перехитрить  здесь  можно  всех,  кроме  одного
человека - директрисы Галины Георгиевны. Она не покупалась  на  его  чистые,
невинные глаза и разумные речи. Он кожей чувствовал ее особое, настороженное
отношение к себе. Это было опасно.
   Высокая широкоплечая фигура в темно-синем кримпленовом  костюме  и  белой
блузке всегда появлялась неожиданно и бесшумно -  в  спальне,  в  классе,  в
игровой комнате. Несколько минут она стояла  и  молча  наблюдала.  Когда  ее
замечали вздрагивали, замолкали, вытягивались по стойке "смирно"  не  только
дети, но и воспитатели и учителя.  Позже  Коля  Козлов  перенял  у  нее  эту
манеру. Ему нравилось видеть испуг  и  замешательство,  нравилось  заставать
врасплох.
   Широкое грубое лицо всегда было  покрыто  толстым  слоем  розовой  пудры.
Модная в те времена перламутровая помада делала тонкие  губы  еще  тоньше  и
суше. Аккуратно подведенные черными "стрелками" маленькие  водянисто-голубые
глаза глядели прямо в душу. Вытравленные до белизны волосы  были  уложены  в
сложную модную "халу". Пахло от директрисы сладкими духами "Красная Москва".
   Этот запах и весь  образ  навсегда  врезался  в  память  не  только  Коле
Козлову,  но  и  всем  воспитанникам  специнтерната.  В  маленьком  жестоком
интернатском мирке от ее воли зависело все.
   Галина Георгиевна никогда не повышала голоса.  Наоборот,  говорила  очень
тихо, и все замолкали, стараясь расслышать каждое  слово.  Эту  манеру  Коля
тоже запомнил и использовал потом, в своей взрослой жизни.
   Самого сильного и влиятельного человека лучше иметь в союзниках,  чем  во
врагах. А еще лучше - в должниках.
   Разумеется, особое расположение всесильной директрисы пытались  заслужить
многие. Но она  не  поддавалась  ни  на  грубую  лесть,  ни  на  примитивное
стукачество, ни на заискивающую  ласку  и  услужливость.  Коля  наблюдал  за
жалкими тщетными попытками других подлизаться к Галине Георгиевне, терпеливо
ждал подходящего момента. Он знал: директрису  не  купишь  глупой  лестью  и
примерным поведением. Только поступком. И подходящий случай представился.
   Стоял  очень  холодный   февраль.   Третьеклассник   Гарик   Голованенко,
"домашний" ребенок  с  реальной,  серьезной  олигофренией,  вскарабкался  по
пожарной лестнице на крышу пятиэтажного здания интерната и,  стоя  на  самом
краю, вопил как резаный:
   - Ща прыгну, с-сука! Пусть тя пас-садят... Довела, сволочь... -  Истерика
была адресована не кому-нибудь, а самой Галине Георгиевне.
   Весь интернат высыпал во двор, задрав головы,  все  смотрели  на  Гарика,
который балансировал на скользком обледенелом краю, держась одной  рукой  за
хлипкое металлическое ограждение.
   - Ща кто шагнет - прыгну! - орал он и сдабривал  свое  обещание  отборным
матом.
   И никто не решался шагнуть к пожарной лестнице.
   Коля замер вместе со всеми. Голова его работала лихорадочно быстро.  Если
этот придурок сорвется, директрису посадят. Другого такого шанса не будет...
   Он знал, как с пятого этажа попасть  на  чердак.  Оттуда  прямой  ход  на
крышу. Пока все стояли и смотрели, Коля рванул на пятый  этаж,  ногой  выбил
чердачную  дверь.  Она  была  на  замке,  но  замочные  ушки  держались   на
расхлябанных винтах. Через минуту он полз по обледенелой крыше. Гарик его не
видел, но снизу заметили, и воцарилась гробовая тишина.
   Одна нога Гарика соскользнула.  Ему  было  трудно  держаться  за  ледяное
железо ограждения рукой без варежки. В тот момент, когда онемевшие от холода
пальцы  разжались,  Коля  Козлов  крепко  схватил  его   за   запястье.   От
неожиданности Голованенко сильно дернулся, его вторая нога  потеряла  опору,
он уже по пояс болтался внизу. Он падал и тащил за собой Колю, при этом  еще
продолжал истерить, орать, теперь уже ему в лицо, мерзко брызгая слюной:
   - Отпусти, с-сука, не хочу жи-ить! Пусти, сказал! - А сам крепко цеплялся
за вторую Колину руку и всей тяжестью тащил за собой, вниз, на припорошенный
снегом асфальт интернатского двора.
   Внизу наконец опомнились. На крышу по пожарной лестнице  уже  поднимались
санитар и дворник Макарыч.
   - Держись, пацаны! - повторял дворник. Санитар карабкался  молча,  только
пыхтел. Коля одной рукой стискивал запястье  Гарика,  другой  изо  всех  сил
держался за ограждение. Он тоже был без варежек, и пальцы начинали неметь. К
тому же тощий на вид Гарик оказался страшно тяжелым. Его крик слился в  одно
сплошное "А-а-а!..". Он уже не произносил матерных слов,  просто  орал,  так
что у Коли звенело в ушах. Дождавшись короткой паузы, он тихо, сквозь  зубы,
произнес:
   - Заткнись, а то отпущу.
   И Гарик послушно заткнулся. Он опять  начал  орать  только  тогда,  когда
санитар волок его с пятого этажа, уже связанного  специальными  полотенцами.
Он понимал, теперь ему одна  дорога  -  в  психушку.  Пощады  не  будет.  За
несколько минут кайфа, который он  испытал,  выкрикивая  с  крыши  все,  что
думает о всевластной директрисе, он будет расплачиваться  долго  и  страшно.
Затих он только после того, как, в машине детской психиатрической  перевозки
ему вкололи несколько кубиков аминазина.
   Директриса подошла к Коле и обняла его за плечи.  Под  слоем  пудры  было
видно, что лицо ее все еще бледно-землистого цвета...
   В психушке из Голованенко могут сделать "овощ" -  идиота,  который  будет
ходить под  себя,  поедать  собственные  фекалии.  Это  произойдет  законным
образом, и никто не понесет ответственности. Но если бы ребенок  сорвался  с
крыши и погиб, Галине Георгиевне грозила бы тюрьма.
   - Ну что, Коля Сквознячок, замерз? - спросила она  и  ласково  взъерошила
ему волосы.
   Она сама не  знала,  почему  назвала  мальчика  "Сквознячком".  Возможно,
потому, что он был тихий, быстрый, бесшумный,  умел  появляться  ниоткуда  и
исчезать в никуда. Она  и  раньше  обращала  на  него  внимание,  он  сильно
отличался от  остальных  ее  воспитанников.  Она  прекрасно  понимала:  этот
ребенок совершенно здоров, нормален, более того - умен не  по  годам.  Такие
дети уже встречались в ее многолетней практике. Редко, но встречались.
   В молодости  Галина  Георгиевна  пыталась  за  них  бороться,  иногда  ей
удавалось добиться снятия диагноза. Но это была такая нервотрепка, что  даже
вспоминать не хотелось. И она постепенно  привыкла  не  замечать  нормальных
детей, не выделять их из общей массы. Тем более  они  очень  быстро  с  этой
массой сливались. Одна-две госпитализации, и ребенок становился как все.
   Но  Колю  Козлова  трудно  не  заметить.  Он  был  лидером.  Интуиция   и
многолетний опыт подсказывали, что от этого мальчика следует ждать серьезных
неприятностей. "Хитер, ох хитер", - думала директриса, изредка  останавливая
на нем холодный цепкий взгляд.
   Однако предположить, что однажды именно Коля Козлов спасет ее от  тюрьмы,
Галина Георгиевна никак не могла. И растерялась. Надо ведь как-то  наградить
ребенка за хороший поступок.
   - Послезавтра воскресенье, -  сказала  она,  прижимая  стриженную  ежиком
голову мальчика к своей большой мягкой груди, - я возьму  тебя  домой,  Коля
Сквознячок. Хочешь?
   Детдомовских иногда, очень редко, брали домой на выходные  воспитатели  и
учителя. Директриса за всю историю интерната никогда никого не брала.
   - Хочу, - еле слышно ответил Коля. От жесткого кримплена пахло табаком  и
"Красной Москвой".
   - Ну, беги в столовую, Сквознячок,  скажи,  я  велела,  чтобы  тебя  чаем
горячим напоили.
   Этот разговор слышал весь класс. Он проходил в полной тишине. Дети и  два
воспитателя,  затаив  дыхание,  ловили  каждое  слово.  С  тех  пор   кличка
Сквознячок приросла к Коле Козлову намертво.

Глава 7

   - Здравствуйте, простите за беспокойство, - произнес в трубке  незнакомый
мужской голос, - вы меня не знаете...
   - В чем дело, молодой человек? Куда вы звоните? - строго спросила Надежда
Павловна Салтыкова.
   - Дело в том, что этот номер недавно принадлежал фирме "Стар-Сервис", и у
меня к вам огромная просьба...
   - Вы что, издеваетесь? -  выкрикнула  Надежда  Павловна.  -  Мы  уже  про
"Стар-Сервис" слышать не можем! Оставьте нас в покое.
   - Подождите, простите... - взмолился Антон  Курбатов,  но  в  трубке  уже
раздавались частые гудки.
   - Мамуль, это кто? - крикнула из комнаты Вера, не поворачивая  головы  от
экрана компьютера.
   - Не туда попали. Опять эта чертара фирма, - ответила  Надежда  Павловна,
скоро я вообще буду отключать телефон.
   - Нет, так ничего  не  выйдет,  -  пробормотал  Антон  себе  под  нос,  -
наверное, этих людей действительно достали звонками. Но  факс  у  них  есть.
Ведь  аппарат  в  Агнешкином  офисе  просигналил,  что   сообщение   прошло.
Интересно, куда они дели ту бумажку?  Ведь  могли  просто  выбросить.  Тогда
все...
   Ему стало не по себе. Неужели он так и не узнает, что хотел сказать  брат
за несколько минут до смерти? Предупреждал об опасности? Сообщал имя убийцы?
Нет, убийцы обычно безымянны, во всяком случае, наемные киллеры...  Судя  по
всему, Дениску заказали. Мотивом была месть, и Антон  догадывался,  кто  мог
так отомстить брату.
   Год назад Дениска отправился  в  Турцию.  Это  была  очередная  идиотская
авантюра. Братья Курбатовы не то чтобы решили заделаться челноками, но тогда
не было других вариантов заработка, а жить без  денег  и  без  дела  они  не
могли. Один знакомый посоветовал рискнуть, уверял, что сам два месяца  назад
без особых усилий заработал три с половиной тысячи долларов.
   Знакомый рассказал, что в городе Эскишехир, между  Анкарой  и  Стамбулом,
есть фабрика, где шьют дубленки. Место не курортное, до моря  далеко,  тури"
стов и вообще приезжих мало. Поэтому цены там просто смехотворные.  Он  даже
назвал адрес конкретного магазина, в котором  можно  оптом  закупить  партию
дубленок. Турок, владелец  того  магазина,  отдает  отличный  товар  по  сто
долларов за штуку. Если хорошо поторговаться, можно и по  восемьдесят.  А  в
Москве такие шубки идут  по  четыреста-пятьсот.  Учитывая  все  издержки  на
дорогу, жилье и процент реализатору,  прибыль  все  равно  получается  очень
приличная.
   Конечно, лучше бы лететь за дубле