ы, ни папы, никто не заступится,  никто  не
спрячет от беды. А бед у него было много. Дети дразнились и дрались,  няньки
и воспитатели орали, наказывали, ночью снились страшные сны, и  некому  было
пожаловаться.
   Вторым главным его чувством после голода стал страх одиночества. Его  как
магнитом тянуло в  стаю,  к  вожаку  под  крылышко.  Пусть  вожак  жесток  и
насмешлив, пусть за его покровительство надо дорого  платить.  Толя  Чувилев
готов был на все, лишь бы не отбиться от стаи. Собственное "я" не  было  для
него ни цены, ни смысла. Оставаясь один хотя бы на  полчаса,  он  чувствовал
себя как бы голым, выброшенным на мороз. Ему хотелось к кому-то прилепиться,
чтобы было рядом живое, надежное тепло.
   Более преданного Коле Козлову мальчика в интернате не было. Толя  Чувилев
смотрел ему в рот, подражал во всем, даже в жестах. Все, что делал Сквозняк,
хорошо и правильно только потому, что это он,  Сквозняк.  Запас  безоглядной
детской преданности, который был щедро отпущен Толе Чувилеву  с  рождения  и
при иных счастливых обстоятельствах мог бы достаться  его  матери,  достался
маленькому лидеру, жестокому и сильному Коле Сквозняку.
   О матери он  часто  думал,  то  ненавидел,  то  пытался  оправдать.  А  с
возрастом вообще стал  жалеть.  Значит,  так  сложилась  ее  горькая  жизнь,
пришлось отказаться от сына. Коля Сквозняк говорил,  что  все  это  сопли  и
нечего жалеть, привел его как-то ночью в архив, разыскал личное дело.
   - Суки они, и моя, и твоя, - сказал он. - Вот, читай.
   Это было в четвертом  классе.  Толик  заучил  наизусть:  "Астахова  Мария
Федоровна, 1943 года рождения, общежитие хлебозавода ј 5..."
   Когда Колю забрали  из  интерната,  Толик  Чувилев  плакал  ночами,  грыз
подушку. Он тосковал по нему, как по родному брату. Ни с кем другим  не  мог
дружить. Лучше Коли Сквозняка никого не было.
   Толику было худо  и  одиноко  в  интернате,  но  он  вдруг  с  удивлением
обнаружил, что без Колиных жестоких шуток, хитрых издевательств над детьми и
педагогами стало как-то легче. Он и раньше боялся  признаться  себе  самому,
что не нравится ему,  когда  кого-то  заставляют  слизывать  плевок.  Но  он
никогда не посмел бы не то что осудить Колю Сквозняка,  но  даже  в  глубине
души усомниться в правоте своего лидера.
   Поговорить об этих странных, противоречивых чувствах было  не  с  кем.  А
разобраться самостоятельно он не мог. Да и некогда было думать. Чтобы выжить
одному, без стаи, без вожака, требовалось так  много  сил  -  куда  уж,  тут
думать...
   Толик  выживал,  как  мог.  Вел  себя  хорошо,  был  тихим  и  послушным,
старательно учил уроки. Ему, как многим его одноклассникам,  хотелось  после
восьмого класса попасть не в спецПТУ, а в  обычное,  где  учатся  нормальные
подростки, получить  профессию,  комнату  в  общежитии,  а  если  повезет  -
добиться снятия диагноза.
   После  восьмого  класса  его  направили   в   обычное   ПТУ   с   хорошей
характеристикой и четверочным аттестатом.
   ПТУ находилось на Пресне, а прямо  через  забор  было  круглое  кирпичное
здание хлебозавода ј 5.
   В первый же день, едва дождавшись конца  занятий,  Толик  через  дырку  в
заборе проник на территорию хлебозавода. Побродив по двору среди  вагонеток,
подышав запахом горячего хлеба, он вошел в цех укладки, где работали женщины
в белых штанах и  рубахах.  Батоны  падали  на  железные  вертящиеся  круги,
женщины перекладывали батоны с кругов на деревянные ящики вагонеток.
   Толик подошел к той, которая показалась ему симпатичней других, и  просто
встал рядом.
   - Тебе чего, сынок, хлебушка? - продолжая работать спросила женщина.
   Он так волновался, что даже горячего хлеба ему не хотелось.
   - А вы давно здесь работаете? - выпалил он наконец. -  В  смысле,  это...
сколько лет?
   - Много, сынок, очень много. Двадцать. И все здесь, на укладке, вздохнула
женщина.
   Руки ее двигались автоматически. Толик  заметил,  что  серые  брезентовые
рукавицы прогорели до дыр, и подумал: а хлеб-то какой горячий, жжется.
   - Вы не знаете... - прежде чем произнести имя,  он  набрал  полную  грудь
жаркого хлебного воздуха, - вы не слышали... здесь работала  Астахова  Мария
Федоровна?
   Руки женщины на минуту  замерли,  но  раскаленные  батоны  стали  тут  же
заполнять круг.
   - Астахова... Астахова... - Руки  в  продленных  рукавицах  опять  быстро
задвигались.
   Женщина морщила лоб под низко  надвинутой  белой  косынкой  и  продолжала
перекладывать хлеб с круга на вагонетку.
   - Слышь, Ивановна,  -  крикнула  она  своей  товарке,  красноносой  худой
старухе, - ты Астахову помнишь?
   - Маню-то? - крикнула старуха в ответ. - Маню Астахову помню.
   Толик замер. Перестал дышать.
   - А ты кто ей будешь? - Старуха непрерывно  двигала  руками  в  таких  же
прожженных серых рукавицах.
   Она не могла остановиться ни на минуту, белые батоны валились на круг, их
надо было перекладывать  на  ящики  вагонетки,  иначе  будет  завал,  батоны
помнутся, и стоимость брака вычтут из зарплаты укладчиц.
   Толик обошел круг и встал рядом со старухой, чтобы не  перекрикивать  гул
цеха.
   - Я это... вроде родственник.
   - Не было у Мани родственников. А лет тебе сколько?
   - Пятнадцать.
   - Ты, значит,  шестьдесят  третьего  года?  Старуха  уставилась  на  него
бледными маленькими глазами, она смотрела долго, молча и очень  внимательно.
А потом отвернулась.
   Перед Толиком мелькали желтые батоны, серые рукавицы. Даже  голова  стала
кружиться от жары и этого мелькания. Ему показалось, старуха вовсе забыла  о
нем. Он заглянул ей в лицо. Лицо  было  грубое,  красное,  совсем  старое  и
некрасивое.
   - Иди, сынок, хлебушка возьми себе, сколько хочешь, и иди, - сказала  она
наконец, - нечего тебе здесь...
   - Где она? - спросил Толик совсем тихо.
   - Зачем тебе? - так же тихо спросила старуха.
   - Я хочу знать.
   Старуха поджала губы и опять отвернулась. Толик решил, что  не  отстанет,
не уйдет. Так и будет стоять здесь, пока она не скажет.  Ведь  знает.  Точно
знает... Но почему-то не хочет говорить.
   - Клава! - вдруг крикнула старуха, и Толик  вздрогнул  от  неожиданности.
Что расселась? Давай, подмени меня, замудохалась, перекурю.
   У окна на лавке сидели две женщины,  пили  молоко  из  пакетов  и  жевали
горячий хлеб, откусывая прямо от батонов. Одна из них поднялась и  не  спеша
направилась к кругу.
   Ивановна скинула серые  рукавицы,  не  оглядываясь  на  Толика,  пошла  к
выходу, сквозь строй гремящих вагонеток. Они вышли на улицу.  Мягко  светило
вечернее сентябрьское солнце. Подъехал грузовик  с  синими  буквами  "Мука".
Грузчик в грязном белом халате, пошатываясь и что-то напевая,  прошел  мимо,
задел Толика плечом, матюкнулся и исчез в белом мучном облаке. Через толстый
шланг из машины качали муку куда-то наверх, в мучной цех. Шланг пыхтел,  как
живой.
   - А ты  похож  на  Маню-то,  -  сказала  Ивановна,  достала  мятую  пачку
"Беломора", продула бумажный фильтр, закурила, -  очень  даже  похож.  Звать
как?
   - Толик. Анатолий.
   - Красивое имя.  А  она  хотела  Георгием  назвать,  Маня-то.  Мы  с  ней
соседками по комнате были. У ней, как вернулась из роддома, долго молоко  не
уходило. Плакала она сильно, потом  пить  стала.  Однажды  в  роддом  пошла,
пьяная, наскандалила там, был привод в милицию. Она еще больше  стала  пить,
хуже мужика, запоями... Нам здесь квартиры обещают, как семь лет отработаешь
- должны дать. Но  не  дают.  Все  знают,  однако  ждут.  Маня  тоже  ждала,
говорила, вот будет свой угол, сразу  пить  брошу,  найду  сына,  заберу  из
детдома... Как-то пришла с вечерней смены, выглушила  бутылку  водки,  потом
еще портвейну добавила и сиганула в  окно  с  пятого  этажа.  Вроде  не  так
высоко, да внизу асфальт. Сразу померла. Чего только не  бывает  по  пьяному
делу...
   Толстый ребристый  шланг,  тянувшийся  вверх  из  машины,  был  похож  на
раскормленного живого змея. Шланг  пыхтел,  грузчики  уныло  перебрасывались
матюками, с грохотом толкали  вагонетки.  Ивановна  затоптала  "беломорину",
молча ушла назад, в цех укладки, надела прожженные рукавицы, и руки ее стали
механически перекладывать белые батоны на деревянные  ящики  вагонетки.  Как
час назад, как двадцать лет назад, когда она была молодой и глупой, приехала
в Москву искать лучшей жизни. Но все-таки она  была  умней  Мани  Астаховой,
умудрилась не родить ребенка, не оставить его  в  роддоме,  не  спилась,  не
выбросилась  из  окна,  на  заплеванный  асфальт   общежитского   двора.   И
дождалась-таки комнаты в коммуналке, своего одинокого  московского  угла  на
старости лет.
   Толик Чувилев вернулся в ПТУ через дырку в заборе. С тех пор он  старался
не смотреть в сторону красного кирпичного здания хлебозавода ј 5 и почему-то
долго потом не мог есть белый хлеб. Только черный - его не выпекали  на  том
хлебозаводе.
   "Значит, она от меня дважды отказалась, - думал  он,  -  второй  раз  уже
окончательно..."
   В ПТУ было  лучше,  чем  в  интернате.  Там  учили  ремеслу  и  не  висел
постоянный   интернатский   страх,   что   отправят   в   больницу.   Мастер
производственного обучения, бывший партизан,  в  меру  пьющий,  серьезный  и
основательный, лично пошел с Толиком в районный психдиспансер узнавать,  как
снимают диагноз. Потом была комиссия, диагноз сняли.
   После ПТУ Толик устроился сантехником  при  жэке,  комнату  ему  дали,  с
пропиской. Про Маню Астахову он больше никогда не вспоминал. Осталось в душе
какое-то мутное пятно, вроде как бельмо в глазу или шрам  от  ожога.  А  вот
Кольку Сквозняка вспоминал постоянно.
   И Коля появился однажды.
   Ранним апрельским вечером Толик сидел на лавочке во дворе, у двухэтажного
здания жилконторы, покуривал, подставив лицо холодному  весеннему  солнышку,
ждал, когда закончит работу девушка Катя  из  бухгалтерии.  Он  так  глубоко
задумался о Кате  и  о  самом  себе,  что  не  заметил  крепкого  невысокого
парнишку, который вот уже минут пять сидел рядом с ним на лавочке.
   - Сантехник, значит, - тихо произнес парнишка, - унитазы починяешь.
   Толик повернулся и тут же узнал Сквозняка.
   - Колька! Колян! Да неужели ты? Нашел меня? Или случайно?
   - Я старых друзей не забываю, - улыбнулся Сквозняк.  -  Ну,  рассказывай,
как живешь.
   В тот вечер  они  поговорили  совсем  недолго.  Вышла  Катя,  и  Сквозняк
попрощался, исчез. Толик даже не успел ничего спросить, спохватился, что  не
узнал ни телефона, ни адреса своего интернатского дорогого друга, испугался,
что они опять потеряются. Однако Сквозняк появился через неделю,  совершенно
неожиданно. Просто пришел как-то вечером к Толику домой.
   Толик жил в коммуналке, в старом доме. Три другие  комнаты  занимали  три
семьи, в одной семье - парализованная старуха, в другой -  муж-алкоголик,  в
третьей  -  младенец  и  еще  двое  детей,  постарше.  Они  с  Катей  хотели
пожениться, но ждали квартиру. Оба давно поняли, что хоть  и  полагается  им
однокомнатная отдельная  квартира  как  работникам  жилконторы,  однако  без
взятки не дадут, очередь на много лет вперед. А взятка должна быть  большая,
пока столько денег скопишь, состаришься.
   Коля Сквозняк глубоко вник в проблемы своего друга и  в  один  прекрасный
день принес тысячу рублей. Именно столько, сколько надо было дать "на  лапу"
начальнице конторы.
   - Да ты что! - испугался Толик. - Я тебе еще когда вернуть-то смогу! Мне,
конечно, дают жильцы, но это совсем другие деньги, это  на  поллитру.  Я  не
пью, откладываю. На еду только трачу, на одежду. Но все равно, это ж  совсем
другие деньги...
   - Не переживай,  -  Коля  потрепал  его  по  плечу,  -  потом  как-нибудь
сочтемся.
   - А у тебя у самого откуда столько? - спросил Толик.
   Сквозняк ничего не ответил, заговорил о другом. А деньги  Толик  взял.  С
квартирой нельзя было тянуть. Катя теряла терпение. Она красивая, многие  на
нее заглядывались. Толик боялся - уведут, если не поженятся они в  ближайшее
время.
   Ни на новоселье, ни на свадьбу Сквозняк не пришел. Пропал надолго,  почти
на год. Толик очень переживал, связь у них была односторонняя. Ни  телефона,
ни адреса своего дорогого друга он так и не узнал. Спрашивал несколько  раз,
но Сквозняк говорил: "Военная тайна". Я,  мол,  шпионом  работаю.  Толик  не
обижался. Не хочет говорить - не надо. Слепая детская привязанность, которая
осталась в его душе с интернатских времен, оказалась сильнее логики, сильнее
любопытства и здравого смысла.
   Семейного  счастья  не  получилось.  Отправился  он  как-то  в   выходной
подхалтурить, думал, на целый день, а вернулся через пару  часов.  И  застал
свою красивую Катю с чужим мужиком. Все вышло как в анекдоте,  смешно  даже.
Но Толику было вовсе не до смеха. Впервые в жизни он пожалел, что не пьет  и
драться не умеет.
   Новую  квартиру,  полученную  за  взятку,  пришлось  разменивать.  А  как
разменяешь однокомнатную? Только с доплатой. И вот тут опять появился  Коля.
Опять дал тысячу рублей. С тех пор  заходить  стал  чаще.  Расспрашивал  про
работу, про жильцов, у кого какая мебель и сантехника.  Толику  было  не  по
себе от таких разговоров. Он уже понял, чем его дорогой  друг  занимается  и
почему так запросто может дать столько денег.
   Но ничего за разговорами не следовало. Никто не трогал квартиры,  которые
обслуживал сантехник Чувилев. Толик понимал: рано или поздно это произойдет.
А с другом единственным ссориться не хотелось. - И долг надо бы вернуть.
   Он стал откладывать деньги, отказывал себе во всем, брал  любую  халтуру.
За полтора года скопил тысячу рублей. И тут узнал, что  одну  из  подопечных
квартир ограбили. И не просто, а  с  убийством.  Хозяйки  дома  не  было,  в
больнице лежала. А хозяина-старика нашли мертвым.
   Толику стало страшно. Он ждал, когда придут к нему из милиции.  Но  никто
не приходил. И Сквозняк пропал надолго. Толик продолжал копить деньги, чтобы
отдать сразу две тысячи и больше на опасные вопросы дорогого друга  о  чужих
квартирах никогда не отвечать.
   Через два месяца - еще одно ограбление.  Уже  без  убийства.  К  счастью,
хозяев той ночью дома не оказалось. А еще через месяц появился Сквозняк.
   - У меня на книжке тысяча двести тридцать рублей, - сказал ему Толик, - я
тебе половину долга могу прямо сейчас отдать, только в сберкассу схожу.
   - Так ты отдал уже половину, - ответил Коля, спокойно глядя ему в  глаза,
вернее, отработал. Так что можешь себе оставить.
   - Я не хочу, - тихо сказал Толик, - возьми деньги.
   - А в зону хочешь? -  улыбнулся  Сквозняк.  -  Могу  устроить  по  старой
дружбе. Нет, ты не бойся. Я шучу, конечно. - Он потрепал Толика по плечу.  -
Какая зона? Вот если б ты настоящую наводку дал, тогда да. А это пока только
так, репетиция.
   - Коль, не надо больше, а? Боюсь я. Не хочу в зону.
   - Не дрейфь, Толян. Все путем. Кроме меня, никто не знает. И  не  узнает.
Даю тебе по жизни два варианта. Можно вот так до  старости  унитазы  чинить,
гнить на десяти  метрах  с  черно-белым  телевизором.  А  можно  по-другому,
по-человечески. Все у тебя будет  -  машина,  дом;  захочешь  -  за  границу
поедешь, откроешь свой ресторан. Помнишь, ты недавно  говорил,  что  есть  у
тебя мечта? Так вот, я ж ее тебе на блюдечке преподношу, дураку такому, а ты
нос воротишь. Ты ведь заслужил, Толян, тебе по жизни полагается  компенсация
за детдом и интернат.
   - А если найдут, посадят? - шепотом спросил Толик.
   - Слушай, ты ж меня с детства знаешь, - поморщился Сквозняк, - если все с
умом делать, не найдут.
   - А старика обязательно надо было прочить?
   - Если с умом, то обязательно.
   Слишком долго уговаривать Толика не пришлось. Не было у  него  никого  на
свете ближе Коли Сквозняка. Прав Коля, все он верно  говорит,  особенно  про
компенсацию.
   Милиция так ни разу и не приходила к  образцовому,  непьющему  сантехнику
Чувилеву. Никто не видел связи между ограблением и вызовом  сантехника.  Ну,
засорилась раковина месяц назад, а вчера ночью квартиру ограбили. Какая  тут
может быть связь?
   Словно в сказке, без  всяких  усилий  скопил  Толик  сначала  на  хороший
"жигуль", а потом купил небольшой участок земли и  стал  потихоньку  строить
дом недалеко от Москвы,  в  двадцати  километрах  от  Кольцевой  дороги,  по
Дмитровскому шоссе. Шел 1991 год. Мечта о собственном ресторане разрасталась
вместе с добротным каменным фундаментом, обретала вполне реальные очертания.
И даже за границу уезжать не надо. Собственный ресторан можно теперь иметь и
в России.
   Будущий  владелец  ресторана  все   еще   работал   сантехником.   Жильцы
удивлялись, когда по вызову  из  жэка  приходил  чистить  засор  или  менять
прокладки в водопроводных кранах не красноносый бестолковый алкаш, а человек
солидный, трезвый, очень вежливый. Такому как-то  даже  неудобно  совать  на
поллитру.  Ему  часто  предлагали  чаю  выпить,  он  не  отказывался,  любил
побеседовать с хозяевами о том о сем.
   И только лишь год назад Анатолий Анатольевич уволился с последнего  места
работы. Ему очень хотелось пригласить Сквозняка  на  торжественное  открытие
своего "Трактира". Но Коля опять исчез куда-то.
   "Трактир" был не просто придорожной закусочной, а  хорошим  рестораном  в
лубочно-русском стиле, с  вышитыми  полотенцами  на  бревенчатых  стенах,  с
официантами в косоворотках, с  кулебяками,  расстегаями,  суточными  щами  и
осетриной по-монастырски.
   Анатолий Анатольевич сам лично  каждое  утро  дегустировал  щи,  нюхал  и
пробовал на вкус дрожжевое тесто для выпечки - не перекисло ли,  не  слишком
ли соленое. Он с раннего детства любил не только запахи, но и  звуки  кухни.
Грохот кастрюль, шипение масла на сковородке, тихое бульканье супа - все это
было для него чудесной музыкой, полной глубокого смысла.
   Сколько помнил себя Толя Чувилев, ему всегда хотелось есть. Из  кухонь  в
детском доме и в интернате пахло пригорелой кашей и пресным гороховым супом.
Но далее в этом было свое волшебство. Сейчас, когда он  мог  себе  позволить
есть что хочется и сколько хочется, все равно почему-то вспоминались сладкие
булочки, которые давали в детском доме на полдник по воскресеньям.
   Расхаживая по сверкающей, волшебно пахнущей кухне собственного ресторана,
Толя с приятной грустью думал, что липкая карамелька,  съеденная  ночью  под
одеялом  в  интернатской  спальне,  была  все-таки   вкуснее,   чем   лучший
швейцарский шоколад. Он часто представлял, что стало бы с ним, вечно  голод"
ным детдомовцем, если бы он попал на такую вот кухню, да еще сказали бы ему:
ты, Толик, будешь здесь хозяином. Все здесь будет твоим.  Наверное,  сирота,
да еще с клеймом психиатрического диагноза, ни за что не поверил бы,  решил,
что издеваются  над  ним.  Однако  вот  ведь  получил  свою  компенсацию  за
несчастное казенное  детство.  Возможно,  только  они  с  Колькой  из  всего
интерната и получили компенсацию. Вернее сказать, сами взяли,  что  положено
им было по жизни.

Глава 27

   - Значит, как пили, не помните. И как мужа убивали  -  тоже  не  помните,
следователь  по  фамилии  Гусько  смотрел  на  Инну  Зелинскую  насмешливыми
холодными глазами.
   Инне хотелось орать и топать ногами. Два  часа  назад  она  сама  вызвала
"скорую" и милицию. Ей даже в голову не пришло, что ее могут  заподозрить  в
убийстве. Она ведь не убивала! Кто-то вошел ночью в квартиру. Вот, синяк  на
шее. Ее тоже пытались задушить. И бутылку эту она не покупала, не  пила.  Не
было в доме водки "Распутин".
   - Никакого синяка у вас на шее я не вижу, - заявил врач, - вы много  пили
накануне. Это я вижу.
   - Вы же сами сказали, с мужем  собирались  разводиться.  Спали  в  разных
комнатах,  отношения  между  вами  в  последнее  время   были   напряженные.
Следователь райпрокуратуры произносил  слова  громко,  медленно,  врастяжку,
будто Инна глухая или придурочная и обычной речи не понимает.
   - Разводиться! - выкрикнула Инна. - Сей