ва,  как  марганцовка,
сахарная пудра, сера, селитра, активированный уголь, доступны любому, купить
их можно свободно и открыто, не вызывая ничьих подозрений.
   Зло должно быть наказано. В Володиных толковых руках  появилось  реальное
оружие. Он постоянно совершенствовал свои смертоносные игрушки. Главной  его
целью оставалась банда. Но иногда, видя  слишком  уж  бесстыдные  проявления
зла, он не выдерживал. Случалось это  крайне  редко.  Потом  каждый  раз  он
испытывал странное чувство звенящей  ледяной  пустоты  в  душе.  Он  не  мог
понять, то ли это легкость  от  сознания  выполненного  долга,  то  ли  душа
леденеет, делается пустой и безжалостной. Он убеждал  себя,  что  хитроумные
взрывные устройства, над которыми он колдует в своей  тихой  кладовке,  надо
иногда испытывать. А как же иначе?
   Между тем он упорно возвращался в арбатский переулок. Его тянуло туда,  и
он мерз на ветру, промокал под дождем, парился на солнце,  ждал  аккуратного
толстячка. Но встретил его случайно совсем в другом месте.
   На Сокольнической ветке  случилась  поломка  в  системе  энергоснабжения.
Бригада ремонтников, в которой  работал  Володя,  была  направлена  туда  по
разнарядке. Во время перерыва Володя поднялся из метро на улицу,  побежал  к
ларьку купить горячих бутербродов и буквально налетел на толстячка.
   Забыв  про  бутерброды,  Володя  проследил,  как  долгожданная  "ниточка"
скрылась в проходной макаронной фабрики.
   Взяв на работе неделю отгулов, которая накопилась у него за год, Володя с
раннего утра дежурил у проходной. Он понял, что  господин  на  этой  фабрике
работает. Оставалось узнать, где он живет.  Володя  выяснил  и  это.  Теперь
следить стало проще. Он понимал, что, скорее всего, пожилой  господин  имеет
косвенное отношение к банде. Настоящие грабители молоды  и  выглядят  совсем
иначе.
   В один  прекрасный  день  удалось  засечь  встречу  толстячка  с  молодым
плечистым парней в дорогой лайковой куртке и  широких  приспущенных  штанах.
Именно так,  по  Володиным  представлениям,  и  должен  выглядеть  настоящий
бандит.
   С толстячка он  переключился  на  молодого-плечистого.  Парень  ездил  на
новенькой синей "шестерке", встречался со стандартными длинноногими девицами
(Володя насчитал их три штуки),  шлялся  по  барам  и  казино,  сшивался  на
оптовых рынках.
   Прошло  почти  два  года  после  той  кошмарной  майской   ночи.   Володя
почувствовал, что вот наконец удалось ему выйти на живой след. Но  случилось
непредвиденное: владелец синей "шестерки" был  арестован.  Это  произошло  у
Володи на глазах, просто и буднично, совсем не так, как показывают в кино...
   След опять оборвался. Молодой-плечистый исчез за глухими стенами Бутырки.
Толстячок мирно ездил каждый день на свою макаронную фабрику, оттуда домой и
ни с кем не встречался. Володя пытался  выдумать  предлог,  чтобы  позвонить
следователю. Но так и не выдумал. И  только  через  три  месяца  ему  пришла
повестка в суд. Его вызывали в качестве свидетеля.  Оказалось,  что  за  это
время успели взять еще двоих членов банды. Взяли совсем по другим делам,  но
тот, первый, вдруг стал "колоться", рассказывать об ограблениях.
   Судебные заседания тянулись бесконечно долго. Приговоры, вынесенные троим
убийцам,  показались   Володе   невероятно   мягкими.   Он   не   чувствовал
удовлетворения. Зло все еще не было наказано.  Из  показаний  обвиняемых  он
понял, что главное зло сосредоточено в одном человеке, которого  никогда  не
поймают. Даже члены банды не знали, как зовут их главаря. Во всяком  случае,
никто ни разу не назвал фамилии этого человека.
   В показаниях бандитов, в судебных  разбирательствах  он  фигурировал  под
кличкой Сквозняк.

Глава 6

   Свое первое слово Коля Козлов произнес в четыре года. Это слово  было  не
"мама", не "папа". Звучало оно длинно, красиво и грозно: "олигофрения".
   Никто из питомцев Дома малютки не начинал говорить  раньше  четырех  лет.
Одна нянька приходилась на  двадцать  малышей,  ей  едва  хватало  сил  мыть
двадцать обкаканных задниц, запихивать двадцать  резиновых  сосок  в  орущие
слюнявые рты. От многолетней усталости, от  смехотворной  зарплаты,  которую
платили за каторжный труд, нянька совсем озверела. Возможно, где-то на самом
донышке души и  осталась  простая  человеческая  жалость  к  вечно  грязным,
диатезным, опрелым, никому на свете не нужным детенышам. Но  в  повседневной
работе эта жалость никак не проявлялась. Не было на нее ни сил, ни  времени.
Свою работу нянька делала молча, строго по расписанию. Детский крик стал для
нее настолько привычным, что часто она вообще  переставала  его  слышать,  а
воспринимала как некий обязательный неприятный фон.
   Все без исключения дети в Доме малютки отставали  в  развитии.  Даже  те,
которые рождались нормальными, здоровыми, без родовых травм и наследственных
недугов.
   С младенцем надо разговаривать, петь ему песенки, брать на руки,  гладить
по головке, нашептывать всякую ласковую ерунду.  Но  это  невозможно,  когда
всего одна нянька на двадцать малышей.
   К году здоровых детей уже трудно было отличить от больных.  Врачи  легко,
без  зазрения  совести,  штамповали  здоровым  детям  стандартный   диагноз:
"олигофрения в стадии дебильности". Нет, никакого злого  умысла  в  этом  не
было. Просто в специнтернатах для умственно отсталых детей педагоги получают
солидную надбавку  за  вредность.  Следовательно,  в  такие  интернаты  идут
работать охотней, и самих интернатов больше, чем тех, которые  предназначены
для здоровых сирот. Меньше проблем с устройством ребенка после Дома малютки.
И меньше проблем с воспитанием. Раз есть диагноз.  Значит,  надо  лечить.  А
лечить полагается сильнодействующими психотропными препаратами:  аминазином,
галоперидолом и прочей гадостью. Если умственно отсталый ребенок  становится
агрессивным и неуправляемым, его всегда можно отправить в психбольницу,  где
ему назначат инъекции.
   У непослушного звереныша  от  укола  сводит  все  тело,  ему  плохо,  ему
страшно. На какое-то время он становится шелковым, тихим, как ангел.
   У милой пожилой женщины, детского  психиатра,  не  сразу  поднялась  рука
поставить стандартный диагноз в личном  деле  четырехлетнего  Коли  Козлова.
Ребенок был такой хорошенький, с круглым правильным личиком, с живыми умными
глазками. В отличие от большинства своих  сверстников-детдомовцев,  питомцев
Дома малютки, он с двух лет начал самостоятельно пользоваться  горшком,  был
опрятен в еде и, в общем, совершенно никаких признаков умственной отсталости
не проявлял.
   - Как тебя зовут, мальчик? - ласково спросила врач.
   Он смотрел на нее исподлобья и улыбался.
   - Как тебя зовут? Ну? Скажи: Ко-ля. Повтори за мной: Ко-ля.
   Он молчал и улыбался.
   - Хорошо, - вздохнула доктор, - давай поиграем в кубики. Этот кубик у нас
какого цвета? Красный?
   Мальчик молча  взял  зеленый  пластиковый  кубик  у  нее  из  рук,  легко
размахнулся и ударил углом по дорогим очкам доктора.
   От неожиданности женщина дернула головой, очки  слетели  на  пол,  но  не
разбились. Ребенок молнией спрыгнул со стула и аккуратно,  жесткой  подошвой
казенного сандалика раздавил стекла очков, растер по полу, словно  это  было
какое-то  мерзкое  насекомое.  При  этом  с  лица  его  не  сходила   вполне
осмысленная, спокойная улыбка. Он смотрел в глаза докторше. Казалось,  он  с
любопытством и с удовольствием наблюдает за ее реакцией.
   - Так, ну здесь все понятно, - сказала врач,  поднимая  с  пола  то,  что
минуту назад было очками, осматривая итальянскую тонкую оправу и прикидывая,
можно  ли  будет   ее   починить,   вставить   новые   стекла.   -   Типично
олигофреническая агрессия.
   Она бережно завернула оправу в чистый носовой платок, спрятала  в  карман
белоснежного халата и уже уверенной, не дрогнувшей рукой написала  в  личном
деле Коли Козлова: "Диагноз: олигофрения в стадии дебильности". У  нее  была
привычка произносить вслух то, что она пишет.
   - Олигофрения, - четко и медленно повторил вслед за ней мальчик.
   Он выговаривал все до одной буквы, не картавил. Доктор сильно  вздрогнула
и уставилась своими близорукими без очков глазами на немого звереныша.  Коля
Козлов смотрел на нее спокойно, как бы оценивающе, уже без всякой улыбки.  И
больше не сказал ни слова.
   В детскую память накрепко врезалось острое, жгучее удовольствие,  которое
он испытал, когда на лице большой важной тетки в белом халате мелькнули ужас
и растерянность. До этого момента ничего не вызывало в его душе  такой  бури
эмоций. Тогда он не понимал, что за это удовольствие расплатился пожизненным
приговором. Для него, четырехлетнего,  слово  "олигофрения"  еще  ничего  не
значило, кроме причудливого, красивого сочетания звуков.
   Жизнь в Доме малютки и в детдоме, куда  его  перевели  после  года,  была
крайне бедна впечатлениями и тем  более  удовольствиями.  Общие  игрушки  не
радовали. Они были общие, а значит, тебе  не  принадлежали.  Еда  давала  на
время приятное, теплое чувство сытости, но радостью это тоже назвать нельзя.
Сверстники казались расплывчатыми смутными тенями  в  однообразной  казенной
байке какого-то тошного серо-коричневого цвета. От первых лет жизни в памяти
остался только запах хлорки,  белые  халаты  нянек,  бритые  головы  соседей
сквозь прутья казенных кроваток.
   В специнтернате сирот-первоклашек было чуть  больше  половины.  Остальные
дети оказались "домашними", как бы полуброшенными. Далеко не  всех  родители
забирали домой на выходные  и  на  каникулы.  Однако  моментально  возникало
жестокое деление на две касты: "домашние" и "детдомовские".
   У большинства "домашних" родители были запойными алкоголиками, дома жизнь
их оказывалась еще невыносимее, чем в интернате. Они возвращались  избитыми,
в  синяках  и  ссадинах,  набрасывались  на  интернатскую  еду  со  звериной
жадностью. Но все равно они считались детьми первого сорта.
   И вот тут Коля Козлов в полной мере осознал  свое  абсолютное  врожденное
одиночество. У него нет и  никогда  не  было  матери,  никакой,  даже  вечно
пьяной, безобразно лохматой и вонючей. Никакой вообще. Никому  в  этом  мире
нет до него дела. Он люто возненавидел баловней судьбы, "домашних" детей.
   Сироты начинали звать мамами всех подряд  взрослых  женщин  -  педагогов,
нянек, уборщиц, медсестер. Каждой они  заискивающе  заглядывали  в  глаза  и
осторожно спрашивали:
   - Ты моя мама?
   - Нет, - отвечали им.
   - А где моя мама? - с  простодушной  хитростью  спрашивал  ребенок,  хотя
прекрасно понимал, какой получит ответ.
   - У тебя мамы нет. Тебя воспитывает государство.
   Сам Коля никого мамой не называл и глупых вопросов не задавал. Когда  при
нем  это  делали  другие,  ему  становилось  противно,  но  одновременно  он
чувствовал свое превосходство.  Он  никогда  не  станет  выклянчивать  чужое
ласковое слово, ему не надо, чтобы его гладили по головке из жалости.
   Каждый день воспитанникам  интерната  полагалось  для  профилактики  пить
таблетки, которые медленно, но неотвратимо калечили мозг. Считалось, что без
медикаментозного вмешательства эти дети существовать  не  могут,  становятся
неуправляемыми и агрессивными.
   Про таблетки Коля понял сразу, что пить их нельзя. Другие  пили  покорно,
не задумываясь. Про психушки и уколы рассказывали  ужасы  в  темной  спальне
ночами.  А  таблетки  считались  безобидными.  Однако  Коля   их   не   пил,
единственный из всех, хотя сам пока точно не знал почему. Он научился  ловко
прятать таблетки за щекой, так, что даже бдительная медсестра, заглядывая  в
рот, ничего не замечала. Он находил способ потихоньку выплюнуть и  выбросить
таблетки и после этого обязательно полоскал рот. Чутье подсказывало ему, что
никто из сверстников не должен знать про его хитрость.  Обязательно  донесут
медсестре или педагогам.
   С рождения в Коле  был  заложен  мощнейший  инстинкт  самосохранения,  не
только физического, но и интеллектуального.  Он  чувствовал:  чтобы  выжить,
надо оставаться умным, не превращаться в дебила. Ему казалось, именно  этого
добиваются все, кто его окружает.
   Дети хотят, чтобы он стал таким же, как они. Им  обидно,  что  он  умней.
Взрослым удобно, если он тупой и послушный. Все - враги. Все хотят ему  зла.
Но он сильный и умный, он должен перехитрить и победить.
   Умственно отсталых детей  учили  не  особенно  старательно.  У  них  были
специальные учебники - для вспомогательной школы.  Коля  освоил  грамоту  по
такому спецбукварю за две недели. Через месяц он читал по слогам. Через  два
месяца прочитал весь букварь, от корки до корки. На уроках он отвечал  лучше
всех. Это никого не удивляло и не радовало.
   Однажды в третьем классе, прочитав на доске условие контрольной  задачки,
он громко произнес:
   - Ну-у, фигня! Любой придурок решит.
   - Ты что, Козлов, самый умный? - вяло пойнтересовалась учительница.
   - Да, - просто ответил он, - здесь я самый умный. Учительница взбесилась,
поставила его в угол на весь урок. И весь урок  класс  был  занят  тем,  что
грубо потешался над "самым умным  олигофреном".  Когда  какая-то  "домашняя"
девочка высказала идею набить "умному" морду, Коля спокойно вышел  из  угла,
не обращая внимания на учительницу и на детей,  подошел  к  девочке,  сильно
ударил ее носом о парту и  спокойно  вернулся  в  свой  угол.  При  этом  он
испытывал такое же жгучее удовольствие, как когда-то  в  детдоме,  растоптав
очки важной докторши. Но вскоре он  понял,  какова  расплата  за  такой  вот
минутный кайф.
   Учительница поволокла его за шиворот в  спальню,  бросила  на  кровать  и
отправилась  за  медсестрой.  Оставшись  один,  он   поудобней   улегся   на
застеленной кровати и стал спокойно ждать, что будет дальше.
   Ждать пришлось недолго. Через несколько минут в спальню вошли медсестра и
воспитательница.
   - Козлов, - сказала воспитательница, -  ты  наказан.  Гулять  сегодня  не
пойдешь. Встань.
   "И всего-то! - обрадовался Коля. - Подумаешь, фигня какая!"
   Вставать он не собирался, даже бровью не повел.
   - Встань, Козлов,  -  повторила  воспитательница.  Он  продолжал  лежать,
удобно  раскинувшись  на  койке.  Медсестра  молча  наклонилась   над   ним,
расстегнула штаны и стала их  стягивать.  Тут  до  него  дошло,  что  сейчас
произойдет. Его разденут догола и унесут всю одежду.
   Прозвенел  звонок,  и  в  спальню  стали  заглядывать   любопытные   лица
одноклассников.  Медсестра  и  воспитательница   не   чувствовали   никакого
сопротивления и спокойно его раздевали. Брюки были почти сняты, и тут  Коля,
изловчившись, брыкнул обеими ногами мягкий  живот  медсестры.  Одновременно,
легко размахнувшись, он вмазал кулаком в лицо воспитательницы.  Обе  женщины
растерялись от неожиданности и боли. А он уже ловко натянул  штаны,  вскочил
на ноги и бросился вон из спальни, разбросав сгрудившихся у двери детей.
   - Козлов! - завопил ему вслед кто-то  из  одноклассников.  -  Поймают,  в
психушку отправят!
   "Пусть! - думал он и несся по коридору так, что  ветер  свистел  в  ушах.
Пусть в психушку! Только бы не раздевали догола при  всех!  Хуже  ничего  не
бывает".
   Но довольно скоро он понял, что ошибся. Бывает значительно хуже.
   Наперерез ему уже бежал воспитатель старших классов, здоровенный  молодой
мужик. Снизу по лестнице  тяжело  топал  дворник  Макарыч.  С  обеих  сторон
подступали опомнившиеся и разъяренные воспитательница с медсестрой. Он знал,
сопротивляться бесполезно, но  все  равно,  когда  его  схватили,  продолжал
брыкаться, умудрился укусить Макарыча за палец до крови.
   Через  двадцать  минут,  привязанный  к  носилкам  специальными  кожаными
ремнями, он лежал в фургоне детской психиатрической перевозки,  но  все  еще
извивался, брыкался и поливал фельдшера с врачихой отчаянным матом.
   - Не ори, уколю, - предупредила врачиха.
   - Да пожалуйста! Я не боюсь! Все равно  буду  орать,  -  буркнул  Коля  и
продолжил матерную тираду.
   Машина встала на светофоре.
   - Не боишься? -  Врачиха  нехорошо  ухмыльнулась.  -  Давай-ка,  Василек,
аминазинчику ему двадцать миллиграмм, внутримышечно.
   Фельдшер  молча  наполнил  шприц,   выпустил   воздух,   ловко   повернул
привязанного Колю чуть на бок, приспустил штаны, мазанул по коже  ваткой  со
спиртом и быстрым движением всадил иглу.
   Было больно, но не слишком. Сначала он  вообще  ничего  не  почувствовал.
Однако довольно скоро у него закружилась  голова,  во  рту  пересохло,  тело
сковала какая-то противная потная слабость, а главное, свело  ноги  и  руки,
как будто он сразу все отсидел. И совершенно пропала охота орать.
   "Нет, это не  ерунда,  -  думал  он,  пытаясь  преодолеть  отвратительные
ощущения, - теперь я понимаю, почему все боятся. Это в  сто  раз  хуже,  чем
таблетки".
   Таблетки  можно  потихоньку  выплюнуть.  Ядовитую  гадость  из  тела   не
выдавишь. Она моментально всасывается и делает из тебя  придурка.  От  укола
тупеешь и слабеешь. А сколько их будет в больнице?
   Надо стать тихим, шелковым. Пусть они думают, что он все понял. Пусть они
забудут, как он дрался и вопил.
   Коля закрыл глаза и притворился, будто  спит.  В  приемном  покое  воняло
марганцовкой. Кафельные стены делали голоса гулкими, а крик отдавался эхом.
   - Не надо! Пустите меня! Я больше не буду! Домой хочу! А-а-а!  -  Худющая
бритая наголо девочка лет десяти, совершенно голая, извивалась в руках  двух
теток в белых халатах и в марлевых повязках на лицах.
   Тетки пытались  натянуть  на  нее  больничную  проштампованную  рубаху  с
рукавами до полу. Она брыкалась,  норовила  укусить,  оттолкнуть  локтями  и
кулаками. Но тетки были сильнее. Их двое,  она  одна.  Они  быстро  и  ловко
справились с девочкой, натянули рубаху, рукава связали  за  спиной.  Девочка
уже не орала, а тихо, безнадежно всхлипывала.
   - Я больше не буду, тетеньки, отпустите домой к  маме.  Меня  мама  ждет,
волнуется. Отпустите.
   - Ну что ты врешь, Колпакова, - устало вздохнула одна из теток,  -  какая
мама? Ты же детдомовская.
   В ответ девочка тихо завыла, как больной щенок. Тетки быстро увели ее.
   "Ну и дура", - подумал Коля, проводив девочку равнодушным взглядом.
   Он послушно  дал  себя  раздеть,  помыть  в  облупленной,  коричневой  от
марганцовки ванне. Он даже помогал, приветливо  улыбался  пожилой  няньке  и
думал о том, что мог бы с такой вот бабулькой справиться одной левой, если б
захотел. Да что толку? Мигом набегут мощные тетки, дядьки-санитары.
   Нянька натянула на него обычную рубаху с короткими рукавами.
   - Вот хороший мальчик, тихонький, - приговаривала  она,  провожая  его  в
палату.
   Из десяти коек была свободна только одна, у окошка. Туда и положили Колю.
Он не успел разглядеть своих соседей. Пришел врач, маленький, щупленький,  в
смешных круглых очечках, висевших на кончике длинного носа.
   - Ну что, Коля Козлов, драться будем? - спросил он.
   - Не будем, - Коля виновато потупился, - я был не прав. Я хочу  попросить
прощения у всех, кого обидел.
   Врач взглянул  на  него  с  интересом.  Действие  укола  еще  не  прошло,
соображал Коля с трудом. Но  чутье  не  подводило.  Надо  понравиться  этому
хлюпику. От него многое зависит. Коля сразу возненавидел хлюпика за это.  Но
опускал глаза и изображал раскаявшегося тихоню.
   Он спокойно и разумно отвечал на вопросы, дал себя послушать,  осмотреть.
Врач снисходительно потрепал его по загривку и ушел. А потом  пришла  сестра
со шприцем. Стиснув зубы, дрожа от ненависти, Коля дал себя уколоть.
   - Ты думаешь, ты здесь самый умный? - спросил мальчишка с соседней койки.
- Вон, такой же умный лежит.
   Коля взглянул туда, куда указывал сосед.  Там,  бессмысленно  улыбаясь  и
раскачиваясь, как неваляшка, сидел парень лет восьми с дебильным лицом.
   - Овощ, - прокомментировал сосед, -  говно  свое  ест.  Тоже  умный  был,
тихий, все терпел. Но не выдержал, выхватил однажды шприц у сестр